Раме, Пьер де ла

Пьер де ла Раме
фр. Pierre de la Ramée
Petrus Ramus
Дата рождения:	1515(1515)
Место рождения:	Пикардия
Дата смерти:	26 августа 1572(1572-08-26)
Место смерти:	Париж
Страна:	Франция
Основные интересы:	логика, риторика
Оказавшие влияние:	Штурм, Иоганнес

Пьер де ла Раме, Пётр Рамус (фр. Pierre de la Ramée, лат. Petrus Ramus; 1515, Кютс — 26 августа 1572, Париж) — французский философ, логик, математик, риторик, педагог. Снискал известность, выступив в 1536 году с тезисом «всё, сказанное Аристотелем — ложно». Погиб от рук фанатиков в Варфоломеевскую ночь.

Биография

Раме происходил из древнего, но совершенно обедневшего рода; его отец был плотником. Он сделался слугой дворянина де-Бросса, чтобы иметь возможность вместе с господином слушать лекции в Париже. Выдержав экзамен на магистра искусств (фр. maître ès arts), Раме стал читать лекции в Париже.

В магистерской диссертации (1536) и в последующих работах Раме выступал с резкой критикой схоластического аристотелизма.

В 1543 году Раме выпустил в свет два сочинения: «Dialecticae partitiones ad Academiam Parisiensem» и «Aristotelicae animadversiones», навлекшие на него ряд гонений (в особенности со стороны Пьера Галланда). За борьбу против схоластики Раме был отстранён от преподавания в Парижском университете (1544), а книги были сожжены. Такой суровый приговор критику Аристотеля неудивителен, если припомнить строгий эдикт Людовика XI против номиналистов (1473) и эдикт Людовика XIII, ещё в 1624 году запретивший под страхом смертной казни нападки на систему Аристотеля.

В 1547 году Раме получил разрешение читать лекции и печатать сочинения по философии. Он переиздал свои замечания по работам Аристотеля и, кроме того, издал комментарии к некоторым сочинениям Цицерона и к риторике Квинтилиана. Эти работы также подверглись преследованию со стороны Сорбонны; однако благодаря содействию кардинала Карла Лотарингского в 1551 году Раме был назначен профессором красноречия и философии в Collège de France.

В 1559 Раме издал латинскую грамматику, в 1560 — греческую, в 1562 — французскую. Раме постепенно приобрёл большое значение в университете, его неоднократно выбирали в депутаты для ходатайств перед королём. В 1562 году Раме написал замечательный проект реформы университета «Advertissements sur la reformation de l’université de Paris, au Roy». Главным недостатком существующего порядка он считал слишком большое число учащих и рекомендовал поручить преподавание нескольким профессорам, получающим плату от правительства. Этот проект, главнейшие положения которого были впоследствии осуществлены, вызвал бурю негодования среди профессоров.

В 1568 году наступившие религиозные смуты заставили Раме, принявшего в 1561 кальвинизм, покинуть Францию. Он читал лекции в Гейдельберге, побывал в Швейцарии, вновь возвращался на родину, вновь должен был её покинуть и, наконец, погиб во время резни, известной под именем Варфоломеевской ночи. В его убийстве общественное мнение обвиняло профессора Жана Шарпантье.

Раме можно считать предшественником Декарта. Он боролся за права разума, признавая его высшей инстанцией. Он настаивал на том, что метод есть отличительная черта науки и что истинная методология может быть найдена, если будет постигнут человеческий дух. Освободить разум от «аристотелевских пут», упростить методы наук, прочно поставить изучение математики во Франции, добиться признания свободы совести, указать истинную цель философии как изучение человеческой души — вот главнейшие задачи, к осуществлению которых стремился Раме.

Философия

Обладая скептическим умом и замечательными диалектическими способностями, Раме употребил всю свою жизнь на борьбу с авторитетом философов и ученых Древней Греции. Недовольный схоластической интерпретацией аристотелевской логики, он подверг сомнению не только подлинную систему его силлогистики, но и то различие, которое Аристотель проводил между знанием и мнением, аналитическими и диалектическими рассуждениями. Раме писал:

Аристотель, или более точно, последователи его теорий, считали, что существуют два рода рассуждений или дискуссий, одни из которых применимы в науке и называются Логикой, а другие — имеют дело с мнениями и называются Диалектикой. Однако, несмотря на всяческое уважение к таким великим учителям, они во многом были неправы. В действительности оба эти термина, Диалектика и Логика, обозначают ту же самую вещь… Кроме того, хотя наши знания о вещах рассматриваются либо как необходимые и научные или же как случайные и фактуальные мнения, подобно тому, как мы воспринимаем все цвета как неизменные или изменяющиеся, точно так же искусство познания, то есть Диалектика и Логика, являются той же самой доктриной рассуждения о чём-либо.

Раме придавал наибольшее значение не развитию уже существующих идей, а открытию чего-то нового, до сих пор неизвестного. В трудах его предшественников по логике и диалектике его прежде всего интересовали методы поиска и способы обоснования новых истин. Схоластике, с её отвлечёнными спекуляциями, он противопоставлял идею логически обоснованного и практически ориентированного метода, т. н. искусства изобретения. По мысли Раме, средством создания такого метода должна служить «новая» логика, которая призвана изучать «естественный процесс мышления». Под влиянием идей Цицерона и Квинтилиана Раме выступал за сближение логики с риторикой.

В XVI—XVII вв. учение Раме пользовалось большим влиянием в различных странах. Его логические взгляды оказали воздействие на Лейбница и логику Пор-Рояля. Опираясь на Раме, страсбургский педагог Иоганн Штурм продолжил этот путь реформы логики. Под влиянием взглядов Рамуса сформировался ряд течений и учений в философии США, особенно новоанглийский пуританизм.

