Рассел, Бертран

Бертран Рассел
Bertrand Russell
Место рождения:	Треллек, графство Монмутшир, Уэльс
Место смерти:	Пенхриндейдрайт, графство Гуинет, Уэльс
Язык(и) произведений:	английский
Школа/традиция:	Аналитическая философия
Направление:	Западная философия
Период:	Философия XX века
Основные интересы:	Эпистемология, Логика, Математика, Философия языка, Философия науки, Этика, Религия
Значительные идеи:	Логический атомизм, теория дескрипций, Парадокс Рассела
Оказавшие влияние:	Лейбниц, Юм, Мур, Фреге, Уайтхед, Витгенштейн, Милл
Испытавшие влияние:	Ричард Докинз, Витгенштейн, Айер, Карнап, Гёдель, Поппер, Куайн, Хомский
Премии:	Медаль де Моргана (1932) Медаль Сильвестра (1934) Нобелевская премия по литературе (1950) Премия Калинги (1957) Международная премия Мира (1957) Премия Соннинга (1960) Иерусалимская премия (1963)
Награды:
Подпись:

Бе́ртран А́ртур Уи́льям Ра́ссел (англ. Bertrand Arthur William Russell, 3rd Earl Russell; 18 мая 1872 — 2 февраля 1970) — британский философ, общественный деятель и математик. Рассел известен своими работами в защиту пацифизма, атеизма, а также либерализма и левых политических течений и внёс неоценимый вклад в математическую логику, историю философии и теорию познания. Менее известны его труды по эстетике, педагогике и социологии. Рассел считается одним из основателей английского неореализма, а также неопозитивизма.

В 1950 году получил Нобелевскую премию по литературе.

Андрее Эстерлинг, член Шведской академии, охарактеризовал учёного как «одного из самых блестящих представителей рационализма и гуманизма, бесстрашного борца за свободу слова и свободу мысли на Западе».

Американский философ Ирвин Эдман очень высоко ценил труды Рассела, даже сравнивал его с Вольтером, подчеркивая, что он, «как и его знаменитые соотечественники, философы старого времени, — мастер английской прозы».

В редакторских замечаниях к мемориальному сборнику «Бертран Рассел — философ века» (1967) отмечалось, что вклад Рассела в математическую логику является наиболее значительным и фундаментальным со времен Аристотеля.

Рассел считается одним из наиболее влиятельных логиков XX века.

Биография

Начало жизненного пути

Бертран Артур Уильям Рассел родился в Треллеке (Уэльс) 18 мая 1872 года, он принадлежал к старинному аристократическому роду политиков, учёных и интеллектуалов. Этот род был знаменит своей деятельностью в политической жизни страны начиная с XVI века, самым же знаменитым представителем рода после самого Бертрана Рассела был его дед, лорд Джон Рассел, дважды возглавлявший правительство королевы Виктории в 1840-х и 1860-х.

Бертран Рассел родился в семье Джона Рассела, виконта Эмберли, и Кэтрин (Стэнли) Рассел. Уже к своему четвёртому дню рождения Рассел стал полным сиротой. После смерти обоих родителей Бертрана и двух его старших братьев взяла на попечение их бабушка, графиня Рассел, придерживающаяся пуританских взглядов. С ранних лет Бертран проявил интерес к самым разнообразным областям естествознания, любил проводить свободное время за чтением книг из обширной библиотеки, собранной ещё его дедом в поместье Пембрук Лодж.

Молодость и обретение известности. Социализм

В декабре 1889 года Бертран Рассел поступает в Тринити-колледж. На втором году обучения по предложению А.Уайтхеда Рассел избирается в дискуссионное общество «Апостолы». В это общество входили как студенты, так и преподаватели, в том числе Дж. Мур, Дж. Мак-Таггарт, с которыми в будущем Рассел будет плодотворно сотрудничать.

Рассела, сына лорда одного из самых влиятельных родов, назначают представителем Великобритании сначала в Париже, потом в Берлине. В Германии Рассел изучает практически весь диапазон немецкой философии, среди прочего экономические труды Маркса. В Германии Рассел, прекрасно владеющий немецким языком, общается с известными социалистами того времени: Вильгельмом Либкнехтом, Августом Бебелем и другими. Рассел проникается идеями левого реформизма, то есть постепенного переустройства всего мира на принципах демократического социализма. В 1896 году Рассел издает свою первую значительную работу «Германская социал-демократия», где удивительно глубоко для относительно молодого философа рассматривает проблемы и пути развития левых идей.

