Ранке, Леопольд фон

Запрос «Ранке» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Леопольд фон Ранке
Леопольд Ранке в 1877 (портрет работы Юлиуса Шрадера)
Научная сфера:	история

Леопольд фон Ранке (нем. Leopold von Ranke; 21 декабря 1795, Виэ — 23 мая 1886, Берлин) — официальный историограф Пруссии (с 1841), который разработал методологию современной историографии, основанную на архивных источниках, на стремлении к историзму. Ввёл в академическую практику исторические семинары, из которых вышли многие выдающиеся историки.

Биография

Детство Ранке прошло в обстановке строго религиозной и консервативной. Отец Ранке был юристом, все предки его — духовными лицами.

Учился в Дондорфской монастырской школе, потом в Шульпфорте и в Лейпцигском университете. Первая лекция, на которую Ранке попал, была лекция по истории известного профессора Виланда, и эта лекция надолго отбила у него охоту заниматься историей; он увлекался всего более филологией, богословием и философией.

Интерес к древности был возбуждён в Ранке чтением Нибура — первой исторической книги, которая, по собственным его словам, произвела на него впечатление. Из философов наибольшее влияние на Ранке имел Фихте.

Более семи лет Ранке занимал должность учителя истории и древних языков во Франкфуртской (на Одере) гимназии, изучая Фукидида, Геродота и римских историков, а затем и средневековую историю, исключительно по источникам. На Ранке, как и на О. Тьерри, произвёл сильное впечатление В. Скотт.

Исторический роман В. Скотта «Квентин Дорвард» натолкнул Ранке на Ф. де Коммина, а последний заставил его отказаться от тех исторических фикций, которыми полны были романы Скота. В 1824 году вышло первое историческое сочинение Ранке — «История романских и германских народов, 1494—1635».

Ранке интересовала здесь всего больше индивидуальность каждого истор. деятеля, получающего под его пером вполне конкретный образ; primum agens истории — это личность. В таком взгляде Ранке сходился с Гёте, В. Гумбольдтом и Якоби.

Задачу своего первого труда Ранке определяет так: показать, как действительно происходили события («wie es eigentlich gewesen»), не делаясь судьей прошлого и не поучая современников. Он проявил уже здесь ту объективность, которая так резко отличает его от Нибура.

Приложенный к «Истории романских и германских народов» критический очерк «Zur Kritik neuerer Geschichtschreiber» положил начало новой эпохе в исторической науке. Здесь автор выясняет метод, которому он следовал при пользовании источниками, характеризует лучшие из них и, переходя к тому, «was noch zu thun sei», рекомендует изучение архивных богатств — актов, писем, донесений послов.

В 1825 году Ранке был приглашён в Берлинский университет на кафедру всеобщей истории. Он читал здесь общий курс истории Западной Европы с обзором истории литературы и церкви; среди его многочисленных слушателей был, в частности, Г. Х. Гильдебранд. В Берлине Ранке попал в либеральный кружок Варнгагена фон Энзе, в салоне которого дебатировались современные политические вопросы. Это натолкнуло Ранке на занятия новейшей историей.

В Берлинской библиотеке Ранке нашёл 48 томов итальянских ненапечатанных донесений, касавшихся главным образом истории Южной Европы. Он воспользовался ими в своем новом сочинении «Государи и народы Южной Европы в XVI—XVII вв.» (1827; «Die Osmanen und die Spanische Monarchie im XVI u. XVII J.», как он назвал это исследование в новом его издании). И в этом сочинении исторические личности стоят на первом плане, изображение их становится ещё пластичнее: рядом с этим автор отмечает историческую связь событий, указывает на единство всемирно-исторического процесса; критика его поражает точностью, основательностью и методичностью.

В Ранке с удивительной гармонией соединяются исследователь, философ и художник: он объективен до холодности. Отдельное событие имеет для него значение лишь как момент развития абсолютного духа (влияние Гегеля). Чувство любви или ненависти чуждо ему; ему, как художнику, не приходит в голову питать эти чувства к своим героям. В 1827 году он посетил Нюрнберг, Мюнхен, Дрезден, Прагу, Вену. В Чехии он познакомился с Й. Добровским и В. Ганкой, в Вене — с В. С. Караджичем, Е. Б. Копитаром, Й. фон Хормайром. Знакомство с Караджичем побудило Ранке заняться новейшей историей Сербии; он окончил её летом 1828 году.

