Радзивилл, Николай Христофор Сиротка

Николай Христофор Сиротка Радзивилл

Князь Никола́й Христофо́р Радзиви́лл по прозвищу Сиро́тка (2 августа 1549, Чмелюв, Свентокшиское воеводство, Польша — 28 февраля 1616, Несвиж) — государственный и военный деятель Великого княжества Литовского из рода Радзивиллов.

Биография

Старший сын канцлера великого литовского и воеводы виленского Николая Чёрного Радзивилла (1515—1565) и графини Эльжбеты Шидловецкой (1533—1562), дочери Кшиштофа.

Согласно легенде, прозвище «Сиротка» Николай Христофор получил в раннем детстве. Якобы однажды великий князь литовский Сигизмунд Август встретил в одной из комнат дворца оставленного без присмотра ребёнка, великий князь приласкал ребенка приговаривая: «Ах, ты мой бедный всеми забытый сиротка!».

Учился в протестантской гимназии, основанной его отцом князем Николаем Радзивиллом «Чёрным».

В июле 1563 года Сиротку отправили учиться за границу. Посетив несколько немецких городов, в августе прибыл в Страсбург и начал обучение в местной протестантской гимназии. В 1564 году он покинул город из-за начавшейся эпидемии и перешёл в Тюбингенский университет по приглашению вюртембергского герцога Кристофа. Параллельно с учёбой Николай выполнял поручения отца: присылал ему сведения о религиозных спорах в Западной Европе, посетил швейцарского реформатора Генриха Буллингера, распространял в Германии информацию о ходе Ливонской войны. Был принят в рыцари мальтийского ордена.

После получения известий о смерти отца вернулся в Великое княжество Литовское, откуда отправился в путешествие по Европе (такова была последняя воля его отца). В начале 1567 года Николай вернулся на родину; его признали совершеннолетним и передали владения отца. Для продолжения Ливонской войны он выставил крупный отряд в 539 гусар и 386 пехотинцев. Находился в лагере гетмана великого литовского Григория Ходкевича, участвовал в осаде замка в Улле.

В 1569 году долгое время отказывался приносить присягу за имения в Подляшье, оказавшиеся на территории Польского королевства и, таким образом, признать Люблинскую унию, но под угрозой потери этих имений присягнул королю, а 1 июля подписал и акт унии.

20 июня ему была дарована должность маршалка надворного Литовского. Вскоре Сиротка сблизился с королём и выполнял его личные поручения вплоть до самой смерти.

В 1572 году Сиротка вместе с Яном Ходкевичем вступил в переговоры с папским легатом Коммендони. Тот продвигал кандидатуру Эрнеста Габсбурга в правители Речи Посполитой (Сигизмунд Август не оставил детей), используя распространённое в Великом княжестве Литовском недовольство потерей территорий в пользу Польши. Однако переговоры с представителями Максимилиана II зашли в тупик. После того, как новым правителем был избран Генрих Валуа, Сиротка оказался в составе посольства из 13 человек, которое должно было встретить избранного короля в Париже. Николай планировал опередить послов от Польши и не допустить подписания Генрихом документов, подтверждавших, в частности, переход западных и южных земель Великого княжества Литовского в состав Польского королевства. Когда король подписал pacta conventa, познанский епископ Адам Конарский выступил против пункта Варшавской конфедерации о веротерпимости в Речи Посполитой, и Радзивилл был одним из двух людей, поддержавших его. Впоследствии сопровождал короля, участвовал в коронации. Всё недолгое правление Генриха провёл в Кракове. Когда король сбежал, Николай участвовал в погоне за ним.

В 1574-75 годах активно агитировал за кандидатуру Эрнеста Габсбурга в правители Речи Посполитой. Сиротка убеждал Максимилиана II в необходимости вооружённого вмешательства: по его мнению, только так Габсбурги могли занять трон. В конце 1575 года, однако, Николай сильно заболел и не участвовал в выборном сейме. В 1575 году он дал обет совершить паломничество в Святую Землю как только ему позволит здоровье. Считается, что Николай был болен подагрой и неким венерическим заболеванием. В 1577 году подписал письмо с предложением начать мирные переговоры с Московским государством, но уже в 1578 году выставил 700 всадников для участия в походе Стефана Батория. Во время осады Полоцка был тяжело ранен в глаз и лоб. За участие в войне 25 октября 1579 года получил должность маршалка Великого княжества Литовского. В 1580 году Николай покинул лагерь Стефана Батория и направился на лечение в Италию. Планировал начать паломничество в Иерусалим, но затем передумал, и 9 июля 1581 года вернулся в королевский лагерь и принял участие в неудачной осаде Пскова. Раскритиковал организацию осады и подготовку войск, после чего уехал.

