Радзивилл, Кароль Станислав Пане Коханку

Не следует путать с Каролем Станиславом Радзивиллом, канцлером великим литовским.

Кароль Станислав Радзивилл Пане Коханку Karol Stanisław Radziwiłł «Panie Kochanku»<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Княжеский герб Трубы</td></tr>
Воевода виленский
1762 — 1764
Предшественник:	Михаил Казимир Радзивилл Рыбонька
Преемник:	Михаил Казимир Огинский
Воевода виленский
1768 — 1790
Предшественник:	Михаил Казимир Огинский
Преемник:	Михаил Иероним Радзивилл
Рождение:	27 февраля 1734(1734-02-27) Несвиж, Речь Посполитая
Смерть:	21 ноября 1790(1790-11-21) (56 лет) Бяла-Подляска, Люблинское воеводство
Род:	Радзивиллы
Отец:	Михаил Казимир Радзивилл Рыбонька
Мать:	Франциска Урсула Вишневецкая
Супруга:	Мария Каролина Любомирская (развод), Тереза Каролина Ржевуская
Награды:

Ка́роль Стани́слав Радзиви́лл по прозвищу Па́не Коха́нку (польск. Karol Stanisław Radziwiłł «Panie Kochanku»; 27 февраля 1734, Несвиж — 21 ноября 1790, Белая) — князь из рода Радзивиллов, воевода виленский с 1762 года, староста львовский с 1755 года, мечник великий литовский с 1752 года, X-й ординат несвижский, XIII-й ординат олыцкий, владелец Бяла-Подляска, Биржай, Дубингяй и Кедайняй. Сын писательницы Франциски Урсулы Радзивилл и IX-го несвижского ордината Михаила Казимира Радзивилла Рыбоньки.

Один из самых богатых и влиятельных дворян Великого княжества Литовского. Главное поместье, Несвижский замок, находилось в городе Несвиже. Кароль владел множеством городов, местечек и деревень, а его доход был равен ежегодным поступлениям в казну Великого княжества Литовского.

Биография

Детство и молодость

Кароль и Януш были единственными наследниками Михаила Казимира Радзивилла Рыбоньки, кто пережил младенчество и детство. В результате, родители баловали их и потакали всем их слабостям, включая и нежелание учиться. Кароль, однако, проучился три года в Несвижском иезуитском коллегиуме, хотя через три года после начала обучения, после перенесённой оспы, его обучением больше не занимались. Не стали его отправлять и за границу. В результате, по свидетельствам современников, до пятнадцати лет Кароль практически не умел читать. Только в этом возрасте некто Пищала попытался особым образом научить его различать буквы: зная страсть молодого Радзивилла к охоте, он писал буквы на табличках, а потом говорил Каролю, чтобы он стрелял по той или иной букве из ружья.

В 1739 году Кароль был награждён орденом Святого Губерта, а в 1742 году стал командиром хоругви лёгкой кавалерии — пятигорцев. В 1750 году его брат Януш умер, и Кароль остался единственным наследником огромных владений несвижских Радзивиллов. Отец прикладывал все усилия к продвижению своего сына по карьерной лестнице, и к восемнадцати годам Кароль уже был мечником великим литовским. Тогда же отец активизировал поиски достойной невесты для сына. Рассматривались варианты женитьбы на Изабелле Чарторыйской и на представительнице Бранденбург-Шведтской линии Гогенцоллернов, но оба раза Радзивиллам отказали. Причиной для отказов, по некоторым предположениям, могла служить сомнительная репутация Кароля. В случае с представительницей Гогенцоллернов сыграл немалую роль религиозный вопрос: родственники потенциальной невесты настаивали на том, что она должна будет остаться протестанткой, а всех дочерей от брака следует крестить в религию своей матери. Летом 1753 года Рыбонька договорился с коронным гетманом Яном Клементом Браницким о женитьбе на его племяннице (или сестре) Марии Каролине Любомирской. Бракосочетание состоялось 23 октября того же года, но молодые не поладили и стали жить раздельно, а в 1756 году начался и бракоразводный процесс. Предполагается, что ещё во время предбрачных переговоров Кароль увлёкся Теофилией Потоцкой, дочерью киевского воеводы Станислава Потоцкого, что наложило отпечаток на сам брак. Бракоразводный процесс проходил с 1756 по 1760 год, и Кароля обязали заплатить 228 тысяч злотых компенсации и алиментов.

