Рамишвили, Исидор Иванович

Исидор Иванович Рамишвили
ისიდორე რამიშვილი
Депутат Первой Думы, 1906 г.
Дата рождения:	7 июня 1859(1859-06-07)
Место рождения:	с. Суреби Озургетский уезд Кутаисской губернии
Дата смерти:	1937 ?
Гражданство:	Российская империя Российская империя Грузинская Д. Р. СССР СССР
Вероисповедание:	Грузинское православие
Партия:	Российская социал-демократическая рабочая партия меньшевиков
Род деятельности:	депутат Государственной думы I созыва от Кутаисской губернии
Автограф

Исидор Иванович Рамишвили, ისიდორე რამიშვილი (7 июня 1859 — 1937) — грузинский социал-демократ, меньшевик, по профессии — учитель, депутат Государственной думы I созыва от Кутаисской губернии.

Биография

Из крестьян селения Суреби Озургетского уезда Кутаисской губернии. Окончил Озургетское духовное училище, а затем в 1885 году Тифлисскую духовную семинарию. Работал учителем в Сенакской дворянской школе в Мингрелии. Был преподавателем в Батумском грузинском училище Общества распространения грамотности среди грузин, а затем во Владикавказском городском училище того же общества.

Социал-демократ

Член РСДРП, меньшевик. В 1903 Кутаисское губернское жандармское управление привлекло его к дознанию по делу о «Батумском социал-демократическом комитете».

В революцию 1905 года

В 1905 Рамишвили находился под следствием, но скрылся, разыскивался полицией. Задержан 14 августа 1905 в Тифлисе, заключен в тюрьму в Метехи (Метехский замок). Следствие прекращено по указу Сената от 21 октября 1905. В декабре 1905 г. председатель бюро стачечного комитета в Тифлисе. Вновь арестован, и вновь заключен в Метехский замок.

10-25 апреля 1906 делегат от Тифлисской организации IV объединительного съезда РСДРП в Стокгольме. Командирован съездом на Кавказ.

Государственная Дума

24 мая 1906 избран в Государственную думу I созыва от общего состава выборщиков Кутаисского губернского избирательного собрания. Входил в Социал-демократическую фракцию. Многократно выступал в Думе.

2 июня Рамишвили участвовал в обсуждении организации продовольственной помощи населению, пострадавшему от неурожая. 9 июня Рамишвили выступал по вопросу о белостокском погроме, он начал с того, что назвал министра внутренних дел Столыпина «народным врагом». «Народный враг — это слишком сильное выражение» прервал его председатель Муромцев. «Враги мы или друзья с правительством — это покажет будущее» — парировал Рамишвили.

15 июня он выступил по поводу запроса о 27 солдатах Мингрельского полка, которым грозит смертная казнь. 16 июня своё выступление по законопроекту о свободе собраний Рамишвили под аплодисменты завершил словами «кто помешает ему [народу] собираться, тот будет народный враг».

19 июня Рамишвили резко и эмоционально говорил по поводу несостоявшейся речи Главного военно-морского прокурора Павлова, «долой этих людоедов! долой этих палачей!» под продолжительные аплодисменты закончил депутат. 20 июня своё очередное выступление по законопроекту о свободе собраний Рамишвили начал с утверждения, что «великая русская революция очистит и высушит то болото, в котором вязнет русское общество».

27 июня Рамишвили зачитал полученную из Тифлиса телеграмму, что генерал-губернатор хотел арестовать редактора журнала «Встань спящий» Ростовского, но так как Ростовский скрылся, поступило распоряжение выслать в Олонецкую губернию жену редактора и 7 его детей. 4 июля Рамишвили выступил от имени социал-демократической фракции с редакционными поправками к обращению к народу.

6 июля он выступал в ходе прений по докладу аграрной комиссии. Рамишвили сказал, что задачу Думы он видит в том, чтобы «ускорить процесс гибели старой власти и поднятия народной власти». Рамишвили также сообщил об отказе Социал-демократической фракции участвовать в выборах депутации на Конгресс Международного третейского суда в Лондоне; заявил: «у нас нет закона, нет судопроизводства, а есть только полицейский устав. Этот устав не лежит только в полиции, он лежит и в суде, и в церкви, и в школе». От имени 13 членов Государственной думы внёс резолюцию об отношении к правительству.

10 июля 1906 года в г. Выборге подписал Выборгское воззвание. 18 декабря 1907 года особым присутствием Санкт-Петербургской судебной палаты был осужден по п. 51 п. 3-й п. ч. 1-й ст. 129 и 53 Уголовного Уложения, приговорен к 3 месяцам тюрьмы и лишен избирательных прав. В отношении Рамишивли было особо оговорено, что он не будет подвергнут этому наказанию с зачётом за отбытое наказание времени, проведённого им в предварительном заключении по данному делу.

