Ранульф де Жернон, 4-й граф Честер

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Ранульф де Жернон»)
Перейти к: навигация, поиск
Ранульф де Жернон
Ranulph de Gernon

<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Ранульфа де Жернона</td></tr>

2/4-й Граф Честер
1128 — 1153
Предшественник: Ранульф ле Мешен
Преемник: Гуго I де Кевельок
Виконт д'Авранш
1128 — 1153
Предшественник: Ранульф ле Мешен
Преемник: Гуго I де Кевельок
Виконт де Байё
1128 — 1153
Предшественник: Ранульф ле Мешен
Преемник: Гуго I де Кевельок
 
Рождение: ок. 1099
замок Жернон, Нормандия
Смерть: 1153(1153)
Чешир, Англия
Отец: Ранульф ле Мешен
Мать: Люси Булинброкская
Супруга: Матильда Глостерская
Дети: Гуго I де Кевельок, Ричард, Беатриса

Ранульф де Жернон (фр. Ranulph de Gernon; ок. 10991153) — англонормандский аристократ, 2/4-й граф Честер, виконт д'Авранш и де Байё с 1128 года, один из наиболее влиятельных английских баронов первой половины XII века и активный участник гражданской войны в Англии 1135—1154 гг.





Биография

Юность и начало гражданской войны

Ранульф был сыном Ранульфа ле Мешена, графа Честера, виконта д’Авранша и виконта де Байё, и некой Люси, наследнице земель в Линкольншире. Своё прозвище Ранульф получил по месту своего рождения — нормандскому замку Жернон. После смерти своего отца в 1128 или 1129 году Ранульф стал обладателем обширных земельных владений в Нижней Нормандии (Авраншен, Бессен) и Англии (Чешир, Ланкашир и земли в Линкольншире). В качестве графа Честера Ранульф де Жернон управлял Честерской маркой — особым административным образованием на границе с Уэльсом, обладавшим широкой степенью внутренней автономии и развитой военной системой. Чеширская марка доминировала в северной части англо-валлийского пограничья и контролировала восточные области Гуинета. Кроме того под влиянием Ранульфа де Жернона фактически находилась вся северо-западная Англия к северу от Чешира (Ланкашир, Камберленд), хотя его отец был вынужден уступить около 1121 года Карлайл и другие владения в Камберленде королю. Таким образом, Ранульф являлся одним из наиболее богатых и могущественных аристократов Англо-Нормандской монархии. По несколько преувеличенному утверждению автора «Деяний короля Стефана», граф Честер контролировал почти треть Англии[1].

После смерти английского короля Генриха I в 1135 году Ранульф де Жернон поддержал вступление на престол Стефана Блуаского. Однако его права на корону оспорила дочь Генриха I императрица Матильда, на стороне которой выступил и шотландский король Давид I. В 1136 году шотландцы вторглись на территорию Северной Англии, захватили Карлайл, Алнвик, Норгем и Ньюкасл. Для достижения примирения с Давидом I Стефан был вынужден уступить ему Карлайл и Донкастер. Это вызвало возмущение Ранульфа де Жернона, который также претендовал на Карлайл. В 1139 году между Стефаном и Давидом I был заключён Даремский договор, в соответствии с которым во владение Генриха Хантингдонского, сына шотландского короля, передавался не только Камберленд, но и Нортумберленд, Уэстморленд и северный Ланкашир. Влияние Ранульфа де Жернона в Северной Англии было подорвано.

Битва при Линкольне

См. также: Битва при Линкольне (1141). Передача Камберленда и Ланкашира Генриху Хантингдонскому привела к тому, что Ранульф де Жернон стал сближаться с партией сторонников императрицы Матильды. В сентябре 1140 года Ранульф организовал заговор с целью убийства Генриха Хантингдонского, возвращавшегося в Шотландию после почестей, оказанных ему при дворе Стефана. Ранульфу вместе со своим сводным братом Вильгельмом де Румаром удалось захватить замок Линкольн, находящийся на пути Генриха в Шотландию. О заговоре стало известно королю, который сопровождал Генриха, однако Стефан, нежелая разрыва с одним из крупнейших английских баронов, был вынужден пойти на компромисс: он согласился передать Ранульфу де Жернону Линкольн и Дерби, а также полномочия шерифа в Линкольншире. Вскоре, однако, жители Линкольна обратились к королю с жалобой на притеснения со стороны Ранульфа и сообщили, что поскольку граф Честер не ожидает нападения, быстрые действия Стефана позволили бы ему вернуть контроль над Линкольном и захватить Ранульфа в плен. Этим предложением король не приминул воспользоваться. Уже 6 января 1141 г. королевская армия прибыла к Линкольну, без сопротивления заняла город и осадила замок. Ранульфу де Жернону удалось бежать, оставив в замке свою супругу Матильду Глостерскую.