В это же время Кароль получил патент на звание генерал-майора (1754 год) и был избран маршалком Трибунала Великого княжества Литовского (1755 год). Впрочем, он почти сразу же передал все текущие дела в Трибунале вице-маршалку, из-за чего контроль над этим судом вскоре перешёл к Чарторыйским. Тогда Кароль вступил в конфликт со своим отцом, обвинив его в трусости и нежелании защищать сына от Чарторыйских. В 1757 году Кароля наградили орденом Белого Орла, а в 1759 году он стал генерал-лейтенантом армии Великого княжества Литовского.

Несвижский ординат. Первое изгнание

В 1762 году Рыбонька умер, и Кароль вступил во владение Несвижской ординацией. В то же время, отец не позаботился о передаче Каролю ряда староств. Желая заполучить эти староства, а также должности воеводы виленского и гетмана польного литовского, ставшие вакантными после смерти отца, Пане Коханку прибыл в Варшаву. Там он пытался подкупить первого министра Генриха Брюля, чтобы он содействовал получению этих должностей, но не преуспел в этом. Пане Коханку активно рассылал письма с просьбой о содействии, в частности, Августу III, Екатерине II, гетману Яну Клементу Браницкому и многим другим. Неопытностью Радзивилла попытались воспользоваться Чарторыйские, которые стремились не допустить вступления Кароля в должность виленского воеводы. Однако Кароль, вернувшись в Несвиж, стал всеми силами воздействовать на соймики в Великом княжестве Литовском, чтобы они включили в инструкции для послов на сойм рекомендации избрать его на вакантные должности. В конце концов, заручился поддержкой влиятельных лиц и добился этой должности. Следующей его целью стало место гетмана великого литовского, которое раньше занимал его отец. В 1763 году он развернул борьбу за эту должность, но столкнулся с упорным сопротивлением Чарторыйских. Радзивилл прибег к помощи своей личной армии (милиции) для демонстрации силы, Чарторыйские же попросили помощи у Екатерины II, и корпус российских войск прошёл через Великое княжество Литовское под предлогом передислокации из Риги в Киев. Присутствие российских войск было встречено с неприязнью, и солдаты были выведены, а ситуация была урегулирована с помощью переговоров. Однако как только российская армия покинула Речь Посполитая, Кароль апеллировал к юридическим формальностям и отказался признавать соглашения.

В это же время скончался король польский и великий князь литовский Август III. Кароль поддерживал избрание новым правителем представителя саксонской династии Веттинов и активно противился пророссийскому кандидату Станиславу Августу Понятовскому, которого поддерживали Чарторыйские. Впрочем, Радзивилл, в отличие от Чарторыйских, почти не вёл подготовительную работу. Когда же стало очевидно, что кандидат Чарторыйских одерживает верх, Кароль безуспешно пытался повлиять на ситуацию. По воспоминаниям очевидцев, после того, как магнаты Масальские нарушили все договорённости о поддержке Радзивиллов, пьяный Пане Коханку ворвался в резиденцию виленского епископа Игнацы Якуба Масальского, угрожал и оскорблял его. 16 апреля 1764 года Чарторыйские создали Генеральную конфедерацию и прибегли к помощи Екатерины II, призвав российские войска для поддержки своего кандидата. Быстрое наступление застало Кароля врасплох, Слуцк и Несвиж были взяты, а основные отряды Радзивилла были разбиты под Слонимом 26 июня. В результате, Кароль бежал из-под Несвижа сначала в Олыку, а затем перешёл границу с Османской империей. После этого Генеральная конфедерация заочно осудила Кароля и признала его врагом отечества по 16 пунктам обвинения. Его имущество было секвестровано, а должность виленского воеводы передана Михаилу Казимиру Огинскому. Чарторыйские намеревались отобрать у Пане Коханку большую часть его владений, чтобы лишить его всякого политического веса в будущем.

За несколько дней до объявления конфедерации, 8 апреля, Кароль поженился на Терезе Ржевусской, но вскоре поссорился с ней, обвинив жену в измене со своим сторонником Игнацы Богушем.