После разгона Думы

В сентябре 1906 года находился на нелегальном положении в Баку, там занимался революционной пропагандой. Подпольная кличка — «Старик». Один из руководителей забастовки команд судов торгового флота в Баку. Принимал участие в составлении манифестов «К армии и флоту» и «Ко всему российскому крестьянству». По словам И. В. Сталина, в мае — июне 1907 г. И. И. Рамишвили делегат V Лондонского съезд РСДРП от Бакинской организации социал-демократов. В 1909 выслан в Вятскую губернию. В 1908 был выслан в Астраханскую губернию. В 1913 был вновь арестован и затем выслан в Самарскую губернию.

После Февральской революции

2 марта 1917 года избран в первый состав Самарского Совета рабочих депутатов, возглавил этот совет. Позднее член Исполкома Петроградского совета. Депутат Учредительного собрания от Закавказского избирательного округа по списку № 1 (меньшевики). В 1918—1920 входил в состав меньшевистского правительства Грузии. В начале лета 1917 года Рамишвили выступал на Общебакинской партийной конференции, где обсуждался вопрос об окончательном разрыве большевиков и меньшевиков. А. Микоян вспоминал, что Рамишвили говорил вдохновенно и красиво и со своей белой бородой был похож на пророка: «Товарищи, не уходите от нас, давайте оставаться вместе, в одних рядах марксистов. Если вы уйдете, то еще больше полевеете… а меньшевики еще больше поправеют… Если мы сегодня разойдемся, то никогда больше не сойдемся. Призываю вас, товарищи, восстановить единство наших рядов!». Участник Демократического совещания, вместе с Жорданией выступал за отказ от коалиционного временного правительства, критиковал политику Церетели.

После большевизации Грузии

Сведения о Исидоре Рамишвили после 1921 года крайне противоречивы. Некоторые издания сообщают, что после занятия Грузии частями Красной армии Рамишвили был арестован и сослан. Позже арестован повторно. Затем освобожден и эмигрировал. Факт эмиграции подтверждается многими источниками, но неясно на основе каких данных, некоторые источники конкретизируют, что Рамишвили был «выслан за границу». Но есть и указания, что Исидор Рамишвили подвергался репрессиям, начиная с 1921 г. и был расстрелян во время «большого террора».

С большой вероятностью можно утверждать, что в сообщении в «Книге памяти Астраханской области» речь идёт именно о революционере Исидоре Рамишвили (совпадают, имя, отчество и дата рождения). 20 мая 1931 г. проживавший тогда в Астрахани Рамишвили арестован, обвинен в принадлежности к контрреволюционной организации и приговорен Особым совещанием при Коллегии ОГПУ СССР к ссылке в Среднюю Азию на 3 года. По этому делу он реабилитирован в 1989 г.

Конфликт с Иосифом Джугашвили

Батуми, 1904

Исидор Рамишвили познакомился с 15-летним семинаристом Сосо Джугашвили, по-видимому, когда тот в 1894 году, заинтересовавшись революционной деятельностью, связался с группой «Месаме-даси». В тот момент тридцатипятилетний Рамишвили был один из старейших грузинских революционеров.

Конфликт между Исидором Рамишвили и Иосифом Джугашвили, тогда ещё «товарищем Сосо», восходит к началу 1904, когда Сталин появился в Батуми после бегства из первой сибирской ссылки. Он остановился в доме Натальи Киртава-Сихарулидзе и, как она вспоминала позже: «На второй день Сосо дал знать комитету [РСДРП] о своем приезде и желании продолжать работу». После обсуждения на заседании Батумского комитета РСДРП, возглавляемого в тот момент Исидором Рамишвили, комитет не только не принял предложение И. В. Джугашвили, но и постановил вообще не подпускать его к партийной работе. Более того Исидор Рамишвили вызвал Наталью Киртава-Сихарулидзе и настаивал на том, что она должна выгнать Джугашвили из дома, угрожая ей в противном случае исключением из партии. Джугашвили покинул дом Натальи, сменил несколько квартир. В том числе он жил у С. Джибути, к которому, как он вспоминал позднее: «И. Рамишвили три раза приходил ко мне и требовал, чтобы я не укрывал тов. Сосо». И через месяц после возвращения в Батуми Сталин уехал в Тифлис.

Для подобного приёма беглеца из сибирской ссылки нужны серьёзные основания: И. И. Рамишвили и Батумский комитет РСДРП подозревали Сталина в сотрудничестве с полицией.