Эта, и некоторые другие работы, делают Рассела известным ученым. По приезде на родину в 1896 году, Рассела приглашают читать лекции в Лондонской школе экономики, что он делает с неизменным успехом. Рассел прочитал также курс лекций в университетах США. В 1900 году он участвует во Всемирном философском конгрессе в Париже, знакомится с рядом знаменитых учёных. Написанная в соавторстве с Уайтхедом книга «Принципы математики» (1903) принесла ему международное признание. Она и поныне считается одной из самых известных его работ (в особенности в англоязычных странах).

В 1908 году философ становится членом Королевского общества. В том же году становится членом фабианского общества, в состав которого входили Сидней Вебб, Беатриса Вебб, Э. Кеннан, Джордж Дуглас Ховард Коул (1889—1959), Клементина Блэк, Роберт Блэтчфорд, Томас Балог, известные писатели Бернард Шоу и Герберт Уэллс, Джон Мейнард Кейнс, Уильям Беверидж, Ричард Генри Тоуни.

Фабианцы считали социализм неизбежным результатом экономического развития, но признавали лишь эволюционный путь, выступали против революции. Рассел, однако, не разделяет полностью взгляды фабианцев, так как являлся противником государственного контроля общественного производства.

В числе прочего, английский философ провозглашает, что существование капиталистической системы обречено, считает, что отрасли промышленности должны управляться работающими людьми, а не предпринимателями и государством, пытается доказать автономность и независимость политических институтов от экономической основы общества. Он симпатизировал анархизму, а силу государства считал главной причиной несчастья в современном мире.

Первая мировая война. Пацифизм

В годы Первой мировой войны Бертран Рассел был вовлечен в круг сложных социально-политических проблем войны и мира, устройства государства и его управления. Пока Англия готовилась к войне, Рассел проникался идеями пацифизма, основой которого служили для Рассела его социалистические убеждения. Рассел становится членом организации «Противодействие призыву на военную службу», что было весьма смелым поступком во время, когда в Англии только и говорили о «защите отечества». За противодействие властям Рассела лишают места в Тринити-колледже, но больше всего Рассел расстраивается из-за ссор со многими друзьями, для которых в условиях военной угрозы для Великобритании пацифизм был неприемлем.

В 1916 году Рассел анонимно издал листовку «Два года тяжёлой работы для отказывающихся повиноваться велению совести», в которой выступил в защиту права человека отказаться от воинской повинности по политическим или религиозным мотивам. После того, как нескольких человек осудили за её распространение, Рассел, не страшась потерять свой авторитет, раскрыл через газету «Таймс» авторство и высказал мысль о том, что политическая свобода в Англии становится фарсом. За это власти привлекают его к суду. Рассел заявил, что на скамье подсудимых оказался не только он, но и вся традиционная британская свобода. В результате судебных разбирательств Рассела оштрафовали на 100 фунтов стерлингов, конфисковали библиотеку и не позволили поехать в США для чтения лекций.

В книге «Мои политические идеалы» (1917) Рассел утверждает, что единственная достойная политическая цель — обеспечить максимально полное развитие природных творческих возможностей каждого человека в обществе, что, в конечном счете, сводится к проведению радикальных либеральных реформ и уничтожению системы, разъединяющей людей на классы и другие консервативные группы (в том числе религиозные). Это позволяет причислить его к социал-демократам. Подлинная демократия, по мнению Рассела, должна стремиться к социализму.

Попытки обуздать убежденного пацифиста не дают результатов, и в статье «Германский мир предлагает» (3 января 1918 г.) Рассел резко высказывается против распространяемой «патриотической прессой» волны оговоров и фальсификаций политики большевиков и Ленина, а также нежелания Антанты присоединиться к мирным предложениям России. Также Рассел осуждает вступление США в войну, подчеркивая, что американских солдат, прибывших в Англию, могут нанять штрейкбрехерами. В 1918 году Рассела заключили в Брикстонскую тюрьму сроком на 6 месяцев. Там заключённый под № 2917 много читал (от Вольтера до Чехова) и даже написал «Введение в философию математики» (1919). В то же время в этой же тюрьме находился известный русский большевик Максим Литвинов.

Р. П. Датт, деятель английского и международного рабочего движения, в то время член Независимой рабочей партии, познакомившийся с Расселом на встрече, созванной «Организацией социалистических студентов» в Оксфорде осенью 1919 года писал, что выступление известного учёного за массовую оппозицию войне «ставило его в те дни в боевой ряд социалистов».

Задолго до фактического начала, и вплоть до самого конца боевых действий Рассел был категорически против войны.

Поездка в Советскую Россию. «Практика и теория большевизма»

После провозглашения советской власти в России Рассел в 1918 году писал, что это событие даёт надежду на будущее процветание во всем мире, и даже признал, что большевики его восхищают. 19 мая 1920 года Рассел в составе лейбористской делегации отправился в Советскую Республику и пробыл там по 17 июня 1920 года. Рассел посещает Кремль, где встречается с В. И. Лениным и более часа беседует с ним. Во время этой поездки он встречался также с Троцким, Горьким и Блоком, читал лекции в Петроградском математическом обществе. Расселу удалось встретиться с представителями оппозиции, а также простыми людьми.