Почти три года Кароль находился в изгнании: примерно год он пробыл в Братиславе, оттуда перебрался в Прагу (октябрь 1765), а затем — в Дрезден (февраль 1766). Сперва, в августе 1765 года, при посредничестве венского двора Радзивиллу было предложено вернуться на родину, но с условиями выплатить все долги и отказаться от должности виленского воеводы. Это предложение было отвергнуто, и Кароль Станислав направился в Дрезден, надеясь впоследствии добиться помощи Фридриха II. В это время король Станислав Август Понятовский и его брат Казимир начали склоняться к прощению Кароля, что было негативно встречено Чарторыйскими: они боялись, что король надеется таким образом получить влиятельную поддержку, независимую от Чарторыйских. Кароль разослал письма сенаторам и послам на сейм 1766 года с просьбой об отмене декрета конфедерации. На сейме несколько послов пытались начать обсуждение этого вопроса, но Чарторыйские их прерывали. Одновременно Кароль искал поддержки у российского посла в Дрездене Белосельского и, через агентов, у посла в Варшаве Николая Репнина. Российские представители поддержали Радзивилла, поскольку в это время Станислав Август Понятовский начал проводить политику усиления Речи Посполитой. 18 октября 1766 года глава Коллегии иностранных дел Никита Панин рекомендовал Репнину содействовать возвращению Радзивилла. В феврале 1767 года в Дрездене вёл переговоры с российскими представителями, и 28 февраля подписал декларацию, в которой заявлял о полном послушании России и просил оказать содействие в отмене решения конфедерации, а также в возвращении всех владений. 8 апреля Панин прислал Каролю письмо, в котором говорилось о принятии его под защиту Екатериной II. Это было сделано с целью продемонстрировать разрыв с Чарторыйскими и королём.

Возвращение. Радомская и Барская конфедерации. Второе изгнание

В конце мая 1767 года Кароль выехал из Дрездена, 24 мая был в Гданьске, 3 июня в Вильне. Сразу же после возвращения в Несвиж Кароль стал налаживать контакты с противниками российского влияния в стране. 11 июня был избран маршалком Подляшской конфедерации, созданной гетманом великим коронным Яном Клементом Браницким. Через несколько дней принял участие в провозглашении Радомской конфедерации. 14 июня подписал обязательство следовать указаниям Репнина во время действия будущей конфедерации. 23 июня избран маршалком новой конфедерации. В тот же день был отменён антирадзивилловский декрет конфедерации 1764 года. Однако Репнин отказался содействовать Каролю в возвращении всех его прежних владений, мотивируя это необходимостью соответствующего судебного решения. Репнин и Панин не доверяли Радзивиллу, и в своей переписке они крайне нелестно отзывались о нём. 5 октября 1767 года Кароль был избран маршалком сейма 1767—1768 года, хотя и не был послом. Чуть ранее он, однако, вступил в контакт с людьми, которые готовили конфедерацию против действий России.

В 1768 году Радзивилл активно контактировал с представителями Барской конфедерации. Он восстанавливал свою милицию, которая после провозглашения новой конфедерации стала вступать в столкновения с российскими войсками в Речи Посполитой. Последние заняли Несвиж и Слуцк; численность милиции Радзивиллов была сокращена до 560 человек. Свою поддержку Барской конфедерации Кароль оправдывал тем, что участвовал ранее в Подляшской конфедерации, которая призывала к защите «веры и свободы». Кароль покинул Несвиж и перебрался в Белую (совр. Бяла-Подляска), в июле 1769 года выехал в Пруссию, а оттуда — в Австрию.

Во время второго изгнания Радзивилл развил активную дипломатическую деятельность — вступил в контакты с французским и баварским дворами, а также пытался спровоцировать войну Российской империи с Османской — по его задумке, это вынудило бы российские войска покинуть Речь Посполитую, а также земли, отошедшие к Российской империи в результате первого раздела Речи Посполитой в 1772 году. У Кароля был и собственный интерес в восстановлении прежних границ — по итогам первого раздела к России отошли принадлежавшие Радзивиллам Невельское и Себежское графства, где проживало 80 тысяч человек. Для борьбы с Россией Кароль вступил в переговоры даже с крымским ханом и известной авантюристкой «княжной Таракановой».

Второе возвращение

Лишь в 1778 году ему удалось вернуться на родину после амнистии, которую объявили для участников Барской конфедерации. Себежское и Невельское графства, а также другие владения Радзивиллов, которые в 1772 году вошли в состав России, не удалось ни вернуть, ни получить за них достойную компенсацию. Финансовое положение Радзивилла было тяжёлым, следствием чего стала распродажа значительной части владений на территории современной Украины, а также Виленской экономии. Его долги составляли 50 миллионов злотых. Тем не менее, Кароль тратил большие суммы на увеселения. В Несвиже возобновил работу театр, который переориентировался на балетные представления (итальянские балетмейстеры обучали крепостных из княжеских владений). Действовал и оркестр с приглашёнными музыкантами, а также певцами. В 1788 году Радзивилл поддержал увеличение армии Речи Посполитой. Он представил проект легиона из 6120 человек, который намеревался оснастить за свой счёт. Этот проект отклонили, но Радзивилл снарядил пехотный полк и возглавил его.

