Раевский, Николай Николаевич (1801)

Николай Николаевич Раевский
Портрет 1821 г.
Дата рождения	14 (25) сентября 1801(1801-09-25)
Место рождения	Москва
Дата смерти	24 июля (5 августа) 1843(1843-08-05) (41 год)
Место смерти	имение Красненькое, Воронежская губерния
Принадлежность	Российская империя
Род войск	кавалерия
Годы службы	1812—1841
Звание	генерал-лейтенант
Командовал	Нижегородский драгунский полк 2-я бригада 2-й Конно-Егерской дивизии Черноморская береговая линия
Сражения/войны	Наполеоновские войны, Кавказские походы, Русско-персидская война 1826—1828, Русско-турецкая война 1828—1829
Награды и премии

Никола́й Никола́евич Рае́вский (1801—1843) — русский генерал из рода Раевских, командир Черноморской береговой линии, основатель ряда северокавказских крепостей, в том числе Новороссийска (1838).

Биография

Третий ребёнок и младший сын генерала Н. Н. Раевского и его жены, Софьи Алексеевны, урождённой Константиновой. Николай родился в Москве в 1801 году, получил хорошее домашнее воспитание. Зачислен 10 июня 1811 года подпрапорщиком в Орловский пехотный полк. Во время войны 1812 года находились при войсках своего отца. Находился при отце под Смоленском, при Дорогобуже, в Бородинской битве, под Тарутиным, а затем во множестве дел при отступлении Наполеона из России: у Вязьмы, при Царевом Займище, при Красном и далее за границей (в том числе под Лейпцигом) вплоть до взятия Парижа. За отличие в сражении под Парижем награждён орденом Владимира 4-й степени с бантом.

Легенда о том что генерал Раевский увлёк своих сыновей, шестнадцатилетнего Александра и одиннадцатилетнего Николая, в одну из атак во время важного сражения, когда русские войска, воодушевлённые их примером, удержали корпус маршала Даву, стала темой произведений Жуковского, Пушкина и других писателей. Эта легенда Отечественной войны запечатлена во множестве картин и описана в различных исторических сочинениях. Тем не менее сам генерал отрицал этот случай.

Произведён 21 декабря 1812 года за дело при Салтановке в подпоручики с переводом в 5-й егерский полк. 18 мая 1814 года Николай Раевский-младший был переведён в Лейб-гвардии Гусарский полк с назначением адъютантом к генерал-адъютанту И. В. Васильчикову.

Живя в Царском Селе, Раевский познакомился и сдружился с лицеистом Пушкиным, и отношения их навсегда остались очень близкими, хотя приятели, после совместного путешествия в 1820 году на Кавказ и в Крым, виделись уже редко (в 1829 году во время турецкой войны, в 1832 году в Москве и в 1834 году в Петербурге).

24 апреля 1819 года Раевский получил чин ротмистра, а 23 октября 1821 года определён адъютантом к начальнику Главного Штаба барону И. И. Дибичу. 12 декабря 1823 года Раевский был произведён в полковники с переводом в Сумской гусарский полк, но уже 1 января 1824 года перешёл в Курляндский драгунский, а 14 июня 1825 года — в Харьковский драгунский полк. Близкие, даже родственные отношения его со многими декабристами (его зятья — М. Ф. Орлов и князь С. Г. Волконский, дядя В. Л. Давыдов и др.) повели за собой арест его по подозрению в участии в их замыслах, но допрос в Петербурге, куда он был привезён вместе со своим братом Александром, выяснил его невиновность.

С назначением 16 сентября 1826 года командиром Нижегородского драгунского полка (которым в 1792—1797 годах командовал его отец) началась боевая служба Раевского. Едва успев стать во главе полка, он принял участие — сперва под начальством Ермолова в усмирении Нухинской и Ширванской провинций, а затем, по прибытии на Кавказ Паскевича — во всех значительных сражениях Персидской кампании, как-то при Нахичевани. 2 октября 1827 года он получил орден Георгия 4-й степени (№ 4037 по списку Григоровича — Степанова)

За отличие в сражении с персами под командованием Аббас-Мирзы 5-го июля 1827 года при Джеван-Булахе, где полк под его командованием взял два неприятельских знамени.

