Раймунд Беренгер IV (граф Прованса)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Раймунд Беренгер IV
фр. Raimond Bérenger IV de Provence
окс. Ramon Berenguier IV de Provença
<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Статуя Раймунда Беренгера IV в церкви Сен-Жан-де-Мальт, Экс-ан-Прованс</td></tr>

Граф Прованса
1209 — 1245
Предшественник: Альфонс II Беренгер
Преемник: Карл I Анжуйский
Граф Форкалькье
1222 — 1245
Предшественник: Гарсенда де Сабран
Преемник: Карл I Анжуйский
 
Рождение: 1199(1199)
Смерть: 19 августа 1245(1245-08-19)
Экс-ан-Прованс
Род: Барселонский дом
Отец: Альфонс II Беренгер
Мать: Гарсенда де Сабран
Супруга: Беатриса Савойская
Дети: сын: Раймунд
дочери: Маргарита, Элеонора, Санча, Беатриса

Райму́нд Беренге́р IV (V) (1199 — 19 августа 1245, Экс-ан-Прованс), граф Прованса с 1209 года и граф Форкалькье с 1222 года, был последним представителем Барселонского дома из графов Прованса. Отцом ему приходился Альфонс II Беренгер (1180—1209), граф Прованса с 1196 года, матерью — Гарсенда де Сабран (1180—1242), графиня Форкалькье.





Молодые годы

В феврале 1209 г., когда ему было всего девять лет, его отец умер в Палермо, куда сопровождал свою сестру Констанцию как невесту императора Фридриха II. Во избежание волнений в Прованс срочно вступил его дядя, король Арагона Педро II, объявив себя его опекуном. Он принял оммаж от крупнейших феодалов и удалился, забрав с собой юного Раймунда Беренгера, наставниками которого станут магистр провинции Арагон ордена Храма Гильом де Монредон и видный богослов Раймунд Пеньяфортский, позже причисленный к лику святых. Регентом Прованса он оставил своего дядю Санчо, брата своего отца Альфонсо II.

Тем временем в графстве Форкалькье начались волнения. Графами себя провозгласили как Гильом де Сабран, родственник графа Форкалькье Гильома IV, отца Гарсенды, так и сестра Гильома IV Алиса. В 1213 году, когда Педро II Арагонский погиб в сражении при Мюре, Санчо стал регентом Арагона, назначив регентом Прованса своего сына Нуньо Санчеса, графа Руссильона. Между ним и Гарсендой возникли трения, но местная знать поддержала графиню-мать, и в 1216 г. Раймунд Беренгер вернулся в Прованс, где был создан регентский совет во главе с его матерью.

В Альбигойской войне, которая шла в то время на Юге Франции, Раймунд Беренгер IV принял сторону папы и короля против альбигойцев, графа Тулузского и их сторонников. Это имело не столько религиозные, сколько политические причины: в условиях внутренней нестабильности граф нуждался в сильных союзниках. Прованские города Авиньон, Арль и Тараскон поддержали графа Тулузского, тем самым выступив против собственного сеньора. В 1215 году от графства Прованского отложилась Ницца, перейдя в подчинение Генуэзской республики. Все большей самостоятельности добивался Марсель, который графы Прованские контролировали лишь условно: жители верхнего города постоянно восставали против своих епископов, жители нижнего выкупали права своих виконтов, постепенно вводилось городское самоуправление, к тому же город то и дело демонстрировал склонность сговориться с графом Тулузским, подрывая власть графа Прованского.

Укрепление власти

В 1219 году Раймунд Беренгер начал править самостоятельно. Первым шагом к укреплению власти для него стала удачная женитьба в том же году на Беатрисе, дочери графа Томаса I Савойского, благодаря чему он вступил в союз с влиятельным графством Савойей.

Для улаживания конфликта с родственниками матери из рода Сабран он прибег к арбитражу Бермонда Ле Корню, архиепископа Экса-ан-Прованс, и некоторых других сеньоров; в результате ему были присуждены города Форкалькье и Систерон, а также земли между ними.

В 1222 году Гарсенда де Сабран, сочтя, что власть сына достаточно укрепилась, передала ему графство Форкалькье и ушла в монастырь Селль. Так титулы графов Прованса и Форкалькье вновь объединились в одних руках впервые после 1110 г., когда Аделаида Прованская присвоила графство Форкалькье.

В 1226 году Раймунд Беренгер IV вступил в мятежный Авиньон вместе с крестоносцами короля Людовика VIII. Впрочем, это принесло ему мало пользы: именем папы легат, кардинал Ромен от Святого Ангела, потребовал сноса городских стен и башен и наложил на город огромную дань, от чего выгадал только Святой престол, но не граф Прованский.

Граф развернул борьбу против городов Прованса, которые стали почти независимыми и управлялись консулами. В 1226 г. его верховенство признали консулы Тараскона, в 1227 г. — Граса. В 1229 году под влиянием своего главного советника Роме де Вильнёва, впоследствии сенешаля и коннетабля Прованса, он совершил военный поход на Ниццу, покорил её и выстроил там новую крепость, чтобы держать город в повиновении.

В 1231 г. основал город Барселоннетту, «маленькую Барселону», в память своих арагонских предков.

Покровительствовал трубадурам и даже сам написал несколько песен. При его дворе бывали трубадуры Сордель, Фолькет Марсельский, Бертран д’Аламанон, Пейре Бремон Рикас Новас, Гильем де Монтаньяголь.

Монахи Златоостровский и от Святого Цезария писали, что поколе сей добрый князь был жив, вовеки не бывало никого, кто более жаловал бы провансальских пиитов, и ни при ком провансальцы не мнили себя счастливее и никогда не были менее принуждаемы платить подати, которые мы называем сбором денариев, взятком или займами[1].

