Рапануйцы

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Рапануйцы
Численность и ареал

Всего: 5750 (2010)
Остров Пасхи,
континентальное Чили

Язык

рапануйский, испанский

Религия

католицизм

Входит в

полинезийцы

Рапануйцы (пасхальцы) — коренные жители о. Пасхи (Рапануи по-местному). Язык — рапануйский. Из 3800 жителей острова — 40 % местные, остальные — чилийцы.

Верующие — католики.

Занятия пасхальцев сходны с общеполинезийскими: земледелие, рыболовство, скотоводство. Культуры: бананы, батат, сахарный тростник. В настоящее время добавилось изготовление сувениров.

У рапануйцев была иероглифическая письменность (кохау ронго-ронго), происхождение которой неизвестно. Это письмо имеет сходство со многими иероглифическими письменами: древнекитайским, египетским, критским, протоиндийским. Подобное письмо в Индии исчезло уже очень давно, а на о. Пасхи сохранялось. Это уникальный для Полинезии случай.

Много внимания привлекали статуи (моаи). Скульптура у пасхальцев была мелкая, деревянная, и крупная, каменная. Каменные (моаи) ставились на постамент (аху), и дополнялись шапкой (пукао). Их вырубали из туфа с вулкана Рано-Рараку (расположен рядом с Катити). Остаётся тайной, как они водружались на постамент и передвигались по острову. Есть предположение, что при помощи деревянных рычагов и веревок, этим можно объяснить отсутствие деревьев на острове, вырубленных на изготовление рычагов. Сейчас на острове сохраняется ок. 700 моаи. Деревянная скульптура изображала фигуры длинноухих людей (моаи кавакава), женщин (моаи паапа), человека-птицу (тангата-ману), человека-тюленя (тангата-ику) и т. д. Загадку представляют собой и первопоселенцы острова. Хоту Матуа — предок пасхальцев, согласно легенде прибыл с Хивы. Это слово входит в ряд названий Маркизских о-вов, поэтому предполагают, что он прибыл оттуда. Известно, что на о. Пасхи было две расы, или касты, но были ли это два разных народа, или лишь две разные касты, сказать невозможно. Их названия — ханау-момоко и ханау-ээпе были истолкованы как «короткоухие» и «длинноухие», но точнее это переводится как «тонкие» и «толстые». Ханау — раса, род по-пасхальски, момоко — тонкий, ээпе — толстый. Ээпе было спутано со словом эпе (ухо). Но обычай удлиннять уши у них действительно был, отсюда их второе название — эпе-роароа (длинноухий). Известно, что они воевали, но была ли эта обычная война, или восстание угнетенных, также остаётся тайной. В искусстве Полинезии и о. Пасхи в частности заметны меланезийские черты, есть сходство с искусством даже эскимосов и айнов. Видимо, в прошлом между этими областями существовали связи.





Жизнь древних рапануйцев

Растениеводство

Остров Пасхи — это безлесный остров с вулканической почвой, которая с трудом удовлетворяет потребности местных жителей в еде. Но возникает вопрос: как на этой земле могла появиться довольно развитая цивилизация, население которой знало письмо, сооружало каменные изваяния.

Однако засушливый остров Пасхи довольно обманчив. Так Якоб Роггевен писал, что на острове удивительно плодородная почва и даже назвал его «земным раем». Садовник Лаперуза также восхитился почвой острова и сказал, что трёхдневные работы вполне смогли обеспечить население острова всем необходимым. Однако это необоснованные предположения.

Путешественники часто упоминали о местных садах, которые сильно поражали их. Тогда, как и сейчас, склоны вулканов использовались для разведения садов и выращивания бананов. На населённых землях росли низкорослые кустарники, которые были мало полезны для древних рапануйцев. Когда на острове впервые появились полинезийцы, без сомнений, на нём были многочисленные рощи растения торомиро (Sophora toromiro). Это растение сыграло большую роль в развитии местной цивилизации, так как оно использовалось для транспортировки моаи, при строительстве святилищ. В результате экстенсивного использования торомиро вымерло на острове.

Согласно легендам Рапа-Нуи, растения хау (Triumfeta semitriloba), марикуру (Sapindus saponaria), макои (Thespesia populnea) и сандаловое дерево были завезены королём Хоту-мату’а, приплывшим на остров с таинственной родины Мараэ-ренга (англ. Marae-renga). В этом нет ничего необычного: обычно полинезийцы, заселяя новые земли, приносили с собой семена растений, имевших важное практическое назначение, например, тутового дерева, из коры которого изготавливалась их традиционная одежда тапа (tapa). Тем не менее, часть вышеуказанных растений появилась на острове до появления здесь человека. Семена этих растений переносил ветер, птицы. Нет сомнений в том, что Хоту-моту’а привёз с собой семена хлебного дерева и кокосовой пальмы, однако из-за достаточно холодного по полинезийским меркам климата эти растения, к большому огорчению поселенцев, погибли.

