Радзивилл, Барбара

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Барбара Радзивилл
Barbara Radziwiłł

Посмертная миниатюра Кранаха Мл.
(из музея Чарторыйских)
Жена Сигизмунда II Августа
Дата рождения:

6 декабря 1520(1520-12-06)

Дата смерти:

8 мая 1551(1551-05-08) (30 лет)

Место смерти:

Краков

Ба́рбара Радзиви́лл (Варвара Радзивилл, белор. Барбара Радзівіл, польск. Barbara Radziwiłłówna, лит. Barbora Radvilaitė; 6 декабря 1520, предположительно в Вильне — 8 мая 1551, Краков) — королева польская и великая княгиня литовская, знаменитая литовская красавица, личность ренессансного типа, наследница владений Гаштольдов. Жена Станислава Гаштольда, а затем великого князя литовского и короля польского Сигизмунда II Августа.





Биография

Родилась в семье могущественнейших литовских магнатов Радзивиллов: её отцом был Юрий Радзивилл, родным братом — Николай Рыжий Радзивилл, а двоюродным — Николай Чёрный Радзивилл. В 1538 году (по другим сведениям 18 мая 1537 года[1]) она вышла замуж за сына влиятельнейшего литовского магната Альберта Гаштольда воеводу новогрудского Станислава, но уже в 1542 году стала вдовой.

В 1547 году она тайно обвенчалась с великим князем литовским Сигизмундом Августом. Тайный брак организовали братья Барбары Николай Рыжий и Николай Чёрный. Вскоре после церемонии молодожены расстались на полгода — король отправился на сейм в надежде добиться разрешения на этот брак, а Барбару отослал в родовой замок в Дубинки (совр. Дубингяй). Молодожены поддерживали связь, посылая друг другу письма и маленькие подарки. От пребывания Барбары в Дубинках остались трогательные письма, свидетельствующие о её образованности и широте интересов.

В 1548 году Сигизмунд Август, унаследовав после смерти Сигизмунда Старого польский трон, официально объявил о своей женитьбе и потребовал признать Барбару Радзивилл польской королевой. Этому ожесточенно сопротивлялась мать короля Бона Сфорца и польские вельможи, опасавшиеся засилья Радзивиллов — сторонников полной независимости Литвы от Польши. Лишь 7 мая 1550 году в Кракове Барбара была коронована, но вскоре заболела и 8 мая 1551 году скончалась. Выдвигались гипотезы о том, что она была отравлена Боной.

В "Анналах краковских массионариев" про Барбару Радзивилл коротко записано следующее: "Во второй раз он (король Сигизмунд Август - прим.) взял в жёны Барбару из князей и рода Радзивиллов, некогда просватанную за Гастольда, которая в лето 1546 в день святой Барбары в Кракове была коронована, но затем в следующем 1547 году к сожалению умерла из-за появившегося под пупком плотного нарыва".

Прах Барбары был в сопровождении безутешного вдовца перевезён из Кракова в Вильну и захоронен в Кафедральном соборе.

Художественный образ

Романтическая история любви и яркая фигура Барбары Радзивилл послужила материалом нескольких прозаических, стихотворных и драматических произведений на польском и литовском языках. По одному из преданий, чародей пан Твардовский вызвал по просьбе короля призрак его возлюбленной. Сюжет лёг в основу картины польского художника Войцеха Герсона (хранится в Национальном музее в Познани). Высказывалось предположение, что чудотворный образ Матери Божией Остробрамской на самом деле является портретом Барбары Радзивилл.

Барбаре Радзивилл посвящены драмы польских драматургов Францишека Венжика (1811) и Алоиза Фелинского (1823). Драму Žygimantas Augustas ir Barbora Radvilaitė опубликовал в 1948 Йонас Гринюс. Сюжет использовал в стихотворной драме «Барбора Радвилайте» (Barbora Radvilaitė; 1971) литовский прозаик и драматург Юозас Грушас (постановки в Каунасском государственном драматическом театре, 1972; в Клайпедском драматическом театре, 1973; в Русском драматическом театре Литвы, 1980; телевизионный спектакль Литовского телевидения, 1982).

Это своеобразный вариант Ромео и Джульетты — ставшая легендой история любви польско-литовского короля Сигизмунда Августа и красавицы дворянки, молодой вдовы Барборы Радвилайте. В центре драмы Грушаса — столкновение могучей, романтической, облагораживающей любви с фанатизмом государства и двором королевы Боны, матери Сигизмунда Августа. В обусловленный реальными историческими обстоятельствами конфликт драмы, где звучит и тема исторической судьбы Литвы, автор включает борьбу героев за принципы гуманизма, за права своей личности, полноту своей жизни.[2]

За драму «Барбора Радвилайте» (а также историческую драму «Швитригайла» Грушас был удостоен Республиканской премии (1976).

Белорусской поэтессой и либреттистом Татьяной Мушинской создано либретто исторического балета «Барбара Радзивилл».

О жизни, любви и смерти Барбары Радзивилл рассказывается в драматической поэме «Чорная панна Нясвіжа» (1998) белорусского драматурга Алексея Дударева (Аляксей Дудараў). Спектакль по поэме «Чорная панна Нясвіжа» входит в репертуар Национального театра имени Янки Купалы в Минске (режиссёр Валерий Раевский) и других театров Белоруссии. Также историю Барбары Радзивилл рассказал [profmedia.by/lit/authors/detail.php?ID=46524 Юрий Татаринов], белорусский писатель, член Союза писателей, в сборнике исторической прозы [profmedia.by/lit/books/62513/ "Барбара Радзивилл"].

Барбара Радзивилл изображена в эстампе Йоанны Бружене (1971), в портрете акварелью Игнаса Будриса (1974) и других произведениях изобразительного искусства. На улице Вокечю в Вильнюсе установлен памятник Варваре Радзивилл (скульптор Владас Вильджюнас, 1979).

Барбара Радзивилл была изображена на литовской почтовой марке 1996 года (художник К. Каткус по портрету XVI века). Именем Барбары Радзивилл названа улица Барборос Радвилайтес в Старом городе Вильнюса (бывшая Пионерю)

Напишите отзыв о статье "Радзивилл, Барбара"

Примечания

  1. Raimonda Ragauskienė. Barbora Radvilaitė. Vilnius: Vaga, 1999. P. 75. ISBN 5-415-01395-4
  2. А. Самулёнис. Юозас Грушас. — История литовской литературы. Вильнюс: Vaga, 1977. С. 835.

Литература

Отрывок, характеризующий Радзивилл, Барбара

– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.