Рассел признал советскую модель развития не соответствующей истинно коммунистическим идеям и в значительной степени разочаровался в большевиках. В книге воспоминаний об этой поездке «Практика и теория большевизма» (1920) Рассел писал:

Если большевизм окажется единственным сильным и действующим конкурентом капитализма, то я убежден, что не будет создано никакого социализма, а воцарятся лишь хаос и разрушение

Тот, кто, подобно мне, считает свободный интеллект главным двигателем человеческого прогресса, не может не противостоять большевизму столь же фундаментально, как и римско-католической церкви.

Большевизм не просто политическая доктрина, он ещё и религия со своими догматами и священными писаниями. Когда Ленин хочет доказать какое-нибудь положение, он по мере возможности цитирует Маркса и Энгельса

Несмотря на критику большевизма, Рассел не разочаровался в самих левых идеях, и продолжал называть себя социалистом и даже коммунистом. В этой же книге Рассел писал:

Я верю, что коммунизм необходим миру.

Я приехал в Россию коммунистом, но общение с теми, у кого нет сомнений, тысячекратно усилило мои собственные сомнения — не в самом коммунизме, но в разумности столь безрассудной приверженности символу веры, что ради него люди готовы множить без конца невзгоды, страдания, нищету.

Даже при существующих условиях в России ещё чувствуется влияние животворного духа коммунизма, дух созидающей надежды, поиска средств к уничтожению несправедливости, тирании, жадности — всего того, что мешает росту человеческого духа, стремлению заменить личную конкуренцию совместными действиями, отношения хозяина и раба — свободным сотрудничеством. Эта надежда помогает лучшей части коммунистов выдержать испытания суровых лет, которые переживает Россия, эта же надежда вдохновляет весь мир. Эта надежда не химера, не фантазия, но она может сбыться только благодаря упорному труду, более объективному изучению фактов и, кроме того, настойчивой пропаганде, которая должна сделать необходимость перехода к коммунизму очевидной для огромного большинства рабочих. Возможно, что российский коммунизм потерпит неудачу и погибнет, но коммунизм как таковой не умрет.

Существующая капиталистическая система обречена. Её несправедливость так бросается в глаза, что только невежество и традиция заставляют наёмных рабочих терпеть её. Когда невежество отступает, традиция ослабевает; война разрушила власть традиций над человеческим разумом. Может быть, под влиянием Америки, капиталистическая система и протянет лет пятьдесят, но она будет постепенно ослабевать и никогда не вернет позиций, удерживаемых в XIX в. Пытаться поддержать её — значит бесполезно тратить энергию, которая может быть использована для строительства чего-то нового.

Ещё одной книгой, основанной на впечатлениях от поездки, стала книга «Большевизм и Запад» (1924).

Одним из тех, кто высказал сомнения в правдивости слов Рассела, был Аарон Штейнберг. Штейнберг признает, что Рассел не отрицал его собственное утверждение о враждебности советского режима свободе мысли, однако, все же, замечает в воспоминаниях, что «Бертран Рассел вёл среди нас пропаганду за правительство Ленина и Троцкого». По мнению Штейнберга, сказанное Расселом на тайной встрече разительно отличалось от того, что говорил Рассел позже, поэтому Штейнберг сделал вывод: «… книги Рассела читать очень нужно, но его оценка политических событий, поскольку она опирается на личные его суждения о людях, очень сомнительна».

Поездка в Китай

По приглашению «Общества новых учений», организованном лидером реформаторского движения Лян Цичао, 12 октября 1920 года Рассел отправляется в Китай, где пробыл по 10 июня 1921 года. В Китае в качестве профессора Пекинского университета Рассел читал специальные курсы по математике, логике, морали, религии, теории познания, дискутировал о путях развития социализма в этой стране. В своих лекциях мыслитель ратовал за коммунизм, но выступал против диктатуры пролетариата, утверждая, что только «просвещение поможет повысить сознательность имущих классов, избежать войн и революций».

Лекции Рассела, в которых были отражены его идеи свободомыслия и критики религии, дали толчок для нового направления атеистического движения в Китае. Они были изданы издательством «Шаонянь Чжунго» в специальном сборнике «Проблемы религии» (1921). Самое заметное влияние на китайскую интеллигенцию оказали мысли Рассела о демократической версии социализма.

Как до, так и после его приезда в Китае переводится довольно много сочинений английского мыслителя по вопросам математики, логики, социально-политического развития общества, которые становятся очень популярными среди китайских реформаторов и прогрессивных деятелей, занятых поисками будущего государственного устройства страны.