Споры вокруг вопроса, был ли Сталин секретным сотрудником, были начаты ещё до революции и не утихают до сих пор. Но в настоящее время для историков стали доступны сохранившиеся документы Департамента полиции по секретной агентуре и этот вопрос в некоторых аспектах детально исследован. Показано: 1) Сталин не имел отношения к провокациям, происходившим в Бакинской организации РСДРП, начиная с 1908 по 1917 г. Раскрыты имена многочисленных агентов, действовавших в этой организации. 2) Ссылки на сообщение Малиновского 1912 года с упоминанием информации, полученной от Сталина, не являются доказательством их работы в паре. Случаи работы в паре двух секретных сотрудников неизвестны. 3) «Письмо Ерёмина 1913 года» является подделкой. 4) «Папка Виссарионова» с личным делом агента Иосифа Джугашвили и его донесениями, относящимися к работе IV Государственной думы «первой половины 1913 г.», о существовании которой сообщил перебежчик А. Орлов — по мнению исследователей является либо выдумкой самого Орлова, либо лиц, ему о ней сообщивших.

Таким образом, все опровергнутые эпизоды сотрудничества Сталина с полицией относятся к периоду 1908—1913 годы, то есть значительно позже начала конфликта с Рамишвили. Что же было поводом для домыслов Рамишвили? По мнению исследователей их могли поддерживать разговоры, которые вёл сам Сталин. Сохранились воспоминания батумского рабочего Д. Вачкория: «Товарищ Сталин рассказал нам, как он бежал из ссылки: товарищ Сталин заготовил подложный документ, подписанный одним из сибирских исправников, удостоверяющий… что он якобы агент исправника». Эти воспоминания в несколько смягченном виде опубликованы в 1937 г. в сборнике «Батумская демонстрация 1902 г.». Тот же Д. Вадачкория сообщил художнику М. Успенскому другую историю: «Он, [И. В. Сталин] — вспоминал Д. Вадачкория, — мне рассказывал, живя у меня, как он бежал из ссылки. Сделав себе поддельное удостоверение, что он является якобы агентом, он направился в Россию. В пути он заметил шпика, который стал следить за ним. Видя, что положение ухудшается, Сталин обратился на одной из станций к жандарму, показал ему своё удостоверение и указал на шпика как якобы подозрительное лицо, последний был снят с поезда и арестован. Сталин продолжал путь». Подобные рассказы легли на благодатную почву. Ко времени возвращения Сталина в в Батумской организации, как писал Ной Богучава: «Распространились слухи, что среди нас есть провокатор».

1 марта 1904 года в Батуме была проведена демонстрация, после которой был разгромлен почти полностью прежний комитет РСДРП и арестован Рамишвили. Главой нового комитета стал Г. С. Согорошвили. Узнав об этом, Сталин приехал в Батум. 1 мая (18 апреля) 1904 г. батумские социал-демократы отметили на море. На этой встрече был и И. В. Джугашвили. В результате ссоры её участников, закончившейся дракой на берегу, И. В. Джугашвили был серьёзно избит. Таким образом, отрицательное отношение к товарищу Сосо со стороны батумских социал-демократов продолжалось и после ареста Исидора Рамишвили.

Чтобы снять с себя подозрения, Сталин написал письмо члену руководства Кавказского союза РСДРП М. Г. Цхакая.. Как позднее вспоминал Цхакая, вместо немедленного подключения Сталина к работе он «посоветовал ему немного отдохнуть». Прошло не менее двух месяцев, прежде чем Сталин был направлен для работы в Имеретино-Мингрельский комитет.

Баку, 1908

О столкновении Рамишвили со Сталиным в 1908 г. известно из процесса 1918 года по обвинению Мартова Сталиным в клевете. Поводом послужила фраза Ю. Мартова, что Сталин «в своё время был исключён из партийной организации за прикосновенность к экспроприациям» в статье «Еще раз об „артиллерийской подготовке“». Сталин счёл себя оскорбленным и потребовал рассмотрения дела в революционном трибунале по печати. Стенографический отчёт опубликован в меньшевистской газете «Вперёд», которую редактировал Мартов.

Мартов потребовал вызова в качестве свидетеля Исидора Рамишвили, состоявшего председателем революционного суда, установившего причастность Сталина к экспроприации парохода «Николай I» в Баку, а также Ноя Жордания, Шаумяна и других членов Закавказского областного комитета 1907—1908 гг.