Древние рапануйцы знали о кокосовой пальме (рап. nui), которую употребляли в пищу их предки. Так в песнях, посвящённых посевной, звучат слова: Atua-metua ki ai kiroto kia Rirituna-rai, ka pu te niu, что можно перевести как «Наши праотцы произвели от злого угря кокосовую пальму». Для многих современных людей это кажется смешным, однако, согласно полинезийским мифам, кокосовая пальма произошла от головы угря, похороненного в земле богом. Современные жители острова используют слово «нуи» для семян растения макои (Thespesia populnea), которые, на самом деле, очень похожи на маленькие кокосы.

Из произраставших на Рапа-Нуи кустарников делали маленькие статуи, копья и рукоятки. К счастью, к острову часто приносило течением бревна деревьев, которые очень высоко ценились и причислялись к благосклонности их предков: умирающий отец часто обещал детям послать из царства мрака дерево.

Если кокосовая пальма и хлебное дерево не принялись на острове, зато местный климат был самым подходящим для таро, батата, ямса, бананов, сахарного тростника, ти (Cordyline fruticosa) и турмерика (Curcuma longa), которые были завезены первыми колонистами. Необходимо отметить, что древние рапануйцы очень хорошо разбирались в сельском хозяйстве, растениях, особенностях их выращивания. Поэтому остров вполне мог прокормить несколько тысяч человек, населявших Рапа-Нуи. Одной из проблем острова является отсутствие пресноводных рек, а также солнце, в жаркую погоду испепеляющее здешние сельскохозяйственные культуры. Чтобы сберечь таро, например, древние рапануйцы сажали его между камней, которые защищали от палящего солнца и поддерживали влажность почвы.

Такое растение, как тутовое дерево, которое может погибнуть от сильных ветров, древние жители острова высаживали в углубления, в основном устраиваемых около дома. В результате образовывался гумус, повышавший урожай.

Работе на участке приносило лишь удовольствие рапануйцам, так как это был их хлеб и в то же время развлечение: в конце дня обычно устраивались пляски с песнями.

Будущий урожай пристально защищали от воров и даже самих хозяев, а именно, их нетерпения и жадности. Король устанавливал табу, за нарушение которого могли казнить.

Когда приходило время сбора урожая, табу снималось, а первые фрукты приносились в жертву богам.

Одной из проблем острова всегда был дефицит пресной воды. На Рапа-Нуи отсутствуют полноводные реки, а вода после дождей легко просачивается сквозь почву и течёт в сторону океана. В нескольких местах острова можно найти небольшие ручьи, но из-за близости к океану вода непригодна для питья. Поэтому рапануйцы сооружали небольшие колодцы, смешивали пресную воду с солёной, а иногда пили просто солёную воду.

На острове есть ещё источники воды: пресноводные озера в кратерах местных вулканов. Несмотря на их труднодоступность, жители острова всегда пытались быть поближе к этим местам, особенно после дождей.

Животноводство

В прошлом полинезийцы, отправляясь в поисках новых островов, всегда брали с собой троих животных: свинью, собаку и курицу. Но не всегда удавалось сохранить этих животных до высадки на суше. Так случилось с островом Пасхи, на который была завезена только курица. Курица занимала важное место в местном рационе, в основном, состоявшем из растительной пищи. Это был символ благополучия, и курица часто играла роль денег в обмене вещами. На ночь куриц помещали в специальные курятники из каменных плит: так домашняя птица была защищена от воров. В XIX веке, когда многие поселения на острове были брошены, часть домашней птицы одичала и обжила кратеры вулканов.

Крыса не является домашним животным, однако и она была завезена первыми поселенцами острова Пасхи, которые считали её деликатесом. После чёрных крыс, завезённых Хоту-мату’а и его последователями, на острове появились уже серые крысы, завезённые европейцами.

Рыболовство

Воды, окружающие остров Пасхи, изобилуют рыбой, особенно у скал острова Моту-Нуи, где в большом количестве гнездятся морские птицы. Рыба была излюбленной едой древних рапануйцев, а в зимние месяцы даже устанавливалось табу на её вылов. Хотя сегодня рыболовство не играет первостепенной роли, в прошлом всё было иначе. В пещерах острова было найдено большое количество рыболовных крючков, а сами изображения рыбы выступали местными петроглифами. Остров Пасхи, в отличие от большинства островов Тихого океана, не окружён рифами, которые привлекают рыбу. Поэтому её вылов был очень сложен, и местные рыболовы не уплывали далеко от берега. К тому же, было сильно ограничено количество лодок, так как не хватало древесины.

На острове Пасхе в прошлом было огромное количество рыболовных крючков. Некоторые из них делались из человеческих костей, их называли мангаи-иви (рап. mangai ivi), другие — из камня, их называли мангаи-кахи (рап. mangai kahi) и в основном использовали для вылова тунца. Каменные крючки в основном делались из цельного куска базальта и были длиной около 4-5 см. Причём все они были одной и той же формы: практически круглые, гладкие, без шероховатостей. Крючки из человеческих костей (бедренной кости) были немного больше по размерам и состояли из двух частей, связанных между собой верёвкой из волокон растения Triumfetta semitriloba. Большинство рыболовных крючков было найдено в могилах (аху).

