Расовый антисемитизм

Ра́совый антисемити́зм — разновидность антисемитизма, псевдонаучная теория, которая рассматривает евреев в качестве прирождённых носителей неких биологически ущербных признаков. Является проекцией биологической теории эволюции Чарльза Дарвина на понимание истории как борьбу «арийцев» против евреев, в которой «выживает сильнейший».

Расовый антисемитизм не только не признаёт за ассимилированными евреями права на существование, но и считает их наиболее «опасными», так как они вносят «порчу» в здоровое тело нации и пытаются тайно захватить власть над ней.

Возник в XIX веке в среде немецких и австрийских пангерманистов. Расовый антисемитизм можно назвать «классическим»: именно с ним связано возникновение самого понятия «антисемитизм», и именно его результатом стало крупнейшее проявление антисемитизма — Холокост. Так называемые «расовые признаки», якобы неизменно присущие евреям, стали теоретической основой для уничтожения нацистами европейского еврейства.

Происхождение

В XIX веке идеи расизма получили существенное развитие и получили условия для массового внедрения в европейском обществе. Теоретическую основу для этих взглядов составили расовые теории Ганса Гюнтера, Жозефа Гобино, Людвига Вольтмана и других.

В то же время антиеврейские традиции в Европе, основанные на христианской юдофобии, стали общекультурным явлением. При этом многие антисемиты порвали с христианством, а многие евреи ассимилировались. Таким образом, у юдофобов возникла идеологическая потребность в светской теории, обосновывающей ненависть к евреям. Идея разрыва антисемитизма с традиционным христианством была обозначена у философа Артура Шопенгауэра.

Расизм в Германии и Австрии был тесно связан с пангерманистскими идеями создания общего государства для всех немецкоязычных жителей Европы. Он трактовался как биологическая борьба двух мировоззрений, носителями которых были две расы — «арийская» и «семитская». Дополнительной основой служили также идеи видных представителей течения «культурпессимизма» Пауля Лагарда и Юлиуса Лангбена.

Считается, что слово «антисемитизм» ввёл в оборот немецкий публицист Вильгельм Марр в 1879 году, который назвал группу своих приверженцев «антисемитской лигой». Немецкий историк Михаэль Владика (нем.) пишет, что впервые термин появился в энциклопедии «Rotteck-Welckeschen Staatslexikon» в 1865 году и впоследствии был ошибочно приписан Марру. Термин объясняется расистскими представлениями о биологической несовместимости европейцев, фигурировавших у первых идеологов расового антисемитизма как «германская» или «арийская» раса, и евреев как представителей «семитской расы». Эту тему обсуждало множество немецких интеллектуалов, в частности Эдуард фон Гартман.

К концу XIX века в Германии и Австрии сформировался ряд антисемитских школ — национально-государственная (Генрих фон Трейчке), социально-христианская (Адольф Штёккер (англ.)) и расовая (Евгений Дюринг, Георг фон Шёнерер (англ.)). Антисемитизм Штекера был промежуточным между старым и новым вариантами. Будучи церковным деятелем, Штекер не мог признавать материалистические идеи расистов, но ссылался на «культурно-исторические аспекты» еврейской проблемы.

Фактический синтез антисемитских школ с главенствующей позицией расизма осуществили Пауль де Лагард и Хьюстон Стюарт Чемберлен. Уильям Ширер в книге «Взлёт и падение Третьего рейха» подчёркивал влияние Чемберлена на идеологию нацистов и лично Розенберга и Гитлера. Будущий наставник Гитлера Дитрих Эккарт опираясь на философские воззрения Артура Шопенгауэра и сочинения Чемберлена сформулировал концепцию, согласно которой немцам необходимо противостоять доминированию евреев в мире.

Одновременно с формированием расового антисемитизма в Европе и США активно развивалась так называемая евгеника — учение о селекции человеческой породы с предотвращением рождения нежелательных элементов общества. Соединение расового антисемитизма с евгеникой стало основой нацистской расовой политики.

Одной из первых формулировок теории расового антисемитизма считается эссе Рихарда Вагнера «Еврейство в музыке» (нем. Das Judenthum in der Musik). Вагнер писал:

Вся европейская цивилизация и её искусство остались чуждыми для евреев, они не принимали никакого участия в их образовании и развитии… Евреи отличаются полной неспособностью к художественному выражению своего существа… Их единственный промысел — ростовщичество… Еврей лишён истинной страсти, той именно, которая побудила бы его сама по себе к художественному творчеству… Для еврея сделаться вместе с нами человеком, значит, прежде всего, перестать быть евреем…

В письме своей второй жене Вагнер писал, что «даже одной микроскопической капли крови уже достаточно, чтобы человек никогда не смыл с себя позор быть евреем, и он должен быть уничтожен». Идеи Вагнера оказали существенное влияние на немецких национал-социалистов и лично Адольфа Гитлера.

Существенное влияние на развитие расового антисемитизма оказали также труды французского публициста Эдуарда Дрюмона. Его книга «Еврейская Франция» (1886) была широко растиражирована и переведена на множество языков, включая русский.

В России одним из пропагандистов расового антисемитизма был Василий Шульгин. Ряд признаков расового антисемитизма прослеживается в статьях Василия Розанова и письмах Павла Флоренского. Американский историк Майкл Келлог пишет о влиянии крайне правых русских националистов-эмигрантов на развитие нацистской идеологии, в том числе отмечает масштабные заимствования из белоэмигрантской литературы.