Захват Линкольна немедленно отбросил Ранульфа де Жернона в лагерь сторонников императрицы Матильды. Он начал собирать новую армию в своих чеширских владениях и в Уэльсе и обратился за помощью к Роберту Глостерскому, лидеру партии императрицы. Переход крупнейшего магната Северной Англии на сторону Матильды резко усилил её позиции в Англии. Роберт Глостерский во главе отрядов приверженцев императрицы — рыцарей, чьи владения были конфискованы королём Стефаном, — двинулся к Линкольну. 1 февраля 1141 г. войска Ранульфа де Жернона и Роберта Глостерского подошли к городу.

Утром 2 февраля 1141 г. состоялось сражение при Линкольне. Войска Ранульфа де Жернона находились в центре и на правом фланге армии императрицы. Хотя атака слабовооружённых валлийских наёмников была остановлена королевской конницей, левое крыло армии, состоявшее из рыцарей Роберта Глостерского, наголову разгромило отряды графов Ричмонда, Норфолка, Вустера, Нортгемптона и Суррея, а затем ударило в тыл армии Стефана Блуаского. Победа была полной, а сам король взят в плен.

Участие в военных действиях в 1141—1149 гг.

Воспользовавшись победой, Ранульф де Жернон немедленно захватил замки Алена Чёрного, графа Ричмонда, в североанглийских графствах. Попытка последнего оказать сопротивление потерпела крах: Ален Чёрный был пленён, закован в кандалы и был вынужден принести оммаж графу Честера. Тем временем императрица Матильда организовала своё избрание королевой Англии и вступила в Лондон. Однако её правление оказалось недолгим: восстание лондонцев и эффективные действия сторонников короля Стефана заставили императрицу бежать из города. В сентябре 1141 г. армия императрицы, в составе которой находился и отряд Ранульфа де Жернона, осадила Винчестер, но была разбита подошедшими королевскими войсками Вильгельма Ипрского. Ранульфу и императрице удалось бежать, а Роберт Глостерский попал в плен. В обмен на освобождение лидера своей партии Матильда была вынуждена освободить короля Стефана.

В течение последующих лет военные действия между сторонниками Матильды и Стефана развивались с переменным успехом. В 1144 г. король вновь осадил Линкольн, к тому времени вновь вернувшийся под власть Ранульфа де Жернона, но потерпел поражение и отступил. Однако уже в следующем году Ранульф отошёл от поддержки императрицы и перешёл на сторону короля. Вероятно, это было связано с желанием графа добиться возвращения ему Камберленда и Ланкашира, находившихся с 1139 года под контролем шотландского короля Давида I, одного из лидеров партии Матильды. Кроме того, на решение Ранульфа возможно повлияла активизация валлийского сопротивления англонормандским баронам марки и участившиеся набеги валлийцев на земли графа. С другой стороны, переход на сторону Стефана повлек за собой конфискацию нормандских владений Ранульфа: к 1145 году вся Нормандия была завоёвана Жоффруа Плантагенетом, супругом императрицы. Это однако не остановило графа: по соглашению с королём, заключённым в конце 1145 или начале 1146 г., Ранульф принёс клятву верности Стефану и получил от него подтверждение своей власти над Линкольном до тех пор, пока не будут отвоёваны нормандские земли Ранульфа. Уже в 1146 году отряды графа Честера участвовали на стороне короля в военных действиях против Роберта Глостерского и императрицы: рыцари Ранульфа помогли Стефану захватить замок Бедфорд и организовать осаду Уоллингфорда.

Тем не менее отношения между королём и графом Честером оставались напряжёнными. Возможно этому способствовали более близкие к королю граф Ричмонд, граф Арундел и некоторые другие дворяне, недовольные примирением Стефана с Ранульфом, который продолжал удерживать часть их земель в северных графствах. В 1146 году в Нортгемптоне Ранульф де Жернон был обвинён в государственной измене и заключён под стражу. Лишь после того, как граф пообещал Стефану вернуть все королевские земли и замки, захваченные за годы феодальной анархии, в том числе и Линкольн, Ранульф получил свободу. Вернувшись в Чешир, граф немедленно поднял восстание. Он попытался взять штурмом Ковентри и Линкольн, но потерпел поражение. Тем не менее граф продолжил боевые действия, разоряя земли короля и его сторонников. Особенно сильно от набегов Ранульфа пострадал, очевидно, Уорикшир: по окончании гражданской войны Уорикшир, находящийся в стороне от основного театра военных действий, получил наибольшую среди английских графств скидку в сумме уплачиваемых налогов. В 1149 году Ранульф совместно с шотландцами и молодым принцем Генрихом, сыном императрицы и Жоффруа Плантагенета, попытался организовать поход на Йорк. Однако на подступах к городу их войска были остановлены. Затем граф Честер вновь атаковал Линкольн, впрочем тоже без особого успеха.