Как отмечал Ван Сингун, философия английского мыслителя «не ставит своей целью достижение какого-то богатства или счастья, она призвана помочь людям разобраться в этом простом и одновременно сложном окружающем нас мире».

В 1920 году в Пекинском университете создаётся «Общество Бертрана Рассела» и издается «Ежемесячник Рассела» (январь 1921 года). Философия Лосы, как называли Рассела в Китае, оказала сильное воздействие на передовую молодёжь в период антиимпериалистического «Движения 4 мая».

Школа Бекон Хилл. Педагогика

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В 1921 году Рассел женится во второй раз на Доре Уинифред Блэк, которая была его секретарем во время поездки в Россию. Именно она написала для его книги «Практика и теория большевизма» главу «Искусство и образование». У Рассела рождаются двое детей (первый брак с Элис (иногда Алис) Уитолл Пирсолл Смит был бездетным).

Рассел начинает усиленно изучать педагогику, включая новаторские методы образования. Его взгляды на образование составляют единое целое с его общественно-политическими либеральными воззрениями. Рассел стремится защитить свободный разум от устаревших консервативных воззрений (к числу которых Рассел причисляет и любую религию). Дети, считает Рассел, должны воспитываться в доброте, в понимании полезности моральных норм общества, без принуждения. Рассел считает ужасным поступком разделять детей по их экономическому происхождению, полу, расе и национальности. Цель образования для Рассела — защита творческих способностей человека от влияния шовинизма, бюрократии, классовых стереотипов. Рассел остро критикует систему английского воспитания и образования, предлагает её демократизацию.

Самым важным результатом его работы в этой области стали книги «Об образовании» (1926), «Брак и мораль» (1929), «Образование и общественный строй» (1932). Вместе с супругой Рассел открывает школу Бекон Хилл, которая была направлена преимущественно для проблемных детей младшего возраста. Школа просуществовала вплоть до начала войны.

Своеобразным рефреном его идей в педагогике был тезис о том, что если бы любовь, подкреплённая знанием, стала реальной основой воспитания, то мир был бы преобразован. Эту идею Рассел повторял и в более поздних работах.

Его идеи по педагогике, по мнению специалистов, не были так прогрессивны, как взгляды выдающихся английских педагогов того времени Г. Лэйн и А. С. Нейл или американцев Г. Брауди и Дж. Дьюи, но эта школа допускала и поощряла большую свободу самовыражения учащихся. Рассел писал, что «дети должны быть гражданами Вселенной», воспитываться без принуждения, не знающими чувства страха. Его педагогические взгляды во многом напоминали идеи утопистов-социалистов Оуэна и Фурье, выступавших против религиозного образования.

Хотя многие исследователи часто пренебрегают вкладом Рассела в педагогику, более чем через двадцать лет Расселу присудят нобелевскую премию по литературе за книгу «Брак и мораль» (1929).

20-е — 30-е годы

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В брошюре «Дедал» английский биолог Джон Холдейн, используя образ мифологического героя доказывал, что развитие может быть только во благо человечеству. В 1925 году Рассел выпускает брошюру «Икар», в которой прибегая к другому образу того же мифа, Икару, напротив, предупреждал об опасностях, таящихся в необузданном росте знаний и развитии технологий, что может стать причиной большого человеческого несчастья, если плоды научной деятельности находятся в ограниченном пользовании отдельных структур, а также используются со злым умыслом. Более чем через 30 лет станет ясно, что худшие опасения Рассела стали реальностью в связи с изобретением и использованием против людей ядерного оружия.

Подводя итог жизни в своей автобиографии, Рассел пишет, что он всю жизнь посвятил примирению людей друг с другом, Рассел всегда стремился по возможности объединить и гармонизировать желания человеческих существ, спасти человечество от вымирания и грозящей ему гибели. В этот период он написал книги: «Перспективы индустриальной цивилизации» (1923), «Образование и благосостояние» (1926), «Завоевание счастья» (1930).

В период развития тоталитарных режимов 1930-х годов, Рассел изо всех сил пытался предотвратить надвигающуюся военную катастрофу. Среди многочисленных книг, написанных в этот период, были «Свобода и организация, 1814—1914» (1934), «Происхождение фашизма» (1935), «Какой путь ведет к миру?» (1936), «Власть: новый социальный анализ» (1938). Рассел активно боролся против фашизма и большевизма («Происхождение фашизма» (1935), «Сцилла и Харибда, или Коммунизм и фашизм» (1939)).

В конце 1930-х годов Рассел едет в США, преподаёт в Чикагском и Калифорнийском университетах.

В 1935 году Рассел вторично разводится и женится на своей секретарше Патриции Элен Спенс. От этого брака у него появляется второй сын.