В том же году он отправился в Италию, где проявил живой интерес к древностям и живописи. Так как Ватиканский архив в то время ещё не был доступен для исследователей, то Ранке в Риме пришлось ограничиться изучением частных библиотек — семейств Барберини, Киджи, Альбани, Корсини. Занятия в архиве Медичи историей Флоренции дали ему материал для характеристики Макиавелли.

Ранке вернулся из Италии с громадным запасом архивного материала для истории Венеции, Дон Карлоса и, главным образом, римских пап. В марте 1831 году Ранке вернулся в Берлин и принял на себя по предложению Саваньи редактирование нового журнала «Historisch-Politische Zeitschrift», задачей которого была борьба с либеральной прессой. В первой своей руководящей статье он отмечает следующие явления современной ему жизни: политические теории решительно господствуют; борются между собой две школы. Как средневековая схоластика стремилась подчинить своим теориям интеллектуальный мир, так современная схоластика поставила своей целью управлять реальным миром по своим отвлеченным школьным теориям.

Необходимо узнать точку зрения каждого народа, понять внутренние мотивы, двигающие им. Новый журнал, по словам Ранке, — не враг прогресса; он восстает лишь против исключительно разрушительных нововведений. Германию Ранке предостерегает от излишнего увлечения иностранными доктринами. Редактируя «Историко-политический журнал», Ранке поневоле должен был разбрасываться в своих занятиях: то он разбирает какой-нибудь вопрос немецкой истории XVI века, то останавливается на характеристике прусского режима при Фридрихе Великом, то развертывает перед читателями сложную картину организации итальянских коммун, то оценивает современные доктрины, выясняет вопросы, относившиеся в революции и реставрации.

В 1834 году Ранке основал свой исторический семинарий, где разбирал по преимуществу вопросы из эпохи салических императоров и Гогенштауфенов. Вероятно, труды Раумера и Штенцеля (о Гогенштауфенах и салических императорах) имели влияние на выбор именно этих двух периодов для семинарских занятий. Из практических занятий в семинарии возникла знаменитая историческая школа Ранке; здесь работали будущие светила немецкой исторической науки — Георг Вайц, Гизебрехт, Р. А. Кёпке, Дённигес, Зигфрид Гирш, Генрих фон Зибель.

В 1837 году вышел первый труд этих молодых учёных — «Jahrbücher des deutschen Reiches», изд. Вайцем. Введение к первому тому «Jahrbücher» было написано Ранке. Университетские курсы, которые читал Ранке, утверждали в нём убеждение, что каждый отдельный факт имеет важное значение по своему отношению к всемирно-историческому процессу. Ранке начинает все сильнее подчеркивать свой интерес именно к универсальной, всемирной истории; «её напев ему хочется уловить».

В полном свете, — говорит он, — частность может выступить только тогда, если она будет поставлена в общую связь событий. В 1834 году вышел первый том фундаментального труда Ранке «Римские папы», в 1836 году — 2-й и 3-й тома. Своей задачей Ранке ставит выяснить значение римских пап в XVI и XVII веках, когда наступил период вторичного, духовно-светского могущества их. В труде протестантского историка нет и тени какой-либо вражды, тенденции или пристрастия, что вызвало по его адресу нарекания ортодоксальных протестантов. Построен этот труд Ранке исключительно на архивном материале; в приложении к нему (так наз. Analecten) Ранке даёт критическую оценку печатных источников, в особенности двух сочинений по истории Тридентского собора — П. Сарпи (1619) и Пьетро Сфорца Паллавичини ("История Тридентского собора", 1656). На «Римских пап» обратили внимание все учёные Европы.

