Расовая теория

Ра́совая тео́рия, расоло́гия, нау́чный раси́зм (англ. Scientific racism) — комплекс гипотез и идей о решающем влиянии расовых различий на историю, культуру, общественный и государственный строй людей, о существовании превосходства одних человеческих рас над другими. Иногда (например, как у Людвига Фердинанда Клаусса) расовая теория не сводится к чисто биологическим факторам. Расовая теория является основой расовой дискриминации и рассматривается в настоящее время как псевдонаучная. Иногда расовую теорию прямо отождествляют с расизмом.

Как теория, научный расизм использует антропологию (особенно физическую антропологию), антропометрию, краниологию и другие научные дисциплины для составления антропологических типологий, подтверждающих классификации человеческого населения для разделения человеческих рас на «высшие» и «низшие». Научный расизм был распространён в период неоимпериализма (с 1880-х по 1914), где использовался для оправдания белого европейского империализма, и достиг своего наибольшего подъёма с 1920-х и был окончательно отвергнут с окончанием Второй мировой войны. Начиная с последних лет XX века научный расизм критикуется как отжившее явление, которое используется для обоснования расистских взглядов, основанных на вере в якобы существование категорий и иерархий «высших» и «низших» человеческих рас.

После окончания Второй мировой войны и Холокоста научный расизм как теория и деятельность был осуждён, в частности в антирасистском заявлении ЮНЕСКО «Расовый вопрос» (1950): «Следует различать биологическую расу и миф о „расе“. Во всех случаях общественного применения „раса“ не столько биологическое явление, а социальный миф. Миф о „расе“ породил огромное число человеческого и общественного вреда. В последние годы он взял на себя тяжкий груз из человеческих жизней и неисчислимых страданий».

Термин «научный расизм» является ругательным по отношению к современным теориям, таким как изложенная в 1994 году в книге «The Bell Curve», где исследовалось коренное различие в коэффициенте интеллекта и делался вывод о том, что генетика объяснила, по крайней мере, частичное различие в интеллекте между расами. Критики утверждали, что подобные работы основаны на расистском предположении, не подкреплённом стоящими доказательствами. Такие издания как научный журнал Mankind Quarterly, основанный как явно «расонастроенный», обвинялся в научном расизме за публикацию статей о спорных толкованиях антропогенеза, интеллекта, этнографии, археологии, мифологии и языка. Бранный ярлык «научный расизм» применяется к тем исследованиям, которые пытаются установить связь между, например, расой и интеллектом, и утверждают, что это продвигает идею о наличии «высших» и «низших» рас.

Расовые теории

Единой расовой теории как таковой не существует: авторов различных расовых теорий и концепций объединяет только убеждение в объективном существовании человеческих рас и решающем влиянии расовых различий на важнейшие стороны жизни человека.

В прошлом

Классические мыслители

Израильский историк и антиковед Бенджамин Исаак отмечает, что научный расизм своими корнями уходит в греко-римскую античность. Ранним примером может служить написанный в V веке до н. э. Гиппократом трактат «О воздухах, водах и местностях» о котором Псевдо-Аристотель писал что «Мысль о том, что чёрные люди трусы, а белые люди мужественные борцы, уже содержится в „О воздухах, водах и местностях“» Также примером может служить древнеримский писатель, зодчий и инженер Витрувий (70-25 гг. до н. э.), который опираясь на расовые теории крупного греческого философа-стоика Посидония (135-51 до н. э.), говорил:

…эти расы, ближайшие к южной половине оси, менее рослые, со смуглыми лицами, вьющимися волосами, чёрными глазами, и немногокровные из-за солнца. Скудность крови делает их робкими для сопротивлению мечу… С другой стороны мужчины родившиеся в странах с холодным климатом действительно готовы встретить разящее оружие с большой отвагой и без какой-либо боязливости.

Мыслители эпохи Просвещения

На протяжении эпохи Просвещения (1650-е—1780-е гг.) в большом ходу были концепции моногенизма и полигенизма, хотя к окончательному виду они будут приведены лишь в XIX веке. Моногенизм утверждает, что все расы имеют единое происхождение, в то время, как полигенизм настаивает на том, что каждая из рас зародилась самостоятельно. До XVIII века слова «раса» и «разновидность» не были тождественными.