Затем он участвовал в делах Аббас-Абаде, Сардар-Аббаде, при взятии Эривани и в других, более мелких сражениях. За участие в Персидской войне Раевский получил ещё орден Святой Анны 2-й степени, а его полк — георгиевские штандарты.

Во время войны война с Турцией, находясь с полком под личным начальством Паскевича, Раевский принимал участие во взятии Карса (за что получил алмазные знаки к ордену св. Анны 2-й степени), Ахалкалак (за что награждён орденом св. Владимира 3-й степени) и Ахалцыха (за что 1 января 1829 года получил чин генерал-майора). 4 марта 1829 года он получил Высочайшее благоволение за особенное усердие и деятельность при исполнении возложенного на него поручения провести переговоры с лезгинами, жившими на границе Кахетии, и склонить их к прекращению грабежей и возвращению захваченного.

Успехи Раевского возбудили нерасположение к нему Паскевича, находившегося на верху своей славы и влияния на императора. Паскевич обвинил Раевского перед императором Николаем I в связях с сосланными на Кавказ декабристами и добился его устранения от должности. В то же время у Раевского умер отец. Назначенный 14 декабря 1829 года, состоять при начальнике 5-й Уланской дивизии ещё около двух лет Раевский пробыл на Кавказе, передавая Нижегородский полк своему преемнику, и испытывая ряд неприятностей в сношениях своих с Паскевичем. 29 мая 1831 года Раевский был назначен «состоять по кавалерии», вскоре приехал в Петербург добиваться восстановления своих прав, утерянных из-за конфликта с Паскевичем, — и 24 декабря был назначен состоять при начальнике 4-й гусарской дивизии, а затем (2 июня 1833) командиром 2-й бригады 2-й Конно-Егерской дивизии. Раевский жил то в Москве, то в своих имениях в Киевской губернии, то в Петербурге, то, наконец, в Крыму, в своем поместье Тессели, после того как 14 марта 1833 года был снова «отчислен по кавалерии».

Только в 1837 г., с назначением 21 сентября начальником 1-го Отделения Черноморской прибрежной линии, Раевский снова получил возможность найти применение к делу своих богатых сил, энергии и знаний. Быстро ознакомившись с новым для него краем, на который тогда было обращено особенное внимание императора Николая, стремившегося окончить замирение Кавказа, — Раевский в самом непродолжительном времени проявил свои блестящие дарования военачальника, администратора и дипломата. Успешные десантные высадки наших отрядов у Туапсе (1838), Субаши, Псекупсе (1839) и других пунктов Черноморского побережья, возведение целого ряда укреплений (между прочим форта Раевского, названного так по Высочайшему повелению в 1839 г.), а одновременно дипломатические сношения с горцами и стремление замирить их посредством установления торговых сношений и развития цивилизации, заботы о солдате, о боевых и других запасах для пехоты и флота, — вся эта сложная работа кипела в руках Раевского; к сожалению, однако, он встречал постоянные препятствия при исполнении своих широких и смелых планов в лице графа П. X. Граббе, князя А. И. Чернышёва и других лиц, с которыми молодому генералу никак не удавалось найти общий язык. Император Николай, вскоре и лично убедившийся в знаниях и способностях Раевского и наградивший его 9 августа 1838 г., за отличие в делах против горцев, чином генерал-лейтенанта, 28 августа того же года орденом Белого Орла при рескрипте, а 12 августа 1839 г. назначивший его Начальником всей Черноморской Береговой линии, — в скором времени поддался влиянию врагов Раевского, который, чувствуя невозможность успешно работать при враждебном отношении к нему Петербургских властей, устранился от дел: сперва он отчислился по кавалерии (6 февраля 1841 г.), а затем (26 ноября того же 1841 г.) и окончательно вышел в отставку.