Логика Рамуса оказала глубокое, а по мнению ряда исследователей, и выдающееся воздействие на пуританскую философию. … Сам Рамус … чествовался в свои дни как «французский Платон».

— Покровский Н.Е. Ранняя американская философия. М., 1989. — С. 86, 87.

Среди мыслителей, воспринявших некоторые идеи Рамуса, можно также назвать Дж. Беркли , который в своем произведении «Три разговора между Гиласом и Филонусом» ввел в своё философское учение понятия эктипов и архетипов, воспользовавшись тем самым рамистской терминологией.

Согласно учению Рамуса, усвоенному кембриджскими неоплатониками и перенесенному в Новый свет пуританскими теологами, в мире существует три вида, вернее три источника знания. Это — архетип (божественный образец, прообраз всех сущих вещей), энтип (земное воплощение этого образца в результате творения), эктип (представления людей о сотворенном мире).

Употребление Беркли этой терминологии, в сущности своей восходящей к схоластике, было несколько отличным от принятого в пуританской теологии.

— Покровский Н.Е. Ранняя американская философия. - М., 1989. — С. 186.

Беркли «упростил» рамистскую иерархию источников знания, исключив из неё «энтипы». Для Беркли

между архетипом и эктипом не должно существовать никакого самостоятельного и реального посредника, прежде всего материального.

— Покровский Н.Е. Ранняя американская философия. М., 1989. — С. 87.

Из противников Раме выдавался Шариантье, или Карпентариус, на сочинение которого «Descriptio universae naturae ex Aristotele» Раме отвечал сочинениями «Scholarum physicarum libri octo» (1565) и «Scholarum metaphysicarum libri quatuordecim» (1566).

Никакого вклада в физику первое из этих сочинений не внесло, но оно во многом содействовало падению авторитета философии Аристотеля в целом и его «Физики» в частности.

Математика

Из математических сочинений Раме наиболее значимым было «Р. Rami prooemium mathematicum in tres libros distributum» (П., 1567). Предмет этого сочинения составляла собственно история математики, изложенная в размерах очень скромных по причине крайне скудного запаса доступных в то время материалов. Автор при этом старался использовать наиболее достоверные из находящихся в его распоряжении источников. Историю математики Раме делил на четыре периода:

1. халдейский: от Адама до Авраама;
2. египетский: от Авраама, который перенес математику в Египет;
3. греческий: от Фалеса до Теона Александрийского со включением также и римских математиков и
4. новейший: от Теона до последнего времени.

Первые три периода занимают в изложении автора всего 40 страниц. Что же касается новейшего, то автор предоставляет его разработку другим. В 1569 году рассматриваемое сочинение было введено автором в состав другого, также выдающегося его математического труда. Труд этот носил заглавие «Р. Rami Scholarum mathematicarum libri unus et triginta» (Франкфурт, 1559; Базель, 1569) и касался собственно всех отделов математики. Главное место в нём было отведено «Элементам» Евклида, к которым, в соответствии с общим направлением своей деятельности, Раме относился с резкой критикой и едва скрываемым порицанием. Нападая на Евклида, Раме не щадил и самую науку. Поэтому сочинение Раме почти не получило распространения между математиками. Даже особенно ценная историческая его часть вполне игнорировалась последними. Известными исключениями в этом отношении были только ученые: Андрей Таке, польский математик Ян Брозек (латинизированное Broscius) и финляндский математик Кекслерус, шедшие в своих многочисленных сочинениях по элементарной математике по стопам Раме и Питискуса.

Сочинения

• Aristotelicae Animadversiones (1543)
• Brutinae questiones (1547)
• Rhetoricae distinctiones in Quintilianum (1549)
• Диалектика (Dialectique, перепечатана и изменена в 1550 и 1556)
• Арифметика (Arithmétique, 1555)
• De moribus veterum Gallorum (Paris, 1559; second edition, Basel, 1572)
• De militia C.J. Cæsaris
• Advertissement sur la réformation de l'université de Paris, au Roy, Paris, (1562)
• Commentariorum de religione christiana (Frankfurt, 1576)
• Три грамматики: Латинская грамматика (Grammatica latina, 1548), Греческая грамматика (Grammatica Graeca, 1560), Французская грамматика (Grammaire Française, 1562)
• Scolae physicae, metaphysicae, mathematicae (1565, 1566, 1578)

Литература

Реформация и становление протестантизма (Лютер, Кальвин, Рамус) — в: Гусев Д. А., Манекин Р. В., Рябов П. В. История философии. Учебное пособие для студентов российских вузов — М.: «Эксмо», 2004. — ISBN 5-699-07314-0, ISBN 5-8123-0201-4.

• Львов С. Л. Жизнь и смерть Петра Рамуса (Исторический очерк) // Новый мир. — 1967. — № 9. — С.184-230.
• Матвиевская Г. П. Рамус. 1515—1572 / Г. П. Матвиевская. — М.: Наука, 1981. — 152 с. — (Научно-биографическая серия). — 21 700 экз. (обл.)
• Нкодиа О.-С.-Ж. Логические идеи Пьера де ля Раме (1515—1572) // Современная логика:проблемы теории, истории и применения в науке. — СПб., 2000. — С.563-564.
• Покровский Н.Е. Ранняя американская философия. Пуританизм. — М.: Высш. шк., 1989. — 246 с. — (Учеб. пособие для гуманит. фак. ун-тов). — 21 000 экз. — ISBN 5-06-000003-6.

Источник

• Раме, Пьер // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Раме, Пьер де ла

Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.