Расовый антисемитизм в политике

См. также: Расовая гигиена и Нюрнбергские расовые законы

В конце XIX века антисемитская идеология впервые в истории стала основой для создания политических партий. Первым такую партию создал 1878 году Адольф Штекер. Вместе с союзниками ему удалось добиться существенного успеха в 1893 году, получив 15 мест в рейхстаге. В 1895 году австрийский антисемит Карл Люгер получил большинство мест в муниципалитете Вены и был назначен мэром австрийской столицы.

В начале XX века расовый антисемитизм стал питательной средой и идеологической базой немецкого национал-социализма. Нацистские идеологи отвергали принципы равенства и общечеловеческих ценностей, провозглашенные в эпоху Просвещения. В основе национал-социализма лежали идеи расы — объединения людей «одной крови». Первый немецкий учебник по генетике Эрвина Бауэра, Эугена Фишера и Фрица Ленца, содержал тезис, что существуют «худшие» (inferior) люди с низким уровнем умственного развития, которые размножаются намного быстрее «лучших», или «высших» (superior) представителей человечества. В немецкий народ включались представители следующих рас, считавшихся «арийскими»:

• нордическая,
• фальская,
• динарская,
• альпийская,
• восточнобалтийская,
• средиземноморская.

Расовый антисемитизм занимал важное место в нацистской пропаганде. В Третьем рейхе он был возведён в ранг закона. В разъяснениях министерства внутренних дел от 1 сентября 1933 года указывалось, что решающей при определении «неарийца» является не религия, а раса и кровь. Раньше еврей мог перестать считаться евреем, приняв христианство. По мнению нацистов, это на самом деле ничего не меняло, и еврей оставался евреем и врагом немецкой нации.

Аналогичные расовые законы были приняты в Италии и Венгрии, Румынии, Болгарии, а также некоторыми марионеточными правительствами оккупированных во время Второй мировой войны Третьим рейхом стран, например Норвегии, и режимом Виши.

Школьникам Германии внушали, что евреи являются врагами Германии. Вот одна из математических задач того времени: «Евреи являются врагами Германии. В 1933 году население Третьего рейха составляло 66 060 000 жителей, из которых 499 682 были евреями. Сколько процентов населения были нашими врагами?»

Евреи лишались гражданства, политических прав, им запрещалось, в частности, владеть недвижимым имуществом, посещать общественные места и заключать браки с представителями «арийских» рас.

Нацисты рассматривали евреев скорее в метафизическом ключе как «антирасу», способную уничтожать расу как «основу человеческого существования». Даже после «окончательного решения еврейского вопроса», мысли о евреях продолжали занимать Гитлера. В феврале 1945 года он говорил Борману, что с генетической точки зрения расы евреев не существует, однако есть «духовная раса». Ранее еврейским детям было запрещено посещать школы из-за их якобы опасного незримого влияния на душу немецких детей.

В современном мире расовый антисемитизм остаётся идеологией неонацистов и близких к ним крайне правых политических партий, таких как «Йоббик» в Венгрии и «Золотой рассвет» в Греции. В. А. Шнирельман отмечает, что агрессивный расовый антисемитизм является стержнем для идеологии русских национал-демократов и радикалов.

Расовый антисемитизм и христианство

Русский философ Николай Бердяев, отмечая расовый антисемитизм как идейное течение у многих немецких интеллектуалов, утверждает, что последовательный расовый антисемитизм не только чужд христианству, но и враждебен ему.

Тем не менее историк и политолог Вальтер Лакер пишет, что переход от религиозного антисемитизма к расовому был достаточно плавным. По мнению Лакера, расовый антисемитизм мог быть воспринят в основном теми, чьё образование веками базировалось на антисемитской религиозной доктрине с акцентом на обвинении евреев в распятии Христа. Стивен Баум (англ.) отмечает связь между расовым антисемитизмом и средневековым инквизиционным принципом Limpieza de sangre (англ.) («Чистота крови»).

Историк Уриэль Таль в книге «Иудаизм и христианство во Втором рейхе» делил расовый антисемитизм на «христианский» и «антихристианский». По мнению Таля христианство было основой антисемитизма даже для отошедших от религии немцев. Таль писал, что «возникло определенное наследственное развитие христианской антисемитской традиции, а, с другой стороны, в нём существовало некое сопротивление самому христианству, которое само опиралось на еврейские источники».

Литература

• Михман Д. Катастрофа европейского еврейства. — 1. — Тель-Авив: Открытый университет Израиля, 2001. — Т. 1. — ISBN 965-06-0233-X.
• Поляков Л. Эпоха знаний // [jhistory.nfurman.com/shoa/poliakov0.htm История антисемитизма] = Histoire de l'antisemitisme. — Гешарим. — М., 1998. — 448 с. — 5000 экз. — ISBN 978-5-93273-281-4.
• Шнирельман В. А. [books.google.ru/books?id=Aa8qCwAAQBAJ&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false Арийский миф в современном мире]. — М.: Новое литературное обозрение, 2015. — (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

Ссылки

• Филипп Барин. [web.archive.org/web/20100630192102/shoa.com.ua/php/content/view/267/9/ Антисемитизм в нацистской Германии]
• Одед Шремер и др. [www.lookstein.org/russian/lekcii-his/his_22.php Современный антисемитизм и Катастрофа (конец XIX века - 1945 г.)]. Курс лекций по истории еврейского народа. Бар-Иланский университет. Проверено 23 мая 2012. [www.webcitation.org/695DruEEN Архивировано из первоисточника 11 июля 2012].

Отрывок, характеризующий Расовый антисемитизм

– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.