В 1838 году вышел перевод труда на французский язык, сделанный иезуитом Гэбером; он фальсифицировал ряд мест подлинника в чисто ультрамонтанском духе. Это вынудило Ранке обнародовать протест против сделанных искажений; протест немецкого историка приветствовали выдающиеся учёные Франции, как Л. А. Тьер, Ф. Минье, А.-Ф. Вильмен и др. В Англии вышло несколько переводов сочинения Ранке. Для вновь задуманного труда — «Истории реформации» — Ранке изучил до 70 томов актов архива Франкфурта-на-Майне, заключавшие в себе материалы как для политической истории Германии, так и для церковного движения в ней. Ему пришлось также изучить архивы Дрездена, Веймара, Брюсселя и Парижа (последние два — для истории Карла V).

В 1839 году вышел первый том Ранке монументальной истории Германии в эпоху реформации («Deutsche Geschichte im Zeitalter d. Reformation»); последний, 6-й, том её вышел в 1847 году Ранке находил, что новый труд его вышел как нельзя более своевременно. В Германии тогда все больше и больше распространялась идея о немецком национальном единстве; эти тенденции современности сближал её с реформационной эпохой, когда немецкий народ впервые познал своё внутреннее единство. В истории реформации рельефно выступают религиозные воззрения Ранке; он — убеждённый протестант, чего и не желает скрывать.

Тем не менее эпоху Реформации Ранке изучал главным образом со стороны политической; все историки, изучавшие эту эпоху до него, выдвигали исключительно конфессионный её характер. Критика источников сделана с поразительным мастерством. «Результат моих архивных занятий, — пишет Ранке, — большой, объёмистый том, столь же бесформенный, неотделанный и растянутый, как самые акты. Но все события эпохи получили теперь новую окраску и освещение — до остального мне нет дела: mir isi zu Mute, wie der Mutter Natur, als sie den Elefanten machte».

Из этих слов Ранке видно, что он сам чувствовал стилистические недостатки своего труда. Он выдвигает в нём и всемирно-исторические моменты, что делает его важным и как пособие к всеобщей истории XVI века. К истории Германии в эпоху Реформации примыкают ещё два специальных исследования: «Zur deutschen Geschichte vom Religionsfrieden bis zum dreissigj ährigen Krieg» (1869; 3 изд. 1888) и «Wallenstein». Затем Ранке обращается к истории того государства, которое стало возвышаться по мере упадка империи: к истории Бранденбурга — Пруссии. Кроме протестантской идеи, Ранке старается понять и изобразить ту своеобразную партикуляристическую жизнь, которая развилась в Пруссии.

В 1843 году Ранке посетил Париж, где нашёл важные для истории Пруссии XVIII века письма маркиза де Валори (Louis Guy Henri, marquis de Valori), французского посла при дворе Фридриха Великого. В Берлинском архиве он отыскал ценный материал для истории Фридриха-Вильгельма I. В 1847 году вышел первый том его «Neun Bücher preussischer Gesch.», впоследствии дополненный и изданный под названием «Zwölf Bücher preuss Gesch.» (1874 и 1878—79). Кроме чисто исторической ценности, «История Пруссии» любопытна и по её прусско-патриотическому направлению. «Я считаю счастьем принадлежать государству, с направлением которого я вполне согласен», — писал Ранке.

Книга Ранке чужда, однако, шовинизма последующих прусских историографов. Это видно из вполне объективного отношения его к Австрии и Марии-Терезии. Ранке и в «Истории Пруссии» всего более интересуется политической историей; внутреннего механизма прусского государства он мало касается.

По истории Пруссии Ранке принадлежат ещё следующие труды: «Der Ursprung des Siebenjah rigen Kriegs» (1871), «Die deutschen Mächte und der Furstenbund» (1871), «Ursprung und Beginn der Revolutions-Kriege 1791—92» (1875), «Aus d. Briefwechsel Friedrich Wilhelms IV mit Bunsen» (1873), «Zur Gesch. von Oesterreich und Preussen zwishen den Friedensschlüssen zu Aachen und Hubertusburg» (1875), а также изданные Ранке «Denkwürdigkeiten von Hardenberg». В 1850 году Ранке в третий раз посетил Париж, где собирал в архивах и библиотеках материал для истории Франции в XVI и XVII веках.