Роберт Бойль против Анри де Буленвилье

Первым учёным, кто стал исследовать расы, был Роберт Бойль (1627—1691). Бойль был сторонником моногенизма и считал, что прародителями всех рас являются Адам и Ева. Он изучал истории родителей, давших жизнь различным цветным альбиносам, и отсюда сделал вывод, что Адам и Ева были белыми людьми, которые затем породили расы различных цветов. Теории Роберта Гука и Исаака Ньютона о свойствах света и цвета были также задействованы Бойлем в построении полигенеза, поскольку он полагал, что различия основаны на «семенных впечатлениях» (англ. seminal impressions). Однако в сочинениях Бойля отмечается, что в его время для «европейских глаз» красота не измерялась так существенно в цвете, но в «стане, миловидных очертаниях тела и приятных черт лица». Различные члены научного сообщества отвергли его теоретические построения, определив их как «тревожные» и «занятные».

Иной точки зрения придерживался историк Анри де Буленвилье (1658—1722), разделивший Францию на две расы: 1) аристократическая «французская раса» произошедшая от вторгшихся германских франков и 2) коренная галло-римлянская раса (пресловутое третье сословие). Франкская аристократия владычествовала над галлами по праву завоевателя. Однако стоит отметить, что во времена Беленвилье не как биологически неизменное состояние, а как современное (расовый) культурное явление. Его расистский расчёт французской истории не был целиком мифическим: несмотря на «опорные» жития святых и эпическую поэзию, вроде «Песни о Роланде», он стремился к научному утверждению, основывая свои расистские построения на существовании исторического и языкового различия германо- и франкоговорящих жителей Франции.

Вольтер

Вольтер (1694—1778) был полигенистом. Он находил смешным библейский моногенизм, считая, в «Письмах Амамеда» что:

Как хороши берега Южного моря, и как мерзостны его обитатели! Это просто звери. Чем больше природа делает для нас, тем меньше мы делаем для неё. Здешние племена ничего не умеют. Когда глядишь на них, так и напрашивается вопрос — кто от кого произошел: они от обезьяны или обезьяны от них? Наши мудрецы учат, что человек — подобие божие! Хорошенькое, однако, подобие Предвечного: нос приплюснут, ума вовсе или почти никакого! Конечно, наступит пора, когда эти животные научатся возделывать землю, украсят её зданиями и садами, постигнут движения светил, но на это нужно время.

Сравнение белых и чернокожих Вольтер делал на примере собак:

Негроидная раса это разновидность людей, отличающихся от нас также, как порода спаниелей от борзых. Слизистая облочка, или сеть, которую природа расположила между мышцами и кожей, у нас белая, а у них чёрная или медно-красная.

Лорд Камес

Шотландский адвокат Генри Хоум, лорд Камес (1696—1782) был полигенистом: он верил, что Бог сотворил различные расы на Земле в разных местах. В 1734 году в своей книге «Наброски истории человека» (англ. Sketches on the History of Man) Камес утверждал, что среда, климат или устройство общества не могут объяснить различия человеческих рас, поэтому они произошли от разных родов.

Карл Линней

В то же время Карл Линней усовершенствовал устоявшуюся таскономическую основу биноминальной номенклатуры флоры и фауны, и стал первопроходцем в в исследовании биологических признаков, определяющих расу человека. В «Системе природы» Линней предложил пять «разновидностей» человеческого рода. Каждая из них была описана как имеющая следующие физиономические характеристики «различаемые культурой и местом»:

1. Americanus: красный, холерик, справедливый; чёрные, прямые, густые волосы; упрямый, ревностный, свободный; рисующий себя красными линиями, и живущий согласно обычаям
2. Europeanus: белый, сангвиник, необузданный; с пышными длинными волосами; голубые глаза; обходительный, проницательный, изобретательный; одет в плотную одежду; живёт согласно обрядам
3. Asiaticus: жёлтый, меланхолик, жёсткий; чёрные волосы, тёмные глаза; суровый, надменный, жадный; одет в свободную одежду; живёт согласно убеждениям
4. Afer, или Africanus: чёрный, флегматик, небрежный; чёрные, вьющиеся волосы; шелковистая кожа, приплюснутый нос, пухлые губы; женщины без стыда; молочные железы дают молоко в изобилии; ловкий, коварный, беспечный; намазывающий себя жиром; живёт согласно воле
5. Monstrosus — мифические люди, не вошедшие в первое издание «Системы природы». В подвиды были включены «четвероногий, бессловесный, волосатый» «дикий человек» (лат. Homo feralis), с звероподобный «гессенский одичавший мальчик» (лат. Juvenis lupinus hessensis), «ганноверский мальчик» (лат. Juvenis hannoveranus), «одичавшая девочка из Шампани» (лат. Puella campanica), и подвижный, но слабонервный «чудовищный человек» (лат. Homo monstrosus): патагонские гиганты, альпийские гномы и монорхические готтентоты. В Amoenitates academicae (1763) Линней представил «человекоподобных людей» (лат. Homo anthropomorpha) — такие гуманоидные создания, как троглодит, сатир, гидра и феникс, которых он ошибочно отождествил с человекообразными обезьянами.

