Фрейре, Рамон

У этого человека испанская фамилия; здесь Фрейре — фамилия отца, а Серрано — фамилия матери.

Рамон Фрейре Серрано Ramón Freire Serrano
2-й Верховный директор Чили
4 апреля 1823 — 9 июля 1826
Предшественник:	Бернардо О'Хиггинс
Преемник:	должность упразднена
Президент Чили
25 января 1827 — 8 мая 1827
Предшественник:	Агустин Эйсагирре
Преемник:	Франсиско Антонио Пинто
Рождение:	29 ноября 1787(1787-11-29) Сантьяго, Генерал-капитанство Чили
Смерть:	9 декабря 1851(1851-12-09) (64 года) Сантьяго, Чили
Партия:	Либеральная партия
Автограф:

Рамон Фрейре Серрано (29 ноября 1787 — 9 декабря 1851) — чилийский политический деятель, второй президент Чили с 25 января 1827 по 8 мая 1827 года и второй верховный директор Чили с 4 апреля 1823 по 9 июля 1826.

Биография

Родился в 1787 году в Сантьяго; его родителями были Франсиско Антонио Фрейре-и-Пас и Гертрудис Серрано-и-Аррекеа. В раннем возрасте стал сиротой и воспитывался у брата матери в имении близ Колины. В 16 лет осиротел вновь, и перебрался в Консепсьон, где работал клерком в магазине, а затем на торговом судне.

После начала в 1810 году борьбы за независимость Чили был вовлечён в общественную деятельность, в 1811 году вступил в армию. Когда в 1814 году независимость Чили была ликвидирована испанцами — как и многие другие пересёк Анды и отправился в изгнание в Буэнос-Айрес. В 1816 году вступил в Андскую армию, и вернулся в Чили в качестве командира батальона, принял участие в сражениях за освобождение Чили. Во время правления О’Хиггинса был комендантом Консепсьона, но постепенно их отношения ухудшались, и в 1822 году Рамон Фрейре подал в отставку.

В начале 1823 года О’Хиггинс ушёл в отставку с поста Верховного директора Чили, и в апреле того же года Хунта представителей выбрала Фрейру новым верховным директором. Заняв этот пост, он совершил ряд крупных преобразований в стране: ликвидировал рабство, реорганизовал оборону Вальпараисо, открыл чилийский рынок для мировой торговли. Также он выступал за свободу прессы, и обязал создать при всех монастырях бесплатные школы. 29 декабря 1823 года он ввёл в действие новую Конституцию, которая пыталась регулировать общественную и частную жизнь граждан, и была отменена всего лишь полгода спустя. Так как чилийская казна была истощена за время борьбы за независимость, и на ней тяжким грузом висели внешние займы, сделанный в британских банках, Фрейре ввёл государственную монополию на табак, алкоголь, игральные карты и гербовую бумагу, проведение которой в жизнь было доверено компании «Portales, Cea and Co.». Также Фрейре завершил освобождение страны, отвоевав остававшийся в руках испанцев остров Чилоэ.

Многочисленные конфликты со сторонниками О’Хиггинса вынудили Фрейре подать в начале 1826 года в отставку с поста Верховного директора. В качестве правителя страны его сменил адмирал Мануэль Бланко Энкалада, а сам пост был переименован в «Президент Чили».

Бланко Энкалада пробыл во главе страны всего два месяца, и ушёл в отставку, передав власть вице-президенту Агустину Эйсагирре. В начале 1827 года полковник Энрике Кампино попытался устроить в столице военный переворот, и Эйсагирре также предпочёл уйти в отставку, после чего Конгресс 25 января избрал Фрейру временным президентом страны. Наведя порядок, Фрейра 5 февраля также подал в отставку, но она была отвергнута Конгрессом, и Фрейра продолжал оставаться президентом до 5 мая. Во время своего президентства Фрейра попытался ввести в стране федеральное устройство, подобное устройству Соединённых Штатов Америки, но эта система оказалась нежизнеспособной.

После ухода в отставку Рамон Фрейре стал жить частной жизнью, но когда в 1829 году в стране началась гражданская война — вновь вернулся к политической деятельности. Потерпев поражение в борьбе, он был отправлен в изгнание в Перу. Там при поддержке Андреаса де Санта-Круса он организовал военную экспедицию, попытавшуюся захватить остров Чилоэ, но потерпел поражение, был осуждён военным трибуналом, и выслан сначала на остров Хуан-Фернандес, а затем на Таити.

В 1837 году Рамон Фрейре временно поселился в Австралии. В 1842 году ему было разрешено вернуться в Чили, и он там прожил до конца своих дней частной жизнью.

Ссылки

• [historiapolitica.bcn.cl/resenas_parlamentarias/wiki/Ram%C3%B3n_Freire_Serrano Ramón Freire Serrano]

Отрывок, характеризующий Фрейре, Рамон

И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.