В 1780-е годы Кароль развил активную строительную деятельность и нанял архитектора Леона Лютницкого, с которым в дальнейшем сотрудничал. Лютницкий построил летнюю резиденцию в Альбе под Несвижем с дворцом, парком с каналами, зверинцем и бутафорскими крестьянскими домами. В 1783 году к скорому приезду короля в Несвижском замке был построен «Королевский зал» (сегодня — Театральный зал). В 1786 году был перестроен дворец в Слуцке, а в 1790 году — униатскую церковь в Несвиже и костёл святого Михаила неподалёку.

После потери зрения в 1789 году выехал на лечение в Бреслау; оттуда уехал в своё имение в Белой (совр. Бяла-Подляска), где и умер 21 ноября 1790 года.

Личность

Названный, по его любимому присловию, «Пане-Коханку» (рус. господин любимый) — любимец шляхты, типичнейший образец удальца и юмориста. Владея приличным состоянием и огромным доходом (по разным оценкам, от сорока до двухсот миллионов злотых в год), предпочитал жить на широкую ногу. При этом Кароль постоянно жаловался на собственную бедность — в частности, он утверждал, что не может позволить себе постоянно бьющуюся фарфоровую посуду. Это не мешало Каролю закатывать грандиозные пиры, на которые привозились тысячи бутылок лучшего вина и шампанского, бочки устриц, сотни фунтов кофе и других деликатесов.

С особой пышностью Кароль организовал встречу короля Станислава Августа Понятовского в 1784 году в Несвиже. Богатый приём должен был символизировать желание Радзивиллов окончательно примириться с королём. Несколько дней длились торжественные балы; организовывались охоты, фейерверки, а на прудах возле замка Кароль, большой поклонник всего английского, устроил для Понятовского целое морское сражение — «штурм Гибралтара».

Кароль не стремился копировать западноевропейскую моду и придерживался старых шляхетских традиций, что импонировало значительной части консервативной шляхты.

С именем Пане Коханку было связано немало различных анекдотичных историй, которые активно распространялись современниками. Однажды в жаркую летнюю ночь он обещал гостям, что утром наступит зима. Магнат приказал посыпать дорогу до замка дорогостоящей по тем временам солью и наладил по ней катание на санях. В автобиографии Соломона Маймона граф Радзивилл выступает как самодур, пьяница и распущенный человек. Однажды вскрыл вену своему цирюльнику только, чтобы похвастать, что он тоже умеет пускать кровь, хотя делал операцию первый раз в жизни. Другой раз, будучи пьяным, помочился в церкви. Узнав наутро о содеянном, князь нашёл простой способ поправить дела — собрать с евреев деньги на воск для церкви. Впрочем, немало консервативных мемуаристов конца XVIII века изображали его исключительно с положительной стороны, представляя и как покровителя крестьян, и как доброго и душевного человека.

Игнатий Ходько в книге "Особняки на Атоколе" (1854) из серии "Литовские образы" описывает пышный прием князя Радзивилла в усадьбе Шеметово (на территории Мядельского района Минской области), которая в то время принадлежало писарю ВКЛ Алоизу Сулистровскому. Согласно реляции Игнатия Ходьки, князя встречали по-королевски. При въезде в усадьбу прогремели залпы из нескольких мортир. Вдоль всей дороги горели свечи на дощечках, поставленных на воде и прикрепленных ко дну (свечи Сулистровский предварительно собрал почти со всех виленских костелов). В конце дороги утопал в огнях усадебный дом, на щите которого высвечивалась монограмма князя. После ужина, Сулистровский распахнул все окна и показал свой сказочно освещенный сад. Затем зажглись в небе огни праздничного салюта. Забавы и праздничные гулянья по причине визита князя продолжались несколько дней, было выпито много бочек меда.

Литература

• Мальдзіс А. І. Беларусь у люстэрку мемуарнай літаратуры XVIII ст. — Мн.: Мастацкая літаратура, 1982. — 256 с.
• Метельский А. А. Владельцы старого Несвижа. — Мн.: Беларуская Энцыклапедыя імя Петруся Броўкі, 2011. — 155 с.

Ссылки

• [nobles.narod.ru/radzivill2.htm Генеалогия рода Радзивиллов]
• [jivebelarus.net/at_this_day/birth-of-karol-stanislaw-panie-kochanku-radziwill.html Биография Карла Станислава Радзивила] (белор.)
• Евгений Петрович Карнович. «Очерки и рассказы из старинного быта Польши. Panie Kochanku»

[www.example.com заголовок ссылки]

Отрывок, характеризующий Радзивилл, Кароль Станислав Пане Коханку

Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.