Имеют место разногласия по вопросу о том, что стало у Линнея основой для таксонов человека. С одной стороны самые непримиримые критики говорят, что классификация была не только этноцентричной, но и основанной на цвете кожи. С другой стороны указывается на то, что классификация проводилась Линнеем по географическому признаку, будучи картографической по своей основе, а не иерархической. Палеонтолог Стивен Гулд указывает на то, что таксоны располагались «не в порядке ранжирования, столь излюбленного большинством европейцев в расистской традиции» и что распределение у Линнея находится под влиянием медицинской теории соков, согласно которой темперамент человека находится в прямой зависимости от биологических жидкостей. Антрополог Кеннет Кеннеди отмечает, что Линней конечно же считал, что его собственная культура самая лучшая, но его мотивы в классификации человеческих разновидностей не были расоцентричны. Лондонское Линнеевское общество заявляло, что с точки зрения Линнея «превосходство европейцев заключается в „культуре“», поэтому именно «культура» стала основой для его таксонов, а не раса. Таким образом они определяют взгляды Линнея как лишь «европоцентричные», а также отмечают, что Линней никогда не выступал как расист и вообще не использовал слово «раса», которое было введено в оборот позднее «его оппонентом Бюффоном» Биолог Стэнли Райс выразил своё согласие с тем, что классификация Линнея не «подразумевает иерархии человечности или превосходства»., хотя современные критики Линнея считают, что его классификация была не лишена стереотипов и ошибочности из-за включения таких антропологических и не биологических особенностей, как обычаи и традиции.

Джон Митчелл

Географ Джон Митчелл (1711—1768) занимаясь изучением климата и рас в 1744 году написал книгу «Очерки о причинах различия цветов людей в разных климатах» (англ. An Essay upon the Causes of the Different Colours of People in Different Climates), где утверждал, что первой расой на Земле были люди с коричневой и красной кожей. Он писал, что «промежуточный тёмно-жёлтый цвет обнаруженный среди азиатов и коренных краснокожих» был «первичным цветом всего человечества», и что другие расы произошли от основной сменяя поколения в различных климатических условиях.

Иммануил Кант

Философ Иммануил Кант (1724—1804) выступал за изучение самой внутренней сущности человека, но не за достижение выводов, сделанных о ней на основе внешних физических признаков и качеств. В 1775 году Кант выпустил труд под названием «О различных человеческих расах» (нем. Über die verschiedenen Rassen der Menschen), где высказывал предположения о природных и целенаправленных причинах возникновения расовых различий, противопоставив механический закон и волю случая. Он выделил четыре основные расы: белые, чёрные, калмыки и индостанцы. Причина возникновения различий между расами объяснялась Кантом как изменения в окружающей среде и климате, например, воздуха и солнца. В то же время он уточнял, что изменения имеют закономерность и не проявляются не только внешне. Кант считал, что человеческие существа были изначально оснащены биологическими зачатками (нем. Keime) и природными задатками (нем. Anlagen), которые затем развились в зависимости от природных условий и служили определённой цели. После того как всё произошло, процесс стал необратимым. Таким образом раса не может погибнуть из-за климатических перемен. Кант отмечал: «Жёлтые индейцы обладают скудным талантом. Негры значительно ниже них, а самом низу находятся некоторые части американских народов».

Джон Хантер

Хирург Джон Хантер (1728—1793) считал, что первоначально представители негроидной расы были белыми. Он полагал, что из-за палящего солнца они со временем загорели и стали чернокожими. Хантер также утверждал, что ожоги и волдыри скорее всего станут белыми на коже негра, которые он считал доказательством в пользу своей точки зрения.