Борьба с непокорными городами и с графом Тулузским

Однако подчинить все города оказалось не так просто. Марсель, в 1229 г. снова восставший против епископа, призвал на помощь графа Раймунда VII Тулузского, признав его виконтом Марсельским. Марсельцев поддержал и Тараскон в 1231 году. Позже оба графа заключили перемирие, но в 1237 г. Раймунд VII снова пришел на помощь марсельцам, упорно не признававшим сюзеренитет графа Прованского. А в 1239 году Раймунд Беренгер вошел в конфликт с императором Фридрихом II, от которого держал некоторые земли, поддержав его противника — папу Иннокентия IV и изгнав из Арля назначенного Фридрихом вице-короля — Бероарда де Лоретта, за что император в декабре объявил ему имперскую опалу и передал зависящие от него земли, графство Форкалькье и Систерон, графу Тулузскому. Летом 1240 г. Раймунд VII вторгся в Прованс, разорил Камарг и осадил Арль, в чем ему оказали помощь марсельцы, но осада затянулась, и в сентябре Раймунд, под угрозой вмешательства Людовика IX, уже зятя Раймунда Беренгера, был вынужден её снять.

Сложной оставалась ситуация и в Арле, где местный архиепископ, обычно сторонник графа Прованского, периодически боролся с патрициатом, поддерживавшим графа Тулузского и императора; как и во многих других городах Прованса, в тот период там было введено местное самоуправление во главе с подеста — по образцу городов-коммун Северной Италии.

Браки дочерей

Первой из дочерей Раймунду Беренгеру IV удалось выдать замуж старшую, Маргариту: в 1234 году в возрасте 13 лет она вышла за короля Франции Людовика IX. Это брак был выгоден как королю, укреплявшему свои позиции в Южной Франции, так и графу Прованскому, приобретавшему могущественного союзника в борьбе с Тулузой и строптивыми городами. Поскольку жених и невеста находились в четвертой степени родства (оба приходились отдаленными потомками графу Барселоны Рамону Беренгеру III), на брак потребовалось специальное разрешение папы Григория IX, которое тот охотно дал в расчете на помощь короля в усмирении Прованса.

Через два года, в 1236 г., за английского короля Генриха III вышла вторая дочь — Элеонора. Третья дочь, Санча, была обещана давнему сопернику графа Прованского — Раймунду VII Тулузскому, но из-за промедления с выдачей папского разрешения и под влиянием Элеоноры её в 1243 г. выдали за брата английского короля — Ричарда Корнуэльского, впоследствии римского короля и претендента на императорский престол.

На руку последней дочери Беатрисы, получавшей в наследство все земли, было соответственно еще больше претендентов — и тот же Раймунд VII, и король Арагона Хайме I, но французский двор добился, чтобы уже после смерти отца, в 1246 г., Беатрису её опекун, регент Прованса Роме де Вильнёв, выдал за младшего брата французского короля — Карла Анжуйского. Некоторые даже приписывали ему устройство браков всех четырех дочерей, как Данте в шестой песни Рая в «Божественной комедии»:

Рамондо Берингьер четыре царства
Дал дочерям; а ведал этим всем
Ромео, скромный странник, враг коварства[2].

Смерть Раймунда Беренгера

Перед смертью граф написал завещание в Систероне. Графства Прованс и Форкалькье и все земли он завещал младшей дочери Беатрисе, еще незамужней, ради их целостности; если она умрет бездетной, наследником второй очереди назначался Хайме Арагонский. Маргарите и Элеоноре доставалось по сто марок серебра, Санче — пять тысяч; вдовья доля назначалась и Беатрисе Савойской. Душеприказчиками он назначил архиепископа Экса, епископов Рье и Фрежюса, а также Роме де Вильнёва, своего первого министра. Граф Раймунд Беренгер IV умер 19 августа 1245 года и был похоронен в своей столице Экс-ан-Прованс, в госпитальерской церкви Сен-Жан-де-Мальт, рядом с отцом.

Брак и дети

Раймунд Беренгер IV в декабре 1220 года женился на Беатрисе Савойской (11981266), дочери графа Томаса I Савойского (11771233) и Беатрисы Маргариты Женевской (11801257). От этого брака родились дети:

Напишите отзыв о статье "Раймунд Беренгер IV (граф Прованса)"

Примечания

  1. Жан де Нострдам. Жизнеописания древних и наиславнейших провансальских пиитов. XXVIII. О Раймоне Беренгиере, графе Провансском // Жизнеописания трубадуров. М.: Наука, 1993. С. 291.
  2. Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. Песнь шестая, 133–135 (пер. М. Лозинского)[dante1265.narod.ru/r/r06.htm]

Ссылки

  • fmg.ac/Projects/MedLands/PROVENCE.htm Foundation for Medieval Genealogy. Burgundy & Franch-Conte. Provence

Литература

  • Pécout, Thierry. L’invention de la Provence: Raymond Bérenger V, 1209—1235. Paris: Perrin, 2004. ISBN 2-262-01922-3
  • Vivoli, Marguerite. Raymond-Bérenger V de Provence et ses quatre filles. Paris: Panthéon, 2000. ISBN 2-84094-544-4
  • Benoit, Fernand. Recueil des actes des comtes de Provence appartenant à la Maison de Barcelone: Alphonse II et Raimond Bérenger V (1196—1245). 2 vol. Monaco: Impr. de Monaco; Paris: Picard, 1925.
  • Histoire de la Provence/ sous la direction d’Edouard Baratier. Toulouse: Privat, 1987. ISBN 2-7089-1649-1

Отрывок, характеризующий Раймунд Беренгер IV (граф Прованса)

– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.