По возвращении из путешествия по Ближнему Востоку (1583—1584), в ходе которого он посетил Крит, Кипр, Сирию, Палестину и Египет, начал широкое строительство в Несвиже: был возведён каменный замок на месте прежнего деревянного, в самом городе были построены иезуитский, бенедиктинский, доминиканский монастыри, а также ратуша и городские строения, сохранившиеся до наших дней. Для этих и других работ был приглашён итальянский архитектор Дж. Бернардони. Вёл активную борьбу против реформационного движения.

В 1586 отказался от должности великого маршалека ВкЛ в пользу своего брата Альбрехта и получил должность трокского каштеляна, в 1590 назначен трокским воеводой, а в 1604 — виленским воеводой.

В 1599 переработал свой дневник путешествия по Ближнему Востоку и издал его в 1601. Книга выдержала не менее 19 изданий на польском, немецком, латинском, русском языках.

Один из крупнейших землевладельцев Великого княжества Литовского. В 1586 основал Несвижскую ординацию, первый несвижский ординат. По его ходатайству Стефан Баторий пожаловал Несвижу Магдебургское право.

Религиозная деятельность

Спустя год после смерти отца-кальвиниста, Николай Сиротка в конце 1566 года перешёл из кальвинизма в католичество. Католицизм стал основой его мировоззрения под влиянием папского нунция кардинала Джованни-Франческо Коммендони и иезуитского проповедника Петра Скарги, а также после встречи с папой римским Пием V. Некоторое время Сиротка держал свой переход в секрете, поскольку его опекуном был активный протестант Николай Радзивилл Рыжий.

В 1574 году обратился к активной контрреформационной деятельности, хотя ранее терпимо относился к действующим на его землях протестантским сборам, объясняя это уважением к дяде и к памяти отца (оба были протестантами). Начал приглашать в свои владения ксендзов, а на месте протестантских сборов открывал католические костёлы. В этом же году по согласованию с Римом убедил своего брата Юрия (Ежи) перейти в католицизм, после чего его сразу же назначили Виленским коадъютором. Всего через пять лет после перехода в католицизм Юрий занял пост виленского епископа, а уже в 1584 году был возведён в кардиналы.

В 1578 году Николай Радзивилл-Сиротка уведомил папу Григория XIII о своем желании посетить Святую землю. Однако только в 1582 году выехал из Несвижа в Италию, перезимовал в Венеции, откуда 16 апреля 1583 года на венецианском торговом корабле отплыл на Восток. На Кипре пересел на другой корабль, доплыл до Триполи, и 25 июня добрался до Иерусалима. В Палестине Николай пробыл две недели, посетил все основные достопримечательности и святые места, подарил золотые и серебряные вещи церквям, пообещал иерусалимским бернардинцам 125 дукатов ежегодно, а также вступил в Орден Святого Гроба Господнего Иерусалимского. Оттуда Николай переправился в Египет, где пробыл два месяца, осмотрел пирамиды и прочие достопримечательности. Пытался вывезти из Египта на Крит две мумии, но выбросил их в море во время шторма. 10 февраля 1584 года на Крите сел на венецианскую галеру, на которой добрался до Италии. 2 июля 1584 года вернулся в Несвиж.

В акте пожертвования на костел в Чернавчицах (от 17 октября 1588 года) он напишет: «Если благодать Господа освятила нас единством веры католической, то первая наша мысль и самое большое стремление, чтобы умножение веры укреплялось, строить костелы, насколько хватит для этого сил». Величественный костел Святой Троицы в Чернавчицах, построенный в 1588-1595 годах, расположен в 15 километрах от Бреста. Это один из примеров храма оборонного типа. При обследовании фронтона в 2010 году, были найдены две круглые замурованные бойницы для дальнего боя и две вертикальные щелевидные бойницы. Все они очень хорошо были скрыты от внешнего наблюдения с помощью специальных «ниш».

Во время заключения Брестской церковной унии Сиротка вместе со Львом Сапегой участвовали в соборе в качестве королевских комиссаров. Папа римский Климент VIII в своем письме просил Радзивилла посодействовать заключению унии, и состоялось это событие 9 октября 1596 года. Отношение к протестантам у Николая Криштофа было резко негативное. Он поощрял сожжение Брестской Библии, изданной Радзивиллом-старшим, отцовскую типографию подарил иезуитам. Закрыл протестантские школы и сборы, выгнал кальвинистов со своих постов.

Семья

24 декабря 1584 года, накануне Рождества, он женился на пятнадцатилетней дочери волынского воеводы Андрея Вишневецкого Альжбете Эфимии (есть версия, что с ней он впервые познакомился в Брестском замке). Они прожили вместе 12 лет. Альжбета родила ему девятерых детей, один из них (сын Николай) умер в младенчестве, а сестры-близнецы Кристина и Катажина, сын Криштоф Николай – в возрасте 7-9 лет. Дети Сиротки - Ян Ежи, Зигмунт Кароль, Альбрехт Владислав, дочь Альжбета, которая была в браке с Криштофом Кишкой лишь один год, - не оставили потомства. И только младший сын Александр Людвик, полоцкий воевода, прожил 60 лет и не дал погаснуть несвижской ветви Радзивиллов.