Чарлз Уайт

Врач Чарлз Уайт (1728—1813) считал, расы являются различными звеньями великой цепи бытия и пытался научно доказать, что разные расы имеют различное друг от друга происхождение. Являясь сторонником полигенизма, он полагал, что европеоиды и негроиды являются двумя различными разновидностями. В 1799 году в своей книге «Оценка постоянных изменений в человеке» (англ. Account of the Regular Gradation in Man) Уайт приводит эмпирические основания для своей идеи. Он отстаивал полигеническую теорию французского натуралиста Жоржа-Луи Леклерка де Бюффона, включая его довод о том, что только подобные разновидности могут скрещиваться. Уайт указывал на гибриды видом лис, волков, шакалов, которые, являясь отдельными группами, могли смешиваться. Уайт считал каждую расу отдельной разновидностью, сотворённой божественным путём для своего сосбственного географического региона.

Бюффон и Блюменбах

Жорж-Луи Леклерк де Бюффон (1707—1788) и немецкий анатом и антрополог Иоганн Блуменбах (1752—1840) были сторонниками моногенизма и «теории вырождения» в происхождении рас. Они оба считали, что Адам и Ева были представителями европеоидной расы, остальные расы возникли от вырождения в жёстких условиях суровой окружающей среды, к факторам которой они относили палящее солнце и плохую пищу. Они также считали, что «вырождение» можно было бы прекратить, если бы был введён экологический контроль и тогда все вернутся в первоначальное состояние европеоидов.

Они считали, что чёрная кожа у негроидов появилась из-за сильного тропического солнца, а холодный северный ветер способствовал появлению у эскимосов желтовато-коричневой кожи. Бюффон и Блюменбах полагали, что наличие у китайцев более светлой кожи по сравнению с другими азиатскими народами вызвано тем, что они жили в городах и были защищены от воздействия окружающей среды. Бюффон говорил, что пища и образ жизни способны направлять расы по пути вырождения и непохожести на первоначальную европеоидную. А Блюмнбах выделял пять рас, которые имеют общее происхождение: европеоидная, монголоидная, эфиопская, американская и малайская. Он писал:

Я поставил на первое место европеоидную [расу], потому что она представляет собой самую красивую расу людей.

Бюффон считал, что человечеству всего 6000 лет (с тех пор как жил Адам). Многие сторонники научного расизма в то время отмечали, что это было бы очень сложно для рас измениться так явно в генотипе и фенотипе за столь короткое время. Придерживаясь моногенетизма, Бюффон полагал, что цвет кожи изменится за одно поколение при смене условий климата и питания.

Бенджамин Раш

Бенджамин Раш, один из отцов-основателей США и врач, предполагал, что чёрный цвет кожи является наследственным заболеванием, которое он называл «негроидизм» (англ. negroidism) и считал излечимым. Раш считал, что не белые люди в действительности были белыми, но виной их черноты стала незаразная форма проказы, которая покрыла кожу. Он сделал следующий вывод:

Белые не должны тиранить [чёрных], за их недуг они вдвойне заслуживают человеческого отношения. Тем не менее, по той же причине, белые не должны вступать в брак с ними, потому что это будет вести к заражению потомства этим «растройством». […] нужно попытаться вылечить эту болезнь.

Оригинальный текст (англ.)  

Whites should not tyrannize over [blacks], for their disease should entitle them to a double portion of humanity. However, by the same token, whites should not intermarry with them, for this would tend to infect posterity with the 'disorder'... attempts must be made to cure the disease.

Кристоф Майнерс

Кристоф Майнерс, немецкий философ и историк, был сторонником полигенизма и считал, что каждая из рас имеет самостоятельное происхождение. Он занимался исследованием физических, умственных и нравственных особенностей каждой их рас, на основании которого построил своих собственную расовую иерархию. В 1785 году в книге «Очерк человеческой истории» (нем. Grundriß der Geschichte der Menschheit) он писал, что основными признаками для выделения рас являются красота и уродство. Он делил человечество на две части, которые определял как «прекрасная белая раса» и «уродливая чёрная раса». Майнерс считал, что «уродливые расы» являются низшими, аморальными и звероподобными, а чернокожие отличаются от белых полным отсутствием добродетелей и наличием страшных пороков. Согласно Майнерсу:

Наиболее умные и благородные люди от природы, наиболее приспособленные, чувствительные, нежные и мягкие их тела; с другой стороны чем менее они обладают способностью и склонностью к добродетели, тем более они не приспособляемые; и не только это, а тем менее чувствительны их тела, тем более они способны терпеть сильную боль или быстрые изменения тепла и холода; когда они подвергаются воздействию заболеваний, тем быстрее их излечение от ран, которые могли бы быть смертельными для более чувствительных людей, и тем более вероятность, что такие съедят негодную и плохо перевариваемую пищу […] без каких-либо заметных последствий.