Первый том этой образцовой истории («Französische Geschichte») вышел в 1853 году. Для продолжения её Ранке пришлось ещё раз съездить в Париж и Версаль (где находятся рукописи г-жи де Ментенон), а затем и в Брюссель. Он окончил свой труд в 1861 году. Французский его критик отмечает изумительно верно сделанные характеристики Екатерины Медичи, Генриха IV и Ришелье. Тьер назвал Ранке величайшим историком Германии и, быть может, всей Европы. В 1854 году вышел перевод истории Франции на французский язык. От истории Франции Ранке перешёл к изучению судеб английского государства в тех же веках, XVI и XVII.

С этой целью он трижды посетил Англию, затем собирал материалы и в Париже, и в Гааге. О своём пребывании в Англии и Франции Ранке обстоятельно говорит в своих письмах. В Лондоне он сошёлся с Т. Маколеем и Дж. Гротом. Во введении к истории Англии («Englische Geschichte») охарактеризована церковная реформа и намечены основные проблемы, выпавшие на долю Англии в XVII веке Едва ли кто-либо до Ранке так мастерски выяснил сущность религиозно-политической борьбы, разыгравшейся в XVII веке Противоположность католической и протестантской систем (Филипп II и Елизавета I), столкновение их, отношение Англии к Франции и вообще к европейскому материку — все это освещено у Ранке совершенно новым, своеобразным светом.

Рядом с политической историей Ранке интересовался и литературой Англии; он дал прекрасную характеристику литературных гениев Англии в XVI, XVII и XVIII вв. В 1875 году история Англии была переведена на английский язык. Английская критика с величайшей признательностью отнеслась к труду немецкого учёного.

В Германии в это время возник любопытный спор между двумя историческими школами, Ранке и Ф. К. Шлоссера. За метод Шлоссера выступил Г. Г. Гервинус, идеи Ранке горячо защищал Иоганн Вильгельм Лебель (Loebell). Сам Ранке держался в стороне от этой полемики. Густав Адольф Бергенрот (Gustav Bergenroth) вооружился в особенности против английской истории великого мастера; до него с резкой критикой Ранке выступил Гейне.

Постоянно интересуясь всемирной историей, Ранке сделал первый опыт такой истории в курсе, который он был приглашен в 1854 году прочесть баварскому королю Максимилиану II, познакомившемуся с Ранке ещё в бытность свою в Берлинском университете. Этот курс представляет собою нечто вроде историографической систематики. Во введении к нему Ранке трактует о прогрессе и руководящих принципах нового времени.

«Я бы назвал, — говорит он, — руководящими принципами нашего времени взаимное размежевание двух принципов — монархии и народовластия, с которыми связаны все другие контрасты; бесконечный рост материальных сил; крайне многостороннее развитие естественных наук; небывалое участие большой публики в духовной жизни; безграничное распространение знаний; живое отношение к общественным делам. Таковы характерные признаки нашей эпохи». Характеристика отдельных столетий и исторических эпох сделана в лекциях образцово.

Это тем более замечательно, что Ранке, читая королю свой курс, не имел под руками никаких книг. Он сам назвал свои лекции историческими рапсодиями. При содействии Максимилиана II при Мюнхенской академии наук основана была в 1859 году специальная историческая комиссия, задачей которой было издавать важнейшие памятники немецкой истории. Ранке стоял несколько лет во главе этой комиссии и содействовал успешной деятельности её членов. — Временами Ранке приобретал влияние в прусских правительственных кружках; известно сближение его с Фридрихом-Вильгельмом IV, позже — в качестве историографа — с Бисмарком.

Профессором он оставался до 1871 года. Интерес к всемирной истории усиливался в нём по мере участия в общественных делах. В 1880 году вышел первый том его «Weltgeschichte», которую он уже не писал, а диктовал. Преклонный его возраст вызывал опасения, доведет ли он до конца своё грандиозное предприятие. Смерть поразила его на седьмом томе: 8-й и 9-й томы составлены уже из его записок и отметок Альфредом Дове.

В изложении Ранке всемирная история — мощный поток, захватывающий собой все страны, все народы; единство процесса исключает всякие подразделения. «Только наш век, — говорит Ранке, — мог выработать понятие о всемирной истории в смысле изображения явлений жизни всех народов, во все времена, в их взаимной связи, насколько эти явления, сосуществуя друг с другом или следуя одни за другими в тесном преемстве, действительно образуют единое живое целое». Никто ни до, ни после Ранке не умел лучше его выдвинуть эту всемирно-историческую точку зрения.