Владения

"Попис войска литовского 1567 года" отражает следующие владения князя Николая Сиротки:

"Воеводич Виленский.Месяца ноябра 20 дня. Пан Миколай Криштоф Радивил з Олыки и Несвижа, кграбя на Шидловцу, ставил почту з ыменей своих - з Несвижа и з волостей, ку Несвижу прислухаючих, з Липска, з Лафы, з Шацка, з Клецка, з Городка, з Лебедева, з Дунилович, з Дубров и Недрезки, з Кгеранойн, з Лоздун, з Негневич, з Налибоков, з Узды, з Сенежич, з Олыки, з Радивилова, з Ыванчич, з Яблоней, з Озлимич, з Морд, з Голубли, з Свядосеи, з Сол, з Дусят, з Кревин, з Богушок, з Высокна, з Жомойток, з Возкгилишок, з Мусник, з Будивидишок, з Болоши, з Ворнян; с тых всих имений ставил всего почту коней пятьсот тридцать деветь збройно по гусарску - с тар., з др.. При том почте ставил его милость драбов пеших триста осмдесят шесть и ознаймил то, иж с повинности драбей 350 а на ласку гоподарску драбей 36".

Память

В 1594 г. ученик Виленской иезуистской коллегии Грегор Ларсен, более известный под греческим псевдонимом Барастус, издает панегерическую поэму, посвященную Николаю Христофору Радзивиллу Сиротке: «Panegyrica illustris: mo domino D. Nicolao Christophoro Radzivilo ... post auspicatissimo initium Vilnae Palatinatum...» (Vilna, 1594).

Из Египта Сиротка привез секрет бальзамирования. В своих путевых дневниках магнат Беларуси довольно точно описывает внешний вид мумий. Благодаря бальзамированию, все тела Радзивиллов, что были погребены до XIX века, сохранились в специальной крипте (гробнице). Потом секрет, передававшийся по наследству, был утерян, и бальзамирование уже не проводили.

Основатель крипты и первый в ней погребенный Радзивилл Сиротка установил два правила, которые никто не должен был нарушать. Первое: в крипте должны покоиться только Радзивиллы (хотя сам же его и нарушил - у его ног саркофаг преданного слуги). Второе: все Радзивиллы погребаются в простой одежде, без украшений. Возможно, благодаря этому обряду крипта сохранилась до наших дней и не была разграблена.

Согласно завещанию, похоронили Николая Христофора в одежде пилигрима в иезуитском костеле в Несвиже. «Все добро отечества с этим человеком в гроб ушло», – напишет своим детям после похорон Ян Ходкевич. Сиротка сам придумал эпитафию себе на памятник: «Перед лицом смерти каждый не рыцарь, а только путешественник».

Семья

24 ноября 1584 года женился на княжне Эльжбете Ефимии Вишневецкой (1569—1596), дочери воеводы волынского и старосты луцкого, князя Андрея Ивановича Вишневецкого (ок. 1528—1584) и Евфимии Юрьевны Вержбицкой (1539—1589), от брака с которой имел 6 сыновей и 3 дочери:

• Ян Ежи Радзивилл (1588—1625), ординат несвижский, каштелян трокский
• Эльжбета Радзивилл (1585—1618), 1-й муж с 1603 года воевода люблинский Габриель Тенчинский (1572—1617), 2-й муж воевода витебский Криштоф Кишка
• Альбрехт Владислав Радзивилл (1589—1636), ординат несвижский, каштелян трокский и виленский
• Криштоф Николай Радзивилл
• Николай Радзивилл
• Жигимонт Кароль Радзивилл (1591—1642), ординат несвижский, воевода новогрудский
• Александр Людвик Радзивилл (1594—1654), ординат несвижский, маршалок великий литовский и воевода полоцкий
• Катарина Радзивилл (1593—1600)
• Кристина Радзивилл (1593—1599)

Литература

• Мысліцелі і асветнікі Беларусі. Энцыклапедычны даведник. Мінск: Беларуская энцыклапедыя, 1995. С. 109—112.

Ссылки

• [jivebelarus.net/at_this_day/birth-of-mikolaj-krzysztof-the-orphan-radziwill.html Биография на www.jivebelarus.net]  (белор.)
• [www.istpravda.ru/bel/digest/3070/ Павловский Б. История жизни знаменитого Николая Кшиштофа Радзивилла Сиротки// Вечерний Брест. - 13 июня 2016г.]

[www.example.com заголовок ссылки]

Отрывок, характеризующий Радзивилл, Николай Христофор Сиротка

– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.