Сведения об экспроприации на пароходе «Император Николай Первый» противоречивы. Одни источники называют это вершиной экспроприаторской деятельности Кобы. Якобы в 1908 году перед самым отходом почтового парохода на пристани появились люди в полицейской форме. Они поднялись на борт под предлогом поиска опасных преступников. Но на самом деле это были налётчики. С криком «Бросай оружие, это налёт!» они быстро загнали охрану в каюту. Сталин лично со своей группой захватил сейф, после чего лучший медвежатник Баку Ахмед вскрыл его, откуда извлекли миллион двести тысяч рублей. С другой стороны 22 марта 1909 года сообщалось о предупреждении миллионной экспроприации на пароходе общества «Кавказ и Меркурий» «Цесаревич Николай». Пароход должен был 21 марта в девятом часу вечера выйти из Баку, имея на своем борту почтовые баулы с 1 200 000 руб. Когда пассажиры уже разместились по каютам, внезапно на пароход прибыли чины полиции и солдаты. Обыск продолжался 5 часов. В ручном багаже пассажиров нашли 15 маузеров. 22 пассажира арестованы и под усиленным конвоем отправлены в тюрьму.

Таким образом, неясно, что было предметом рассмотрения внутрипартийного суда, на который ссылался Мартов, успешная экспроприация или её провал.

Тифлис, 1921

Два конфликта Рамишвили и Сталина относятся к периоду большевизации Грузии. И. Иремашвили рассказал о столкновении Сталина и Рамишвили на собрании, созванном тифлисскими большевиками в городском театре уже после овладения красной армией Тифлисом в середине июля 1921 года. Будто бы Рамишвили вместе с другими ораторами, овладев собранием, бросал Сталину в лицо обвинения, которые Сталин был вынужден часами в молчании выслушивать. «Никогда раньше и никогда позже Сталину не пришлось больше перетерпеть такое открытое мужественное возмущение». Другой случай произошёл позже. Приехавший в уже большевицкий Тифлис Сталин попытался выступить на митинге грузинских железнодорожников. Его освистали, и с митинга он ушёл под охраной русских чекистов. Вместо него выступил Исидор Рамишвили, которого рабочие понесли на руках.

В год смерти Рамишвили, 1937

В 1937 году в Кремле выступал Тбилисский оперный театр, где работал танцевальный ансамбль Илико Сухишвили и Нино Рамишвили, однофамилицы или дальней родственницы Исидора. Сталину понравился танец Илико Сухишвили (Нино тогда не давали сольных партий, так как её отец был репрессирован) и вождь захотел познакомиться с танцором на банкете после концерта. Услышав фамилию Рамишвили, Сталин помрачнел: «Ах, Рамишвили? Они все меньшевики — их надо арестовать». Когда вечером за дверью гостиничного номера Илико и Нино увидели человека в форме, то решили, что пора прощаться. Оказалось, что это нарочный привёз фотографию с надписью «Илико Сухишвили от Иосифа Сталина».

Семья

Вдовец. Имел четверых детей, проживавших в Батуме.

Известен Ва­но Рамишвили, двоюродный брат Исидора Рамишвили. Он упоминается в пьесе Михаила Булгакова «Батум».

Источники

• [www.tez-rus.net/ViewGood31345.html Государственная дума Российской империи: 1906—1917. Б. Ю. Иванов, А. А. Комзолова, И. С. Ряховская. Москва. РОССПЭН. 2008. С. 517—518.]
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003750528#?page=499 Боиович М. М. Члены Государственной думы (Портреты и биографии). Первый созыв. М.: Тип. Товарищества И. Д. Сытина. 1906 С. 465.]
• [elibrary.karelia.ru/book.shtml?levelID=012002&id=6771&cType=1 Первая Государственная Дума. Алфавитный список и подробные биографии и характеристики членов Государственной Думы.] — М.: Тип. Товарищества И. Д. Сытина, 1906. — 175 с.
• Государственная Дума первого призыва. Портреты, краткие биографии и характеристики депутатов. — Москва: «Возрождение», 1906. С. 112.
• Микаберидзе, Александр (ред., 2007), [www.georgianbiography.com/bios/r/ramishvili.htm Рамишвили, Исидор]. The Dictionary of Georgian National Biography.  (англ.)  (Проверено 2 сентября 2009)
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003750528#?page=499 Боиович М. М. Члены Государственной думы (Портреты и биографии). Первый созыв. М.: Тип. Товарищества И. Д. Сытина. 1906 С. 465.]
• Государственный архив Российской федерации. Фонд 102. Опись 1906. Дело 100. Лист 50; Дело 349 (2). Лист 183—186; Дело 715. Лист 157; Опись 1907. Дело 110. Том 1. Лист 53.
• Российский государственный исторический архив. Фонд 1327. Опись 1. 1905 год. Дело 143. Лист 194 оборот; Дело 96. Лист 9.

Отрывок, характеризующий Рамишвили, Исидор Иванович

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.