Ранке умер на 91 году жизни, 25 мая 1886 года. После смерти Ранке предпринято новое полное издание его трудов.

Одинаково велико значение Ранке как историка и как учителя, основателя целой школы. Первое впечатление, какое производил Ранке как профессор, было, по словам Г. фон Зибеля, впечатление удивления. Небольшого роста, с громадной головой и вьющимися волосами, он обыкновенно сопровождал свою речь частыми и живыми жестами. Он говорил быстро, иногда останавливался, подыскивая более меткое выражение, а затем, увлекаясь, снова ускорял речь свою до того, что трудно было следить за ним. Но стоило лишь привыкнуть к этим внешним особенностям Ранке — и увлечение им было безгранично. В его курсах богатство содержания шло рука об руку с удивительной по своей пластичности формой. Ранке записывал каждую свою лекцию и тратил на подготовку их много времени. Как учитель, Ранке предоставлял своим ученикам полную свободу в выборе темы; он исходил из того взгляда, что дело школы — не дрессировка индивидуальных сил, а развитие их.

Критический метод Ранке нигде им самим не изложен. Основываясь в своих исследованиях всегда на архивном материале, он и от учеников своих требовал критического отношения к источникам; он напоминал им, что, приступая к изучению того или другого повествования, они должны помнить, что последнее передаёт не самый факт, а лишь впечатление, произведенное им на повествователя. Субъективный элемент усиливается по мере того, как рассказ передаётся вторым, третьим и т. д. лицами. Критика должна стремиться дойти до первоисточника. Чтобы отделить субъективный элемент того или другого сообщения, необходимо принять в расчёт индивидуальную природу сообщающего, взвесить обстоятельства, среди которых он жил.

Историк должен, таким образом, уподобиться физику, который из знания свойств стекла приходит к выводу о первоначальном направлении и краске проходящего через это стекло луча. Для точной оценки личности передающего мало одного знания; историк должен обладать до известной степени и творческой фантазией, он должен быть и учёным, и художником. Истинная история возникает из соединения методического исследования с философским воззрением и художественным воспроизведением. Ранке не желал, чтобы его ученики строили свои выводы на непрочном фундаменте — но не желал и того, чтобы они конечной и высшей целью своей деятельности считали постройку крепких подвальных сводов (die Errichtung fester Kellergewölbe).

Самая знаменитая цитата фон Ранке

«История возложила на себя задачу судить о прошлом, давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели данная работа не претендует. Её задача — лишь показать, как все происходило на самом деле (wie es eigentlich gewesen)» (Из введения к «Истории романских и германских народов с 1494 до 1535 гг.», 1824).

Труды

• История романских и германских народов с 1494 до 1535 гг. (1824)
• Государи и народы Южной Европы в XVI—XVII вв. (1827)
• Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII вв. (1834—1836)
• Немецкая история в эпоху Реформации (1839—1847)
• Французская история, особенно в XVI и XVII вв. (1852—1861)
• Английская история, особенно в XVI и XVII вв. (1859—1868)
• Двенадцать книг прусской истории (1874)

Литература

• Щепкин Е. Автобиография Л. Ранке // «Русская мысль», 1893.
• Вайнштейн О. Л. Леопольд фон Ранке и современная буржуазная историография // К критике новейшей буржуазной историографии, М., Л., 1961.
• Многочисленные статьи Смоленского Н. И. в Сб. Методологические и историографические вопросы исторической науки. № 1 (1963), № 4 (1966), № 5 (1967), № 6 (1969), № 7-8 (1972), № 11 (1976).
• Ранке Л. фон. Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII столетиях / Пер. с нем. Т. 1. М., 2012.
• Ранке Л. фон. Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII столетиях / Пер. с нем. Т. 2. М., 2012.

Ссылки

• Ранке, Леопольд // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-51887.ln-ru Профиль Франца Леопольда Ранке] на официальном сайте РАН
• На Викискладе есть медиафайлы по теме Леопольд фон Ранке

Отрывок, характеризующий Ранке, Леопольд фон

– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.