Исходя из своих пацифистских убеждений, Рассел приветствовал Мюнхенское соглашение 1938 года.

Вторая мировая война. Отказ от пацифизма

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Приближение Второй мировой войны порождает у Рассела сильные сомнения в целесообразности пацифизма. После захвата Гитлером Польши Рассел от пацифизма отказывается. Теперь Рассел выступает за совместные военные усилия Англии и США, что вызывает неодобрение американских изоляционистов, надеявшихся удержать страну от вступления в военный конфликт. В своей автобиографии, вспоминая это время, Рассел пишет:

Хоть и неохотно, я допускал возможность владычества кайзеровской Германии; мне казалось, что это, конечно, зло, но все же меньшее, чем мировая война и её последствия, тогда как гитлеровская Германия — совсем другое дело. Нацисты были мне отвратительны и с моральной, и с рациональной точки зрения — жестокие, фанатичные и тупые. Хотя я и придерживался пацифистских убеждений, но это давалось мне всё с большим трудом. Когда в 1940 году Англии стала угрожать опасность оккупации, я понял, что на протяжении всей Первой мировой ни разу всерьёз не допускал мысли о поражении. Мысль о нём была невыносима, и после серьезных размышлений я решил, что должен выступать в поддержку всего, что делается ради победы, как бы тяжело ни далась эта победа и каковы бы ни были её последствия. Таков был последний этап в долгом процессе отказа от тех убеждений, которые созрели у меня в 1901 году

С 1938 по 1944 годы Рассел читает лекции в Чикагском, Калифорнийском, Гарвардском университетах США, фонде Барнса, издает две фундаментальные работы: «Исследование значения и истины» (1940) и «История западной философии» (1945), последняя из которых несколько раз попадала в США в списки бестселлеров и до сих пор пользуется вниманием как со стороны специалистов, так и простых читателей.

В 1940 году Рассел стал профессором философии в Сити-колледж, что вызвало сильные нападки духовенства, против которого Рассел активно боролся, распространяя антиклерикализм и атеизм.

1945—1954 гг.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В 1944 году Рассел возвращается в Англию из США, и начинает преподавать в том самом Тринити-колледже Кембриджского университета, откуда его уволили за антимилитаристские выступления ещё в пору первой мировой войны.

Невзирая на преклонный возраст (в 1942 году ему исполнилось 70 лет), Рассел, благодаря общественной деятельности, становится одним из самых знаменитых англичан. Среди великого множества изданных им книг: «Философия и политика» (1947), «Пружины человеческой деятельности» (1952) и «Человеческое познание. Его сфера и границы» (1948). Рассел выступает с циклом лекций по радио, позднее собранных в книге «Власть и личность» (1949).

Вплоть до 1954 года Рассел поддерживает политику холодной войны, будучи убежденным в том, что это может предотвратить Третью мировую войну. Рассел очень резко критикует СССР, выступает за мировое господство Соединённых Штатов Америки и даже считает необходимым заставить СССР под угрозой атомных ударов подчиниться диктату США. В 1948 году Рассел в своей речи заявил, что если СССР продолжит свою агрессию в Восточной Европе, то с моральной точки зрения будет хуже начать войну, когда СССР обзаведётся атомной бомбой, чем до того, ибо в войне против СССР, ещё не имеющего атомной бомбы, победа Запада будет более быстрой и бескровной. Это вызвало разные интерпретации и споры, одобряет ли Рассел первый удар по СССР или всего лишь указывает на необходимость использовать ядерный арсенал США для устрашения Советского Союза. Однако сразу после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки с 1945 по 1948 годы Рассел писал письма и публиковал статьи в газетах, недвусмысленно утверждая, что морально оправдано и правильно начать войну против СССР с применением атомного оружия пока у СССР нет атомной бомбы, а у США есть. Только когда СССР испытал атомную бомбу, Рассел изменил свою позицию и стал выступать за полный запрет ядерного оружия.

В небольшой статье «Почему я не коммунист?», направленной против стран, декларирующих о своей приверженности коммунизму, Рассел писал:

В России 1917-го, однако, пролетариат составлял небольшой процент от населения, значительным большинством которого являлись крестьяне. Декретом было установлено, что партия большевиков была обладающей классовым сознанием частью пролетариата, и что маленький комитет её лидеров обладал классовым сознанием большевистской партии. Диктатура пролетариата, таким образом, пришла, чтобы быть диктатурой маленького комитета, и, в конечном счете, одного человека — Сталина. Как единственный обладающий классовым сознанием пролетарий Сталин осудил миллионы крестьян на голодную смерть, а миллионы других к принудительному труду в концентрационных лагерях. Он даже пошёл настолько далеко, чтобы установить декретом, что законы наследственности должны впредь отличаться от того, чем они имели обыкновение быть, и что зачаточная плазма должна теперь повиноваться советским декретам, а не тому реакционному священнику Менделю. Я пребываю в полном недоумении, как произошло, что некоторые люди, будучи гуманными и интеллектуальными, могли найти нечто восхитительное в обширном лагере для рабов, созданном Сталиным.