Майнерс считал, что негры менее восприимчивы к боли, чем любые другие расы, и лишены чувств, поскольку у них крепкие нервы. Он зашёл так далеко в своих рассуждениях, что полагал, что у негров «нет человеческого, лишь какое-то животное, чувство». В доказательство он приводит историю про негра, которого приговорили к смертной казни через сожжение, и которые будучи наполовину сгоревшим попросил закурить трубку и курил её как ни в чём не бывало пока сам не сгорел полностью. Майнерс изучая анатомию негров пришёл к выводу, что у них крупнее челюсти и зубы, чем у других людей, как у плотоядных животных. Так же он утверждал, что череп негра большой, но мозг меньше, чем у представителей других рас. Майнерс сделал вывод, что негры являются самой нездоровой расой на Земле из-за своего плохого питания, образа жизни и отсутствия морали.

Майнерс считал индейцев представителями низшей расы. Он говорил, что они не в состоянии приспосабливаться к другому климату, пище или образу жизни, и что под воздействием таких условий они впадают в «смертельную тоску». Изучив особенности питания индейцев он сделал вывод, что они способны съесть любую «отвратительную падаль», а также думал, что индейцы употребляют много алкоголя. Майнерс полагал, что их черепа настолько крепкие, что об них ломались клинки испанских рапир, а также утверждал, что кожа индейцев плотнее, чем у быка.

Майнерс писал, что благородной расой являются кельты, поскольку они сумели завоевать различные земли, были восприимчивы к теплу и холоду, а их изящество основано на избирательности в выборе пищи. В то же время Майнерс относил славян к низшей раса, поскольку считал, что они «менее чувствительны и довольствуются поеданием грубой пищи». Он передавал рассказы о том, что якобы славяне съедали ядовитые грибы без какого-либо вреда для себя. Также Майнерс утверждал, что способы лечения у славян являются отсталыми, и в качестве примера такого приводил нагревание больного в печи с последующим обваливанием в снегу.

В своей самой крупной работе — четырёхтомном труде «Исследовании о различиях в человеческой природе» (нем. Untersuchungen über die Verschiedenheiten der Menschennaturen) — Майнерс занимался сексологическим изучением каждой расы. Он утверждал, что у африканских негров присутствует крайне сильные и извращённые сексуальные влечения, в то время как у белых европейцев всё в норме.

Поздние мыслители

Самуил Стэнхоуп Смит

Пресвитерианский деятель Самуил Стэнхоуп Смит (1751—1819) в 1787 году написал «Очерк о причинах многообразий лица и фигуры у человеческих разновидностей» (англ. Essay on the Causes of Variety of Complexion and Figure in the Human Species), где высказал мысль о том, что чёрный цвет кожи у негров ни что иное, как большая веснушка распространившаяся по всему телу из-за продолжительного пребывания в тропическом климате.

Жорж Кювье

Французский естествоиспытатель и натуралист Жорж Кювье находился под влиянием научного полигенизма и научного расизма. Он считал, что есть три обособленные расы: кавказская (белая), монголоидная (жёлтая) и эфиопская (чёрная). Он выделял каждую по красоте или уродству черепа и состоянию цивилизационного развития. Так о кавказской расе он писал:

Белая раса, с овальным лицом, прямыми волосами и носом, к которой принадлежат цивилизованные народы Европы и которая представляется нам наипрекраснейшей из всех, также превосходит прочие своей гениальностью, мужественностью и деятельностью.

В свою очередь негроидная раса им определялась следующим образом:

Негроидная раса […] имеет чёрную кожу, жёсткие или шерстистые волосы, сжатый череп и приплюснутый нос. Очертания нижней части лица, и полные губы, очевидно приближает их к обезьяньему племени: орды, из которых они складываются, всегда являлись признаком законченного состояния варварства.

Он полагал, что Адам и Ева были белыми и, следовательно, подлинной человеческой расой. Остальные же расы возникли из собравшихся вместе выживших после случившейся 5000 лет назад мировой катастрофы, жили и развивались полностью обособленно.

Ученик Кювье Фридрих Тидеман стал одним из первых, кто представил научное опровержение расизма, доказав, что он не имеет научных обоснований и основывается лишь на предубеждениях путешественников и исследователей. Его доводы строились на краниометрических данных и измерениях головного мозга белых и чёрных людей из различных концов того самого мира, в котором общеевропейское мнение считает, что негры имеют меньший размер мозга, а следовательно и умственно уступают белым.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель

Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770—1831) представил стройную концепцию эволюции истории в своих «Лекциях по философии истории» выделил понятия «дух» (нем. Geist) и «народный дух» (нем. Volksgeist).