Рыболовные крючки древних рапануйцев, сделанные из отполированного камня
Местное название мангаи-кахи (рап. mangai kahi). Имеет светло-табачный цвет с красноватой патиной. Поражает своей гладкостью и красивыми формами. Крючок имеет длину в 5,5 см и ширину в 3,4 см. Найден в 1875 году в могиле на острове Пасхи Джеймсом Брандером (James Brander). Мангаи-ма'эа (рап. mangai ma'ea). Американский музей естестознания, Нью-Йорк. Двойной крючок, служивший украшением

Крючки из полированного камня в древние времена (когда остров был только заселён) были очень редки, так как их изготовление требовало очень много времени. Поэтому эти крючки были лишь у привилегированных жителей, которых звали тангата-ману (рап. tangata manu). После смерти владельца они клались в его могилу.

Часто крючки из камня становились украшениями и знаками отличия. Так, например, на острове Пасхи были найдены двойные крючки в виде пекторальных украшений, которое женщины вешали на шею. К тому же некоторые рапануйцы делали себе татуировки с их изображением. Само существование рыболовных крючков говорит о развитости древнерапануйской цивилизации, так как техника полировки камня довольна сложна, как и достижение таких гладких форм.

Согласно одной из рапануйских легенд, первые поселенцы использовали только каменные крючки, которыми вылавливали тунца. Остальная рыба всегда проплывала мимо. Улов был очень плохим, и жители не могли понять, в чём причина. Одному смышлёному рыбаку по имени Уре (рап. Ure) однажды приснился сон. В нём его душа вошла в неизвестную хижину у Тиракока (рап. Tirakoka). На стене она увидела необычные крючки, сделанные из кости. Проснувшись рано утром, Уре сразу же отправился искать человеческие кости, из которых он сделал похожие крючки. Успех последовал незамедлительно: при каждом броске он вылавливал большую рыбу. Местные рыбаки были сильно удивлены и поинтересовались в чём причина успеха, какаю наживку использовал Уре. На что он ответил: «Я рыбачу так же как и вы, каменным крючком». Рыбаки раскрыли обман, схватили Уре, узнали о его костяных крючках и сильно избили его, оставив всего истекавшего в крови, в каноэ.

Согласно представлениям рапануйцев, любой погибший человек в загробном мире становился божеством, поэтому его останки часто становились объектом спора между различными кланами. Так рыболовные крючки всегда делались из кости врага. По верованиям рапануйцев, так рыболову передавалась мана (рап. mana) погибшего человека, то есть его сила. Воин, который также использовал эти кости, становился как бы хозяином погибшего человека, который в жизни помогал этому воину в добыче пищи. По мнению рапануйцев, рыболовный крючок из кости человека привлекал рыбу. В то же время для полинезийцев, бывших каннибалами, не было ничего оскорбительнее, как рассматривать человека в качестве «еды» — это доводило его до уровня животного и портило его ману. Поэтому рыбак никогда не ел рыбу, выловленную этим крючком.

В качестве приманки рыбаки использовали маленькую рыбу, которую называли атуре (рап. ature). Сначала её растирали двумя камнями. Затем растёртое мясо этой рыбы прикрепляли к камню, служившего грузом. Когда рыболовный крючок достигал нужной глубины, рыбак высвобождал приманку и камень сильным рывком. Тунец, привлечённый приманкой, подплывал к крючку и хватал его. Иногда рыбаки использовали два крючка сразу (к одному крепилось размельчённое мясо атуре, к другому — вся рыба полностью). Одна верёвка с наживкой привязывалась к поясу рыбака, другая — к каноэ.

Рапануйцы также применяли множество сетей самых различных размеров. Каждая сеть использовалась для вылова определённого вида рыбы. Сети делались из волокон тутового дерева.

Также древние жители ели морских ежей, крабов, медуз, которых ежедневно собирали женщины на берегу. Помимо этого по ночам женщины ловили с помощью заострённых палок в расщелинах скал спящую рыбу.

Рапануйцы также охотились на черепах, которые часто упоминаются в местных легендах. Существует даже петроглиф с её изображением. Когда жители замечали черепаху недалеко от берега, они её преследовали на каноэ. Если поймать черепаху не удавалось, то ныряли в воду и запутывали её в сетях. Черепахи так сильно ценились рапануйцами, что даже на берегу сооружались тупы (рап. tupa), которые служили в качестве дозорных башен, на которые рапануйцы сторожили черепах.