Оригинальный текст (англ.)  

In the Russia of 1917, however, the proletariat was a small percentage of the population, the great majority being peasants. it was decreed that the Bolshevik party was the class-conscious part of the proletariat, and that a small committee of its leaders was the class-conscious part of the Bolshevik party. The dictatorship of the proletariat thus came to be the dictatorship of a small committee, and ultimately of one man - Stalin. As the sole class-conscious proletarian, Stalin condemned millions of peasants to death by starvation and millions of others to forced labour in concentration camps. He even went so far as to decree that the laws of heredity are henceforth to be different from what they used to be, and that the germ-plasm is to obey Soviet decrees but that that reactionary priest Mendel. I am completely at a loss to understand how it came about that some people who are both humane and intelligent could find something to admire in the vast slave camp produced by Stalin.

Для понимания политических взглядов Рассела важно понимать, что острая критика теоретических основ коммунизма, проводимая им в это время, сводится исключительно к критике марксизма, сам Рассел оставался сторонником социал-демократии.

Фактически за содействие официальному режиму и пропаганде взглядов Великобритании относительно холодной войны 9 июня 1949 г. Рассела награждают орденом «За заслуги»

В 1950 году 78-летнему Расселу присуждают Нобелевскую премию по литературе за книгу «Брак и мораль» (1929) и публицистическую деятельность

Одному из самых блестящих представителей рационализма и гуманизма, бесстрашному борцу за свободу слова и свободу мысли

Оригинальный текст (англ.)  

In recognition of his varied and significant writings in which he champions humanitarian ideals and freedom of thought

В одной из книг, в которых он критикует оптимистический взгляд на развитие цивилизации: «Влияние науки на общество» (1953), Рассел предупреждает, что средствами науки можно создавать не только благо. В частности он пишет, что «власть имущие» теоретически могут попробовать евгенистическим методом создать нацию рабов, после чего критика власти «станет психологически просто невозможна» и, заключает Рассел, восстание «расы рабов» будет настолько же невероятным, как «восстание овец против производителя баранины».

В 1952 году 80-летний Рассел женится в четвёртый раз на Эдит Финн, своей давней знакомой, писательнице из США. Они переезжают в северный Уэльс.

1954—1970 гг. Активная борьба за мир

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

После испытания водородной бомбы и переписки с Фредериком Жолио-Кюри Рассел, используя свой публицистический талант и огромный авторитет, начинает решительно выступать против ядерного оружия, обращается по радио (24 декабря 1954 года) ко всем жителям Англии и земного шара с «Манифестом борьбы за мир против ядерной войны», в котором утверждал, что в будущей войне не может быть победителя. Вопрос о путях к прочному миру с большой остротой был поставлен также в известном заявлении, подготовленном Расселом и подписанном Эйнштейном за два дня до смерти последнего, а затем и другими крупнейшими деятелями науки. Этот документ был оглашен в Лондоне на пресс-конференции учёных всего мира против угрозы атомной войны (1955) как «Декларация Рассела-Эйнштейна». Среди прочего в ней сказано:

Мы хотим, чтобы это было понято как на Востоке, так и на Западе. Мы требуем от правительств всего мира признать и заявить публично, что они не будут стремиться достичь своих целей при помощи войны. И мы призываем их, в соответствии с этим, искать мирных способов урегулирования разногласий, существующих между ними…

В 1957 году после обсуждения на первой конференции учёных в канадской деревушке Пагуош был принят как «Манифест борьбы за мир» всех учёных планеты, что ознаменовало начало деятельности пагуошского движения.

В 1950—1960-е годы, когда больше, чем когда-либо мир стоял перед перспективой третьей мировой войны с использование ядерного оружия, деятельность Рассела, одного из самых влиятельных борцов за мир, трудно переоценить. Рассел был членом движения за ядерное разоружение (1958) и «Комитета ста» (1960). Рассел переписывался, общался, встречался и дискутировал с лидерами крупнейших стран мира, международный авторитет огромен.

C 1961 года Рассел отстаивает концепцию международного авторитетного форума, сходного с ООН.

В 1961 году за участие в одной из антивоенных акций 89-летнего Нобелевского лауреата приговаривают к семидневному тюремному заключению. Магистрат предложил заменить его на «обещание хорошего поведения», но Рассел отказался.