В главе «Географическая основа всемирной истории» Гегель писал, что «каждый народ представляет собой особую степень развития духа», из которого рождается нация. В свою очередь нация не основывается лишь на телесных признаках, а включает историко-географическую среду, где «дух» развивается. Эта идея исходила из теории Шарля Монтескьё о климатическом влиянии на культурные традиции и право. В противовес трактату Монтескьё «О духе законов» (1748), Гегель представил «исторических» людей и «не исторических» дикарей:

Это правда, что климат оказывает влияние, в том смысле, что ни теплое место, ни холодное место, не являются благоприятными для свободы человека, и появлению исторических народов.

Неудивительно, что Гегель, таким образом, выступает за Geist в умеренных зонах, и, наконец, пишет обобщение «всеобщей истории» упорядочивая во времени мир Востока, греческую античность, римский мир, христианский мир, и прусский мир. В другой лекции Гегель писал, что «Америка это страна будущего», но «философия не занимается пророчествами», а историей.

Философия Гегеля, как и Канта не может быть сведена к эволюционистским построениям; тем не менее она оправдывала европейский колониализм вплоть до Первой мировой войны (1914-18). Кроме того теория Монтескье о влиянии климата на культурные традиции и право «научно» обосновывала идею о неполноценности негров.

Гегель также заявлял, что «Африка не является исторической частью мира», а также, что негры не «имеют личностное сознание; их дух спит, остаётся глубоко внутри, не имеет никаких подвижек, и, таким образом соответствует плотной, неупорядоченной массе африканского континента».

Расовые теории второй половины XIX — первой половины XX веков

В европейской культуре второй половины XIX — первой половины XX веков расовые теории занимают видное место. Им отдали дань Рихард Вагнер и Фридрих Ницше, а среди теоретиков следует упомянуть графа Жозефа Артюра де Гобино, Людвига Вольтмана, Жоржа Ваше де Лапужа, Хьюстона Стюарта Чемберлена. В своём радикальном варианте расовая теория оказывается своеобразной религией крови.

В Российской империи расовые теории развивали такие авторы, как Степан Ешевский, Николай Кареев, Валентин Мошков. Известным расовым теоретиком Третьего рейха был Ганс Гюнтер.

В первой половине XX века основным источником и носителем расовой теории в Европе стал немецкий национал-социализм. На основе нацистской расовой теории в Третьем рейхе была разработана концепция расовой гигиены. Она послужила базой для проведения расовой политики, направленной на дискриминацию и уничтожение представителей так называемых «неполноценных рас», в первую очередь евреев и цыган. После Второй мировой войны расовые теории потеряли статус научных.

В современной России главным популяризатором расовой теории нордицизма (под именем «расологии») является публицист Владимир Авдеев. Свой вклад в расовую теорию внёс также политик и политолог Андрей Савельев, автор книги «Образ врага. Расология и политическая антропология» (2007 год). Публикации Авдеева и Савельева подвергнуты жесточайшей научной критике рядом учёных (например, известным антропологом В. А. Шнирельманом), которые называют эти труды расистскими и обвиняют авторов в дилетантизме и незнании антропологии.

См. также

• Нацистская расовая политика
• Политическая антропология
• Расовая теория Гюнтера
• Расово-антропологическая школа
• Расиализм

Литература

на русском языке

• Алексеева Т. И., Балановская Е. В., Балахонова Е. И., Балуева Т. С., Васильев С. В., Герасимова М. М., Дубова Н. А., Ефимова С. Г., Зубов А. А., Пежемский Д. В., Хить Г. Л., Харитонов В. М., Ходжайов Т. К. [vivovoco.astronet.ru/VV/JOURNAL/NATURE/06_03/PISMO.HTM Рецедивы шовинизма и расовой нетерпимости] // Природа. — 2003. — № 6.
• Вольтер. Философские повести / Пер. с фр. — М.: Правда, 1985. — 576 с.
• Гегель Г. В. Ф. [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000388/ Лекции по философии истории] = Vorlesungen über die Philosophie der Geschichte. — СПб.: Наука, 1993. — С. 57-480. — 480 с.
• Кон И. С. [www.polit.ru/article/2011/04/28/kon_novymir_1966/ Психология предрассудка (О социально-психологических корнях этнических предубеждений)] // Новый мир. — 1966. — № 9.