Рапануйское каноэ

У древних рапануйцев было не так много каноэ (рапануйское название — вака рап. vaka), как, например, у полинезийцев, бороздивших волны Тихого океана. К тому же, явный дефицит высоких и крупных деревьев отразился на технике производства каноэ. Первые европейцы не оставили какой-нибудь подробной информации по этому поводу. Лишь отдельные наброски, сделанные, например, Блонделой (Blondela) в 1786 году или Чорисом (Choris) в 1816 году, позволяют нам судить о рапануйском каноэ. На этих изображениях чётко видно, что эти средства передвижения делались из маленьких оструганных досок.

Необходимо отметить, что у рапануйцев было два типа каноэ: без аутригера, которое использовалось при плавании недалеко от берега, и с аутригером, которое использовалось при плавании на дальние расстояния.

Помимо этого, были два вида вёсел: первый тип можно обнаружить на всех островах Тихого океана, второй же является особым видом рапануйского весла.

Каноэ острова Пасхи, или вака
Два типа рапануйского каноэ Рисунок с изображением каноэ и рапануйцев, сделанный Блонделой в 1786 году
На первом рисунке изображены два типа рапануйского каноэ: с аутригером (Fig.1) и без аутригера (Fig.2); а также два типа весла: общеполинезийский (Fig.3) и особая разновидность рапануйского весла (Fig.4). Второе изображение было сделано Блонделой в 1786 году. На нём также показано рапануйское каноэ с аутригером. Обратите внимание на необычное весло, а также на шляпу женщины, имеющую форму лодки и сделанную из тростника или волокон гибискуса.

Общественные отношения древних рапануйцев

О структуре древнерапануйского общества, существовавшего до XIX века, известно очень мало. В связи с вывозом местного населения в Перу, где оно использовалось в качестве рабов, эпидемий из-за болезней, завезённых на остров европейцами, и принятием христианства рапануйское общество забыло о существовавших прежде иерархических отношениях, связях семьи и племени.

Список имён правителей, географические названия и факты из местных легенд не могут служить базисом для воссоздания подробной схемы политических и социальных отношений островитян, однако указывают на общую структуру того общества.

Племена древних рапануйцев

В начале XIX века на Рапа-Нуи существовало десять племён, или мата (рап. mata), члены которых считали себя потомками эпонимических предков, которые, в свою очередь были потомками первого короля острова Хоту-моту’а.

Всё население острова проживало в шестнадцати поселениях: три из них находились на западе, шесть — на севере и семь — на юге. Причем все они располагались у побережья.

Согласно рапануйской легенде, после смерти Хоту-моту’а остров был поделён между его сыновьями. Старший, Ту’у-махеке, унаследовал титул арики-мау (рап. ariki-mau), или короля, и получил земли между бухтой Анакеной и горой Театеа; Миру — между Анакеной и Ханга-Роа; Марама — земли к югу от Акаханга до Винапу; Коро-оронго — земли возле вулкана Рано-Рараку; Хоту-ити стал владельцем всей восточной части острова; наконец, Раа — землю к северу и к востоку от горы Театеа. Хау-моана не фигурирует в этом распределении земель, однако он упоминается в списке местных правителей. Все эти сыновья дали названия рапануйским племенам.

Постепенно от существовавших племён выделялись новые. Так рапануйская легенда рассказывает о появлении племён раа и хамеа, которые проживали на территории племени миру.

У племён тупа-хоту, уреохеи и кого-оронго не было своей территории, и они проживали в районе, который называется Хоту-Ити, на востоке острова. Так же звали младшего сына Хоту-мату’а, что скорее говорит о том, что он мог быть эпонимом для племени, которое в прошлом разбилось на три небольших. Это мнение объясняет причину использования термина Хоту-Ити для всех трёх племён.

Сложность политической географии острова также заключается в том, что ко времени открытия Рапа-Нуи племена не проживали исключительно на своей территории. Например, многие члены племени миру проживали на территории племени марама. Объяснялось это, прежде всего, межплеменными браками, в результате которых дети могли претендовать на земли своего отца из другого племени или унаследовать владения матери. К тому же, остров Рапа-Нуи не такой большой, чтобы проживавшие на нём племена жили обособленно друг от друга.

Территория племени часто делилась между потомками членов мата-ити (рап. mata iti), или небольших кланов, формировавшихся внутри племени. Земли, принадлежавшие этим мата-ити, представляли собой полоски земли, тянувшиеся от берега до центра острова. Население Рапа-Нуи преимущественно селилось на берегу, поэтому эти земли были самыми ценными. Побеждённое племя, потерявшее свои земли, переселялось в центр острова, или ута (рап. uta), вдаль от океана и его богатств.

Аху на берегу, который был кладбищем и святилищем, указывал на принадлежность территории какому-либо племени.

В древности соплеменники жили в огромных хижинах. Это было подобие родовой общины, которую называли иви (рап. ivi). В неё входили часто братья со своими жёнами и детьми, а иногда семьи, у которых были общие прадеды и прапрадеды. Во главе был старейшина, которого глубоко почитали и называли таната-хонуи (рап. tanata honui).