1962 году во время обострения Карибского кризиса Рассел напрямую обращается к Кеннеди и Хрущеву с призывом немедленно вступить в переговоры.

С лета 1963 г. началась работа по созданию фонда, который должен был взять на себя решение всего круга вопросов, до этого времени составлявших деятельность Рассела и его сподвижников. Особую роль в создании организации сыграл Ральф Шенманн.

Учредители фонда решили, что он должен носить имя Бертрана Рассела, несмотря на его собственные возражения. Генеральный секретарь ООН У Тан писал по этому поводу:

Отрадно узнать, что предполагается основать фонд, носящий имя лорда Рассела… Лорд Рассел был одним из первых, кто осознал безумие и опасность неограниченного накопления ядерных вооружений

Сооснователь Фонда Кристофер Фарли писал о Расселе:

Во многих странах, в которых отсутствовали гражданские свободы или которые находились под патронажем могущественных соседей, Рассел почитался национальным героем

Рассел приветствует демократические реформы в Чехословакии и осуждает ввод войск в Чехословакию.

С 1963 года Рассел начинает протестовать против американской агрессии во Вьетнаме. Вместе с Жаном Полем Сартром создаёт Международный трибунал по расследованию военных преступлений во Вьетнаме. С этого времени Запад^[кто?], пытаясь уменьшить уважение простого народа к знаменитому антимилитаристу, санкционировал резкие выпады против Рассела. До конца своих дней Рассел терпит всяческие намеки и прямые утверждения, что «старик выжил из ума». Солидная газета «Нью-Йорк таймс» даже печатает оскорбительную статью «Труп на лошади». Хотя уровень его общественной деятельности в последние годы жизни не менее, если не более, высокий, чем в молодости, полностью опровергает эти слухи. Например, отметив 80-летие (1952), он успевает выпустить более двух десятков книг, среди которых «Портреты по памяти» (1956), «Факт и вымысел» (1962). За год до смерти Рассел успевает издать последний, третий том «Автобиографии» (1967—1969), которая поныне считается одной из самый известных его работ, так как помимо биографических данных о жизни имеет элементы всей сложной эволюции взглядов. Прожив почти столетие, поначалу благодаря происхождению, Рассел с ранней молодости жил в эпицентре всех мировых событий, благодаря чему «Автобиография» стала поистине великим произведением.

Умер Рассел от гриппа, близ г. Пенриндайдрайта (Уэльс) 2 февраля 1970 года.

Философская составляющая мировоззрения

Философия, по мнению Рассела, занимает «ничейную» область между наукой и теологией, пытаясь дать соответствующие требованиям научности ответы на вопросы, в которых бессильна теология. И хотя философия не является наукой, она все же представляет определённую духовную силу, оказывающую значительное влияние на жизнь общества и его историю. Рассел признает взаимную связь философии с политическими и социальными условиями развития общества. История философии, по Расселу, это история оригинальных концепций выдающихся творческих личностей, оказывающих своими системами существенное воздействие на общественную жизнь. Наиболее плодотворными традициями в истории философии Рассел считает антиклерикализм и стремление поставить теоретико-познавательные исследования на почву логики. Книги Рассела «Проблемы философии» (1912) и «История западной философии» (1945) до сих пор считаются в англосаксонских странах лучшим введением в философию.

Ранние взгляды

Рассел прошёл сложную эволюцию взглядов, которую сам он определил как переход от платоновской интерпретации пифагореизма к юмизму. После кратковременного увлечения гегельянством в его английской версии Рассел перешёл к платоновскому варианту абсолютного идеализма, а затем под влиянием Мура, Мейнонга, Уайтхеда — к неореализму. Рассел был одним из создателей концепции логического атомизма, которая объясняет необходимость передачи логической структуры языка на реальность и для создания соответствующей этой структуре онтологической доктрины. Как указывал сам Рассел: «Я постараюсь сформулировать… определённый вид логической доктрины и на основе этого… определённый вид метафизики». Логический атомизм сформулирован в работах «Наше познание внешнего мира» (1914), «Философия логического атомизма» (1918), «Мистицизм и логика» (1918). Позже эта концепция была развита Витгенштейном