на других языках

• Asséo, Henriette; Fings, Karola; Sparing, Frank; Kenrick, Donald; Heuss, Herbert. From "race science" to the camps. — Hatfield: University of Hertfordshire Press, 1997. — (The Gypsies During the Second World War). — ISBN 0-900458-78-X.
• Barkan, Elazar. The Retreat of Scientific Racism: Changing Concepts of Race in Britain and the United States between the World Wars. — New York: Cambridge University Press, 1992.
• Biddiss, Michael D. Father of Racist Ideology: The Social and Political Thought of Count Gobineau. — New York: Weybright and Talley, 1970.
• Boyle, Jen E. Anamorphosis in Early Modern Literature: Mediation and Affect. — Farnham: Ashgate Publishing, 2010.
• Boyle, Robert. Experiments and Considerations Touching Colours. — London: Henry Herringman, 1664.
• Cuvier, Georges. [books.google.ru/books?id=6GtMAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Tableau elementaire de l'histoire naturelle des animaux]. — Paris: Baudouin, 1798. — 741 p.
• Cuvier, Georges. [books.google.ru/books?id=Hix1-fTijXIC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false The Animal Kingdom: Arranged in Conformity with its Organization] / Translated from the French by H. M. Murtrie. — New York: G. & C. & H. Carvill, 1832. — 532 p.
• Dennis, Rutledge M. [findarticles.com/p/articles/mi_qa3626/is_199507/ai_n8730395 Social Darwinism, scientific racism, and the metaphysics of race] // Journal of Negro Education. — 1995. — Vol. 64. — P. 243–52. — DOI:10.2307/2967206.
• Detterman, Douglas K. Intelligence // Microsoft Student 2007. — DVD. — Redmond: Microsoft Corporation, 2006.
• Efron, John M. Defenders of the race: Jewish doctors and race science in fin-de-siècle Europe. — New Haven: Yale University Press, 1994. — ISBN 0-300-05440-8.
• Ehrenreich, Eric. The Nazi ancestral proof: genealogy, racial science, and the final solution. — Bloomington: Indiana University Press, 2007. — ISBN 0-253-34945-1.
• Ewen, Stuart; Ewen, Elizabeth. On the Arts and Sciences of Human Inequality. — New York: Seven Stories Press, 2007. — ISBN 1-58322-776-8.
• Eze, Emmanuel Chukwudi Race and the Enlightenment: A Reader. — Blackwell Publishers, 1997. — ISBN 0631201378.
• Gilman, Sander L. On Blackness Without Blacks: Essays on the Image of the Black in Germany. — Boston: G. K. Hall & Company, 1982. — 184 p.
• Gould, Stephen Jay. The Mismeasure of Man. — New York: Norton, 1981. — ISBN 0-393-01489-4.
• Hannaford, Ivan. the History of an Idea in the West. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996.
• Harris, Marvin. [books.google.ru/books?id=yUUYN3X18dwC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false The Rise of Anthropological Theory: A History of Theories of Culture]. — Lanham: Rowman Altamira, 2001. — 806 p.
• Hastings, Rachel N. Black Eyez: Memoirs of a Revolutionary. — 2008.
• Higgins, A. C. [www.math.buffalo.edu/mad/special/scientific-racism.html Scientific Racism: A Review of The Science and Politics of Racial Research by William H. Tucker" (Chicago, University of Illinois Press, 1994)].
• Isaac, Benjamin H. The Invention of Racism in Classical Antiquity. — Princeton: Princeton University Press, 2004.
• Jackson, J. Racially stuffed shirts and other enemies of mankind: Horace Mann Bond's parody of segregationist psychology in the 1950s // Defining difference: Race and Racism in the History of Psychology / A. Winston. — Washington: American Psychological Association, 2004. — P. 261–283.
• Jackson, John P.; Weidman, Nadine M. Race, Racism, and Science: Social Impact and Interaction. — New Brunswick: Rutgers University Press, 2005.
• Jahoda, Gustav. Chapter 4: Towards Scientific Rasism // [books.google.ru/books?id=yitBhzsd9OIC&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Race and Racialization: Essential Readings] / (Eds.) Tania Das Gupta, Carl E. James, Roger C.A. Maaka, and Chris Andersen. — Toronto: Canadian Scholar’s Press Inc, 2007. — P. 24-31. — 386 p. — ISBN 9781551303352.
• Kennedy, Kenneth A. R. Human Variation in Space and Time. — Wm. C. Brown Company, 1976.