Политика в своих владениях и смерть Ранульфа

Пользуясь слабостью центральной власти в период гражданской войны, Ранульф де Жернон фактически создал из своих владений от Чешира до Линкольна полунезависимое княжество. Известно, что он по своему усмотрению распоряжался поступлениями от налогов и других доходов, причитающихся королю. Очевидно, что на землях графа не действовали королевские суды и администрация. В этом отношении Ранульф де Жернон представляет классический пример английского барона эпохи феодальной анархии, как описывал Вильям Ньюбургский в своей «Истории Англии»:

В некоторых провинциях были возведены многочисленные замки, и теперь в Англии существовало, в какой-то степени, много королей, или вернее, тиранов, которыми и являлись на деле хозяева замков. Каждый чеканил свою собственную монету и обладал властью, схожей с королевской, диктуя зависимым от себя свой собственный закон. Все соперничали друг с другом, одни были не способны выносить власть вышестоящих, другие относились с презрением даже к равным. Их смертоносная вражда заполняла грабежами и пожарами всю страну до самых далеких уголков, и страна, которая в последнее время отличалась наибольшим изобилием, теперь была почти лишена хлеба.[2]
.

Яркой иллюстрацией самовластия баронов в это период является договор, заключённый, очевидно, после 1149 г., между Ранульфом де Жерноном, и Робертом де Бомоном, графом Лестером. Это соглашение устанавливало взаимные обязательства двух крупнейших баронов северной части Средней Англии, направленные на поддержание порядка в их владениях и разграничение сфер влияния, при этом в договоре отсутствовало упоминание о короле: интересы центральной власти полностью игнорировались.[3]

В 1149 году Ранульфу де Жернону удалось урегулировать свой спор с королём Шотландии: последний отказался в пользу графа Честера от претензий на территорию Ланкашира южнее Риббля, а Ранульф признал Камберленд с Карлайлом владением Генриха Шотландского. Права графа Честера на Ланкашир, а также Стаффордшир, были подтверждены Генрихом Плантагенетом в 1153 году, когда тот вновь высадился в Англии. В этой последней кампании гражданской войны Ранульф де Жернон выступал на стороне анжуйцев. В ноябре 1153 г. между королём Стефаном и Генрихом Плантагенетом был наконец согласован мирный договор, в котором Генрих был признан наследником английской короны, а приверженцы обоих политических партий получали амнистию и подтверждение своих владений. По какой-то причине, однако, этот договор не содержал подтверждения прав Ранульфа на Ланкашир. Спустя несколько недель после достижения соглашения, 16 декабря 1153 году граф Честер скончался, возможно будучи отравленным[4]. Его сын и наследник Гуго де Кевельок унаследовал титул графа и земли своего отца по состоянию на 1135 год, тогда как все приобретения Ранульфа в период феодальной анархии были возвращены короне либо их бывшим владельцам.

Брак и дети

Ранульф де Жернон был женат (1141) на Матильде Глостерской (ум. 1189), дочери Роберта, 1-го графа Глостера и внучке Генриха I, короля Англии. Их дети:

Напишите отзыв о статье "Ранульф де Жернон, 4-й граф Честер"

Примечания

  1. Gesta Stephani
  2. Вильям Ньюбургский. История Англии. [www.vostlit.info/Texts/rus12/William_Newburgh/text2.phtml?id=270 Пер. Д. Н. Ракова]  (рус.)
  3. Текст договора приведён в книге Stenton, F. English Feudalism. — Oxford, 1932.
  4. В 1155 г. по обвинению в отравлении Ранульфа де Жернона был осуждён Вильгельм Певерелл, рыцарь из Ноттингемшира.

Литература

  • Вильям Ньюбургский. История Англии. [www.vostlit.info/Texts/rus12/William_Newburgh/text1.phtml?id=269 Пер. на русск. яз. Д. Н. Ракова]
  • Ордерик Виталий. Церковная история.
  • Gesta Stephani (Деяния Стефана). Ред. и пер. на англ. К. Р. Поттер. — Лондон, 1955
  • Мортон А.А История Англии. — М., 1950.
  • Памятники истории Англии / Пер. Д. М. Петрушевского. — М., 1936.
  • Штокмар В. В. История Англии в средние века. — СПб., 2001
  • Bradbury J. Stephen and Matilda: The Civil War of 1139-53. — Stroud, 1996
  • Crouch D. The Reign of King Stephen, 1135—1154. — London, 2000
  • Poole A. L. From Domesday Book to Magna Carta 1087—1216. — Oxford, 1956.

Ссылки

  • [www.thepeerage.com/p407.htm#i4069 Ranulph de Gernon, 2nd Earl of Chester] (англ.). The Peerage. Проверено 15 сентября 2014.
  • [fmg.ac/Projects/MedLands/ENGLISH%20NOBILITY%20MEDIEVAL.htm#HughChesterdied1181 Earls of Chester 1120-1232 (family of Ranulf "le Meschin")] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 15 сентября 2014.
  • [racineshistoire.free.fr/LGN/PDF/Meschin-Chester.pdf Генеалогия Ранульфа де Жернона] (фр.). Сайт Racines & Histoire. Проверено 15 сентября 2014.

Отрывок, характеризующий Ранульф де Жернон, 4-й граф Честер

– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.