Роль такой расширенной семьи неизвестна. Но если говорить о полинезийской общине в целом, то можно предположить, что в ней все члены совместно владели землей (то есть это была общинная, общая земля) и сообща занимались сельским хозяйством и рыболовством. Война на острове способствовала её консолидации, то есть во время каких-либо столкновений община отстаивала общие интересы, а общинники помогали друг другу.

Помимо племён и родовых общин, которые составляли основу общественной организации рапануйского общества, существовали более крупные объединения, политические по своей сущности. Десять племён, или мата (рап. mata), были разделены на два враждующих союза. Племена запада и северо-запада острова обычно назывались люди Ту’у — это название вулканического пика недалеко от Ханга-Роа. Их также называли мата-нуи. Племена восточной части острова в исторических легендах называются «люди Хоту-ити».

Этот дуализм был результатом непрерывных войн между племенами, проживавшими в противоположных концах острова. В легендах часто говорится о ненависти друг к другу этих двух союзов и войнах между Ту’у и Хоту-ити, чьи столкновения продолжались с попеременным успехом на протяжении многих поколений. Победа какой-либо стороны на некоторое время объединяла остров, но, как только побеждённая сторона набиралась сил, конфликт продолжался. Светская вражда отразилась и на религии. Священные места, принадлежавшие обоим союзам, были разделены на две части, каждая из которых принадлежала отдельной мате. Например, островок Моту-Нуи был разделён на две части при помощи статуи, выступавшей в качестве пограничной отметки.

Социальная структура древних рапануйцев

Система иерархии, существовавшая в прошлом на острове, ныне исчезла. Она была достаточно разветвлённой и похожей на ту, что существовала в Новой Зеландии или на островах Общества. Во главе иерархической лестницы находился арики-мау (рап. ariki mau), или верховный вождь, которого также называли королём острова. Ниже находились жрецы, или иви-атуа (рап. ivi atua), и местная знать, или арики-пака (рап. ariki paka). Причём к знати принадлежало всё племя миру. Это крайне противоречило полинезийским обычаям. Необходимо отметить, что в других племенах острова арики-пака и вовсе отсутствовали. В то же время роль рапануйской знати не очень ясна. В иерархической лестнице они занимали место после жрецов, и нет никаких сомнений, что последние были выходцами из местной знати.

На четвёртой ступени иерархической лестницы находились воины, или матато (рап. matato). Низшее положение занимали кио, или зависимое население (скорее всего, оно формировалось из членов побеждённого племени). Точное положение ремесленников в этой лестнице неизвестно, но вероятно, что они занимали достаточно высокое место в рапануйском обществе.

Однако если рассматривать политическую власть на острове, эта градация социальных отношений вполне может ввести в заблуждение. Например, матато, которые не были знатью и не находились на той же ступени иерархической лестницы, что и король или арики, обладали достаточным авторитетом.

Так же, как и на Маркизских островах и на острове Тонга, король Рапа-Нуи считался божеством, чья магическая власть оказывала прямое воздействие на природу и обеспечивало население постоянным урожаем. Вера во власть короля над растениями и животными было результатом веры в его ману (рап. mana), мистическую силу, которая передалась ему от священных предков.

Власть над природой обычно передавалась старшему сыну. Иногда она достигала такой силы, что могла служить источник бесчисленных бед. Об этом рассказывает древнерапануйская легенда о молодом принце Рокорокохетау, сыне третьей жены короля Нга’ара. Случай интересен тем, что от рождения он не имел права претендовать на престол. Однако его рождение сопровождалось многочисленными чудесами, которые обычно случаются перед рождением будущего наследника. Всё это было свидетельством маны Рокорокохеату. Чтобы прекратить беды, правящий король заточил его в пещере горы Рано-Арои. В дальнейшем король Нга’ара был вынужден убить собственного сына.

Рапануйский король передвигался на подстилках, которые простым людям запрещалось трогать, как и самого правителя. Это, с одной стороны, подчёркивало его святость, а с другой стороны, защищало смертных от пагубного влияния на них маны. Самая священная часть тела арики-мау была голова. Король носил очень длинные волосы, так как никто не имел права дотрагиваться до них. Хотя королям многое запрещалось делать, они могли заниматься рыболовством и делать свои рыболовные сети.

Король жил в отдельной хижине, как и его жена. Все его нужды справляли две категории слуг, принадлежавших племени миру. Категория ту’ура (рап. tu'ura) обрабатывала земли королевского домена и сопровождала его во время рыболовства. Хака-папа (рап. haka papa) готовили еду для вождя и обслуживали его стол. Когда эти слуги собирались уйти в присутствии короля, то они шли спиной к выходу и лицом к королю. Те, кто хотел пообщаться с королём, должны были отдать специальное письмо этим слугам.

Рапануйского короля можно было отличить от остальных жителей, прежде всего, по более сложному узору нательной татуировки. Также он носил более длинный плащ.

Довольно странной традицией было воспитывать старшего королевского сына в деревне, примыкающей к Папа-о-пеа аху. После того, как он становился королём, молодой вождь поселялся в Аху-акапу, рядом с Тахаи, на западе острова. Это происходило только после того, как король отказывался от своего титула в пользу старшего сына, возвращаясь в Анакену до конца своей жизни.

