Райка
Община
Показать/скрыть карты
|
Ра́йка (венг. Rajka, нем. Ragendorf) — община на северо-западе Венгрии, в составе медье Дьёр-Мошон-Шопрон.
Содержание
География
Располагается на Малой Венгерской низменности, в 17 км к северо-западу от Мошонмадьяровара, около границы со Словакией и Австрией. Через деревню проходит на шоссе M15 (E65/E75).
Бывший венгерско-словацкий пограничный пункт расположен между Райкой и пригородом Братиславы Чуново (англ. Čunovo). Он перестал использоваться в этом качестве с 21 декабря 2007 года, когда Венгрия и Словакия присоединились к Шенгенской зоне.
История
Первое письменное упоминание (под названием Royka) датируется 1297 годом.
До 1923 года — центр уезда в комитате Мошон.
В 1910 году население составляло 1860 человек (960 венгров, 560 немцев и 260 словаков.Весной 1946 года из Райки было перемещено большинство немецкого населения — 859 человек.
XXI век
В связи с высокой ценой на землю в Братиславе и вокруг неё, после присоединения Венгрии и Словакии к Европейскому союзу в 2004 году словаки начали покупать более дешёвые земли в прилегающих районах Венгрии. Вследствие этого в Райке выросло словацкое меньшинство: в 2012 году около половины населения составляли этнические словаки[1].
В настоящее время Райка является фактическим пригородом Братиславы. Райка привлекает жителей Братиславы в первую очередь более низкой стоимостью жизни (особенно жилья). Кроме того, в Райке почти везде доступны два крупнейших словацких оператора мобильной связи («Orange», «T-Mobile Slovensko»), а также возможность просмотра словацких цифровых и аналоговых телепередач. В значительной мере решён и транспортный вопрос: автобус маршрута 801 курсирует между центром Райки и новым зданием Словацкого национального театра[2].
Население
По данным переписи населения 2011 года общая численность населения составила 2758 человек, из которых были 1938 (70,3 %) назвали себя венграми, 535 (19,4 %) — словаками и 284 (10,3 %) — немцами[3].
Города-побратимы
-
Дойч-Ярндорф (Австрия) -
Хамуляково (англ. Hamuliakovo, Словакия)
Известные уроженцы
- Густав Хауцингер (впоследствии более известный как Яни Густав; 1883—1947) — австро-венгерский и венгерский военный деятель, генерал-полковник.
Напишите отзыв о статье "Райка"
Примечания
- ↑ [index.hu/belfold/hirek/2012/02/22/rajka/ Всё большее число словацких граждан в Райке] (венг.)
- ↑ [imhd.zoznam.sk/ba/cestovny-poriadok/linka/801.html Расписание братиславского автобусного маршрута № 801] (слов.)
- ↑ [www.ksh.hu/nepszamlalas/tablak_teruleti_08 Медье Дьёр-Мошон-Шопрон] // Венгерская перепись населения 2011 года. (венг.)
| ||||||||||||||||||
|
Это заготовка статьи по географии Венгрии. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Райка
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