Женившись 22 января 1839 г. на фрейлине Анне Михайловне Бороздиной (1819—1883), дочери генерала Михаила Бороздина, он занялся сельским хозяйством в своих обширных имениях, с особенной любовью предаваясь трудам по садоводству; этим вопросом он занимался с молодых лет, культивируя различные растения в Крыму, в поместье своём и жены; он состоял членом нескольких специальных обществ и находился в постоянных письменных и личных сношениях с известными садоводами X. X. Стевеном, Ф. Б. Фишером, Ф. Фальдерманом, Н. Гартвисом и другими. Захворав, по дороге в Москву, в своем имении Красненьком, Воронежской губернии, он скончался здесь 24 июля 1843 г. от рожистого воспаления, всего 43 лет от роду; здесь он и погребён. Лица, знавшие Н. Н. Раевского, оставили о нём самые благоприятные отзывы. Пушкин сошёлся с ним, как сказано было выше, ещё будучи лицеистом, и очень ценил его литературный вкус и образование; в 1838 г. брат поэта — Лев, состоял адъютантом при Раевском, а в Персидскую и Турецкую войны 1827—1829 гг. служил в Нижегородском полку под его начальством. Граф М. С. Воронцов был в очень дружеских отношениях с Раевским и вёл с ним деятельную переписку, равно как адмирал М. П. Лазарев и многие другие деятели на военном поприще в 1826—1841 гг.

Особенно тепло отзывается о Раевском в своих «Воспоминаниях» Г. И. Филипсон, служивший при нём с 1838 г. и оставивший любопытные подробности о деятельности Раевского за этот период на берегах Чёрного моря. По его словам, «Н. Н. Раевский был высокого роста, смугл, крепко сложен» и вообще массивен; черты лица его были выразительны; он очень хорошо владел французским языком, знал литературу, много читал; способности ума его были более блестящи, чем глубоки. У него было много остроумия и особливо доброй и простодушной веселости. В его обращении всегда видно было что-то искреннее и молодое; он говорил и писал очень хорошо… Физически он был крайне ленив, но ум его всегда был в работе. В обществе его невозможно было не заметить… В служебных делах и отношениях он не напускал на себя важности и всё делал как бы шутя"… Вообще это была очень оригинальная и очень богато одаренная личность, которой не дали достаточно развернуться сперва недоброжелатели, а потом ранняя смерть.

Семья

Отец — Николай Николаевич Раевский (1771—1829), генерал, герой Отечественной войны 1812 года.

По отцовской линии был

• двоюродным племянником известного партизана и поэта Дениса Васильевича Давыдова (1784—1839)
• состоял в родстве с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой (1792—1880), супругой генерал-губернатора Новороссийского края

Мать — Софья Алексеевна Константинова (1769—1844)

По материнской линии был родным правнуком Михаила Васильевича Ломоносова

Брат и сестры

• Александр Николаевич Раевский (1795—1868) — камергер
• Екатерина Николаевна (1797—1885), замужем за генерал-майором Михаилом Фёдоровичем Орловым
• Елена Николаевна (1804—1852)
• Мария Николаевна (1805—1863), замужем за декабристом Сергеем Григорьевичем Волконским
• Софья Николаевна (1806—1881)

22 января 1839 г. женился на фрейлине императрицы Александры Фёдоровны Анне Михайловне Бороздиной (1819—1883), дочери генерала Михаила Михайловича Бороздина.

Сыновья

• Николай Николаевич (1839—1876) — полковник, участник Среднеазиатских походов и сербско-турецкой войны
• Михаил Николаевич (1841—1893) — генерал-майор, директор департамента земледелия, президент Императорского общества садоводства

Награды

• Орден Святого Владимира 4-й ст. (1814)
• Орден Святого Георгия 4-й ст. (1827)
• Орден Святой Анны 2-й ст. (1828)
• Орден Святого Владимира 3-й ст. (1829)
• Орден Белого Орла (1838)

Память

В Новороссийске сооружен памятник основателям города М. П. Лазареву, Н. Н. Раевскому и Л. М. Серебрякову.

В честь Раевского названы:

• станица Раевская под Новороссийском
• улица в городе Новороссийске

Источники

• Майков Л. Н. Пушкин. СПб., 1899.
• Раевский, Николай Николаевич (генерал-лейтенант) // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Филипсон Г. И. Воспоминания (Кавказ 1837—1847). // «Русский архив», 1883, № 5 и 6; 1884, № 1—3. (Отрывки печатались в сборнике «Осада Кавказа». СПб., 2000).

Отрывок, характеризующий Раевский, Николай Николаевич (1801)

– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.