Как и на других островах Полинезии, рапануйский король терял свой титул после рождения старшего сына. Его мана передавалась ребёнку, который становился посредником в общении между племенем и богами. На деле, король находился у власти в качестве регента до тех пор, пока его сын не становился способным осуществлять свои функции самостоятельно. Совершеннолетие наступало после женитьбы, после чего прежний король терял свои функции.

Точные обязанности рапануйского короля неизвестны. Одной из его основных функций было наложение и снятие табу. Ни в один дом нельзя было вселяться, пока в нём не побывает арики-мау. То же самое касалось лодок. В зимние месяцы на вылов рыбы король накладывал табу. В этот период только король и его семья могли есть рыбу.

Первый тунец сезона, выловленный рыболовом в начале лета, приносился королю, который съедал её в компании семьи рыболова.

Политический авторитет арики-мау точно неизвестен. Выдвигаются лишь гипотезы. Несмотря на то, что он был всего лишь светским главой племени миру, в других племенах арики-мау почитался в качестве божества. Уважение к нему было настолько сильным, что при поражении племени миру от врагов, его никогда не брали в плен.

Скорее всего, политическая власть была сконцентрирована в руках матато’а, военной аристократии. Поэтому нет никаких сомнений, что, если бы король не был наделён маной, то на острове не существовало бы королевской власти.

Вполне противоречиво мнение о положении в обществе жрецов, игравших роль не только служителей культа, но и аристократов. Вполне возможно, что они выбирались непосредственно из королевской семьи. Жрецы назывались иви-атуа (рап. ivi atua). Очень высоко почитались жрецы королевских святилищ.

Ремесленники острова были объединены в гильдии, а их социальное положение зависело от важности их ремесла в экономической жизни острова. Больше всего почитались те ремесленники, которые принимали участие в создании моаи. Ремесленная деятельность была наследственной. Тем не менее, в гильдию мог вступить любой желающий, который доказал бы своё мастерство в каком-либо деле.

Матато’а, или воины, привычные фигуры в исторических легендах острова. Однако они выполняли не только военные функции, но и гражданские. Матато’а мог захватить власть не только в своём племени, но и затем в других племенах. Одним из наиболее известных воинов в истории Рапа-Нуи был Кааинга, который сначала был главой восточных племён, затем завладел всем островом. Положение воина было более привилегированным на Рапа-Нуи, чем где бы то ни было в Полинезии. Воинами даже предпринимались попытки завладеть религиозной властью на острове.

Общинники на острове Пасхи, как и на острове Мангарева, назывались хуру-ману (рап. huru manu). Однако об их положении в обществе ничего неизвестно. Общинники проигравшего племени становились потом кио (англ. kio), то есть слугами или рабами.

Термин кио также применялся к фермерам, перешедшим под покровительство воина, которому они платили оброк. К этой категории также относились те рапануйцы, которые, не обладая своим участком земли, обрабатывали землю другого общинника.

Войны на острове

Древние рапануйцы были крайне воинственны. Как только начиналась вражда между племенами, их воины красили своё тело в чёрный цвет и ночью приготавливали своё оружие к бою. Они ели только пищу, приготовленную отцами в отдельных печах. Им запрещалось в ночь перед боем спать, и утром, сопровождаемые женами и детьми, воины пели различные гимны.

Встретившись, воины враждебных племён начинали оскорблять друг друга, а затем начинали бросать камни. Град камней сопровождался метанием копий, наконечники которых делались из обсидиана и с лёгкостью могли убить насмерть врага. После этого воины начинали атаковать друг друга короткими, плоскими дубинами, похожими на новозеландские пату, хотя у некоторых были длинные дубины с заострёнными краями. Битва продолжалась до тех пор, пока побеждённая сторона, в которой были убиты несколько воинов, не начинали бежать с поля боя. Победившие начинали преследовать их, чтобы захватить в плен часть врагов. После этого они заходили на территорию побеждённого племени, сжигали там все хижины и уничтожали весь урожай. Женщин и детей брали в плен. Пленников часто убивали из-за чувства мщения. Причём казнь была очень жестокая: их закапывали живыми, разбивали живому человеку череп, топтали его до тех пор, пока его живот не разорвётся, а внутренности не вылезут наружу. Чтобы спастись, люди побеждённого племени прятались в пещерах или просили помощи у другого племени. Если среди пленных оказывался вождь побеждённого племени, его не ели, а поджигали ему голову, чтобы таким образом оскорбить его память и семью.

Но самым ужасным было то, что после победы устраивался пир, на котором победившие воины ели трупы побеждённых, то есть занимались каннибализмом.