• Kidd, Colin The Forging of Races: Race and Scripture in the Protestant Atlantic World, 1600–2000. — Cambridge: Cambridge University Press, 2006.
• Kühl, Stefan. The Nazi Connection: Eugenics, American Racism, and German National Socialism. — New York: Oxford University Press, 1994.
• Levitt N., Gross Paul F. Higher Superstition: The Academic Left and Its Quarrels With Science. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994. — ISBN 0-8018-4766-4.
• Lombardo, Paul A. The American Breed’: Nazi Eugenics and the Origins of the Pioneer Fund // Albany Law Review. — 2002. — Vol. 65. — P. 743–830.
• Mintz, Frank P. The Liberty Lobby and the American Right: Race, Conspiracy, and Culture. — Westport: Greenwood, 1985.
• Murray, Charles [www.commentarymagazine.com/production/files/murray0905.html The Inequality Taboo] // Commentary Magazine. — 2005.
• Neisser, U.; Boodoo, G.; Bouchard, T.J. Jr.; Boykin, A.W.; Brody, N.; Ceci, S.J. et al. [www.psych.illinois.edu/~broberts/Neisser%20et%20al,%201996,%20intelligence.pdf Knowns and unknowns] // American Psychologist : PDF. — 1996. — Vol. 51. — P. 77–101. — DOI:10.1037/0003-066X.51.2.77.
• Palmeri, Frank. Humans And Other Animals in Eighteenth-Century British Culture: Representation, Hybridity, Ethics. — 2006.
• Poliakov, Leon. Aryan Myth: A History of Racist and Nationalist Ideas in Europe. — New York: Basic Books, 1974.
• Proctor, Robert N. Racial Hygiene: Medicine under the Nazis. — Cambridge: Harvard University Press, 1988.
• Quintyn, Conrad B. The Existence Or Non-existence of Race?. — Teneo Press, 2010.
• Rice, Stanley A. Encyclopedia of Evolution. — Infobase Publishing, 2009.
• Richards, G. Race, Racism, and Psychology: Towards a Reflexive History. — New York: Routledge, 1997.
• Rush, Benjamin Observations intended to favour a supposition that the Black Color (as it is called) of the Negroes is derived from the Leprosy. Read July 14, 1797. // Transactions of the American Philosophical Society, o.s.. — Philadelphia: American Philosophical Society, 1799. — Vol. 4. — P. 289-97.
• Sapp, Jan. Beyond the gene: cytoplasmic inheritance and the struggle for authority in genetics. — Oxford: Oxford University Press, 1987. — ISBN 0-19-504206-9.
• Schaffer, Gavin 'Scientific’ Racism Again?': Reginald Gates, the Mankind Quarterly and the Question of 'Race' in Science after the Second World War // Journal of American Studies. — 2007. — Vol. 41. — P. 253–278. — DOI:10.1017/S0021875807003477.
• Shultz D. P., Shultz S. E. A History of Modern Psychology. — 9th. — Belmont: Thomson Higher Education, 2008.
• Skuncke, Marie-Christine [www.linnean.org/Resources/LinneanSociety/Documents/Publications/Other/Special%20Issue%208%20-%20The%20Linneaen%20Legacy.pdf Linnaeus:An 18th Century Background] // (ed.) Morris, Mary J.; Berwick, Leonie The Linnaean Legacy: Three Centuries after his brith. A forum for natural history. The Linnean Special Issue. — London: Linnean Society of London, 2008. — Vol. 8. — P. 19-26. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0950-1096&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0950-1096].
• Taguieff, Pierre-André La Force du préjugé. Essai sur le racisme et ses doubles. — Paris: Gallimard, La Découverte, 1987. — ISBN 2-07-071977-4.
• The Race Question // UNESCO. — 1950.
• Tiedemann, Friedrich [laboratoriogene.info/Ciencia_Hoje/Tiedemann_1836.pdf On the Brain of the Negro, Compared with that of the European and the Orang-outang] // Phylosophical Transactions of the Royal Society of London. — 1836. — Vol. 126. — P. 497-527.
• Tucker, W. H. [www.press.uillinois.edu/books/catalog/65rwe7dm9780252074639.html The funding of Scientific Racism: Wickliffe Draper and the Pioneer Fund]. — University of Illinois Press, 2007. — ISBN 978-0-252-07463-9.
• Tucker, W. H. The Science and Politics of Racial Research. — Urbana: University of Illinois Press, 1994.

Отрывок, характеризующий Расовая теория

На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.