Самих людоедов на острове называли каи-тангата (рап. kai tangata). Каннибализм существовал на острове вплоть до христианизации всех жителей острова. Причём на эти пиршерства дети и женщины не допускались. Деликатесом считались пальцы рук и ног. Каннибализм на острове был распространён не из-за того, что этого требовали религиозные ритуалы или было результатом ненависти к враждебному племени, просто это был единственный источник свежего мяса на острове. Причём основными жертвами каннибализма были в основном женщины и дети. Съесть человека было большим оскорблением для семьи, членом которого он был. После этого семья начинала мстить.

Увеличенное изображение верхней части древнерапануйской дубины, или уа (рап. ua)

Быт и повседневная жизнь древних рапануйцев

Период беременности и рождение ребёнка у древних рапануек

На третьем или пятом месяце беременности, но ни в коем случае, не на четвёртом или шестом (считалось, что эти числа приносят неудачу), свёкор подносил своей снохе содержимое иму (земляной печи), называемое иму-такапу-кокома-моа (рап. imu takapu kokoma moa). Это была церемониальная печь с кишками птицы. Кишки считались деликатесом, поэтому подношение этого блюда считалось проявлением почтительности к будущей матери. Остальная еда распределялась между членами двух семей. Если отец женщины был богатым человеком, то он приглашал семью своего зятя на банкет, который, правда, не имел никакого ритуального значения. Если во время этого пиршества крыса съедала оставленный кусочек еды, то это было плохим предзнаменованием для будущего ребёнка.

Детей древние рапануйки рожали сидя на корточках. Во время родов беременной помогали её муж или ещё кто-нибудь из родственников, нажимая на живот, чтобы таким образом ускорить появление на свет ребёнка. Перед женщиной ставили камень, закрученный в тростник, — считалось, что это облегчит роды.

Пуповину обычно откусывал мужчина, которую затем завязывал жрец. В рапануйской мифологии пуп имел большое значение, так как он символизировал мужество и силу человека. Завязывая пуповину, жрец передавал младенцу часть жизненной силы, маны. Причём ритуал был довольно строго регламентирован, так как любое отклонение от правил могло привести к плохим последствиям для ребёнка. В дар жрецу подносился петух. Отрезанная часть пуповины затем помещалась в отдельный сосуд с водой, нагретой раскалёнными камнями. Плоские, горячие камни впоследствии клались на живот женщины после рождения ребёнка, чтобы предотвратить появление складок на животе. Конечно, это мало помогало, особенно после нескольких родов.

В день рождения ребёнка отцом устраивался банкет для семьи жены. Первой начинала есть жена. Если у неё не было аппетита — муж. Празднование имело глубоко символическое значение. Некоторые блюда, например, из батата (сладкого картофеля), были исключены из меню. В этот же день младенцу давали имя, обычно это делали тётя или дядя со стороны отца. По достижении семи-восьми месяцев ребёнку сбривали волосы ножом из обсидиана. Дядьки со стороны матери подносили ему в дар дичь. Похожий подарок подносился, когда ребёнок начинал ходить или надел первую набедренную повязку. По достижении семи-восьми лет ребёнку делали на ногах татуировки. Причём это событие сопровождалось празднованиями, на котором братья матери дарили ребёнку тридцать птиц.

Спорт и развлечения

В прошлом спортивные игры и развлечения занимали важное место в жизни древних рапануйцев. На острове занимались сёрфингом, при этом доска делалась из стеблей тростника.

Дети также любили скатываться со склонов местных вулканов, принимать участие в учебных сражениях: они разделялись на враждующие кланы и атаковали друг друга безобидными дротиками. Согласно рапануйской легенде, открытие военного оружия, сделанного из обсидиана, принадлежит ребёнку.

Очень был распространён воздушный змей, который был завезён в Полинезию из Азии. Его делали из прутьев, покрытых тапой, на которой рисовали птицу.

Юность древних рапануйцев

Половая зрелость у древних рапануек наступала в 10-11 лет, у мальчиков — в 12-14 лет. Наступление этого периода в жизни рапануйцев не отмечался проведением особых ритуалов. Причём половая зрелость далеко не совпадала с началом сексуальной жизни, которая начиналась в сравнительно молодом возрасте.

Мальчики в 14 лет и девочки в 12 лет принимали участие в специальном обряде, в котором юношам брили куском обсидиана волосы. Они должны были принести яйцо человеку, которого звали тангата-тапу-ману (рап. tagata tapu manu). Затем юноши шли к селению Оронго. О церемониях, которые в дальнейшем проводились здесь практически ничего неизвестно. У скал, находящихся недалеко от этого селения, изображены половые органы женщин — довольно распространённый мотив рапануйских наскальных рисунков. Скорее всего, они наносились на скалы во время посвящения девочек во взрослую жизнь.

На острове строились особые хижины — харе-нуи (рап. hare nui), в которых собирались молодые девушки и юноши. Здесь они проводили время в развлечениях, играх, танцах и песнях.

Одним из эталонов женской красоты на острове была бледная кожа, которая очень высоко ценилась во всей Полинезии. В одной рапануйской легенде даже рассказывается о двух героях Кахароау и Какониау, которые до того постыдились своей кожи бронзового цвета, что даже не решились прийти на празднества. Молодые рапануйцы во многом жили праздной жизнью и в основном следили за своей внешностью: отращивали ногти, следовали особым диетам, которые были похожи на периодическую голодовку.

Довольно интересны традиции усыновления (удочерения) детей. Родители могли спокойно «подарить» своего ребёнка лучшему другу, при этом в новой семье к нему относились также, как и к родным детям. Усыновленному ребёнку новые родители давали новое имя. Поэтому для учёных очень трудно создать генеалогическое древо древнерапануйских семей.

Развитие детей

С самых ранних лет дети, подражая взрослым в своих играх, знакомилось с навыками, которые пригодились бы им позже во взрослой жизни. Дети часто ходили со взрослыми на рыбалку, пытались вырезать статуэтки, амулеты, участвовали в играх-сражениях. Девочки помогали матерям в воспитании своих младших братьев и сестёр, обрабатывали кору тутового дерева или же плели корзины.

Смерть и похороны древних рапануйцев

Согласно представлениям древних рапануйцев, после смерти человек сначала становился добрым демоном, а затем божеством, воплощением которого были статуи в семейных мавзолеях. Это божество защищало племя и в то же время помогало победить врагов.

Все кости человека помещались в открытые склепы аху. Сначала труп умершего человека заворачивали в циновку и клали на специальные носилки из дерева или камня. Тело продолжало лежать в течение очень длительного времени до тех пор, пока оно полностью не разлагалось. Сразу же после смерти человека его близкие родственники готовили уму-папаку (рап. umu papaku), особую еду, которые не имели права есть сын или отец погибшего, а раздавались другим соплеменникам. Дальние родственники, или даже соседи, готовили еду уму-рикирики (рап. umu rikiriki), которая олицетворяла их горе по умершему. Во время похорон рапануйцы исполняли ритуальные пляски, сопровождая их заунывными песнопениями-причитаниями.

На место, где лежал труп умершего человека, устанавливалось табу. После того, как труп полностью разлагался, кости умершего человека собирались родственниками и переносились в семейный мавзолей.

Татуировки

Ещё в 1770 году Дон Фелипе Гонсалес, описывая древних рапануйцев, упоминал о многочисленных татуировках на их телах. В дальнейшем путешественники Джеймс Кук, П. Лоти, А. Пинарт писали о том, что тело, как и волосы местных жителей было полностью покрыто красным пигментом. Из-за него кожа рапануйцев была цветом меди, поэтому Лоти посчитал, что это одна из черт расы, к которой принадлежали рапануйцы. Кук также упоминает о местных жителях, покрытых как красным, так и белым пигментом. Причём он подчёркивал, что на теле женщин было значительно меньше татуировок, чем у мужчин. Когда остров посетил Лоти, он упоминал о татуировках синего и тёмно-зелёного цвета на теле мужчин.

Татуировки наносились на тело рыбными костями, которые использовались, чтобы ввести под эпидермис тёмный голубой порошок, изготовленный из обугленных листьев растения ти.

Женщины также наносили на тело татуировки, в основном на бёдра. Пинарт писал, что у некоторых рапануек можно было наблюдать круглые синего цвета линии, которые тянулись от висков до бровей, а затем к середине лба.

Причёска

Древнерапануйские мужчины в прошлом носили достаточно короткие стрижки, а на макушке волосы собирались в пучок с помощью стеблей скабиозы. Также волосы красились в красный цвет. Во время своего пребывания на острове путешественник Пьер Лоти заметил, что старики и мужчины с наибольшим количеством татуировок носили на голове венец из чёрных перьев, в то время как большинство рапануйцев и вовсе не носило головные уборы. Такие «диадемы» преимущественно носили учителя письму ронгоронго. Якоб Роггевен видел на острове также мужчин, скорее всего служителей местного культа, которые брились налысо и носили головные уборы из чёрных и белых перьев. Некоторые старики острова также носили большие серьги из позвонков акулы.

Женщины острова носили свои волосы шиньоном. Также у них были шляпы в форме лодочки из плетёного тростника, в ушах — большие серьги.

См. также

Напишите отзыв о статье "Рапануйцы"

Литература

  • [www.chauvet-translation.com/index.htm Dr. Stéphen-Chauvet «Easter Island and its mysteries». Translated by Ann M. Altman. First published in 1935. Translation prepared 2004.]
  • Metraux Alfred «Easter Island: A Stone-Age Civilization of the Pacific»; Oxford University Press, 1957 (книга доступна подписчикам www.questia.com).
  • [www.archive.org/details/TheMysteryOfEasterIsland Routledge Scoresby «The Mystery of Easter Island. The story of an expedition». London, 1919]


Отрывок, характеризующий Рапануйцы

– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.


Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы.


Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
– Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
– Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu'il n'est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…]
Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
– Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
– Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант.
– Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его.
– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
– Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
– Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.


Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.
– Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:
– Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
– Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
– Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.
Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.