В этот период Рассел внёс огромный вклад в создание математической логики, написав (совместно с Уайтхедом) фундаментальный трехтомный труд «Principia Mathematica» (1910—1913), где Рассел доказывает соответствие принципов математики принципам логики и возможность определения основных понятий математики в терминах логики. Проблему существования Рассел решал при помощи разработанного им учения о дескриптивных определениях (близко номинализму). При этом Рассел попытался снять противопоставление объективного и субъективного существования в понятии «существование вообще»: «Существует только один „реальный“ мир, воображение Шекспира — его часть; аналогично реальны мысли, которые он имел, когда писал „Гамлета“. Точно также реальны мысли, которые мы имеем, читая эту трагедию».В 1910—1920-е годы Рассел сформулировал концепцию логического атомизма, но не принял конвенционализма и физикализма, в их крайней, ведущей к солипсизму форме. Дальнейшая эволюция взглядов Рассела состояла во всё большем ограничении областей реальности, которым приписывается онтологически самостоятельное существование: если вначале Рассел учил об особом бытии (subsisting) как бы «априорных» логических отношений, то в 1920—1930-х годах, сближаясь с неопозитивизмом, Рассел‚ после колебаний, признал реальность лишь за чувственными данными (sense-data, particulars), входящими в состав так называемых «нейтральных» фактов (events). Близость философии Рассела неопозитивизму выразилась в том, что для него важнейшей философской проблемой было обоснование научного знания в чувственном опыте субъекта. Это проявилось в пристальном внимании к исследованию содержания и структуры опыта. На раннем этапе Рассел считал, что в структуре опыта наряду с чувственными данными присутствуют универсалии. В дальнейшем главным предметом внимания стала для него проблема перехода от непосредственного опыта, имеющего индивидуальный, «личный» характер, к общезначимому естественно научному знанию. Поэтому в поздний период Рассел выдвигал и отстаивал взгляды, согласно которым для понимания естественнонаучного знания важны такие его скрытые элементы, как «принципы недемонстративного вывода» или «постулаты научного вывода».

В целом Рассел сыграл значительную роль в формировании британской разновидности неопозитивизма (логического позитивизма), с одной стороны, позитивистски истолковывая результаты своих логико-математических исследований, с другой стороны, исправляя своей критикой «чересчур» субъективистские выводы Венского кружка. В частности, он выступил против огульной характеристики проблем традиционно философии, как псевдопроблем.

Сложившаяся в его книгах «The analysis of mind» (N. Y.-L., 1924), «The analysis of matter» (N. Y. — L., 1927), «An outline of philosophy» (L., 1927) концепция нейтрального монизма усматривала в понятиях «дух» и «материя» лишь логические конструкции из чувственных данных и была близка к прагматизму Джемса и махизму. Она отличалась от последнего главным образом своеобразной терминологией: «Я верю, — писал Рассел, — что материя менее материальна, а дух — менее духовен, чем полагают…». При этом Рассел призывал отказаться от материализма, который он считал несовместимым с научными открытиями, сделанными в релятивистской и квантовой физике . Идеализм он также отвергал, но уже с позиции другой науки – психологии. Рассел стал одним из самых известных натуралистов XX столетия, при этом его версия натурализма носила нематериалистический характер.

Развитие взглядов

В 1940—1950-х годах Рассел обращается к идеям Юмa. Рассел допускает существование «фактов», которые, в отличие от «опыта», объективны, но объективность их основана лишь на «вере» в бытие внешнего мира. В работе «Человеческое познание. Его сфера и границы» (L.,1948, рус. пер., М., 1957) Рассел формулирует пять постулатов научного метода познания «физического мира», которые, по его мнению, образуют предварительные условия правдоподобности индуктивных обобщений, в форме которых познание осуществляется (Б. Рассел. Человеческое познание. М., 1957, с. 453—540). Философская эволюция Рассела соответствовала изменениям в содержании настойчиво проводившейся им широкой программы приложения средств математической логики к теоретико-познавательным исследованиям. На неореалистском и позитивистском этапах его эволюции эта программа вела к растворению теории познания в логическом анализе (наравне с Муром, Рассел был основоположником логического анализа философии). В основном оформляется философия зрелого Рассела.

Теория познания Рассела в значительной мере является попыткой соединить два различных принципа — принцип эмпиризма, согласно которому все наше знание происходит из опыта, и убеждение, традиционно считающееся рационалистическим, что логика составляет сущность философии. Одним из первых результатов применения логического аппарата к решению философских проблем стала теория дескрипций (описаний).

Важнейшим элементом теории познания Рассела была концепция знания-знакомства — учение о непосредственном познании в опыте определённых объектов: чувственных данных и универсалий. Объекты, непосредственно познаваемые в опыте, сначала рассматривались Расселом также и в качестве онтологических единиц. Простые элементы опыта мыслились Расселом как своеобразные строительные блоки, из которых состоит весь корпус естественнонаучного знания. В поздних работах он частично отказался от учения о непосредственном познании в опыте таких объектов, как универсалии, считая подлинными объектами познания лишь «полные комплексы сосуществования», которые рассматривались как определённые совокупности качеств.

Свою позднюю философскую позицию Рассел определял как реализм и логический атомизм (отчасти под влиянием Витгенштейна), поскольку «картина мира» есть совокупность логических высказываний. Рассел принимает теорию внешних отношений, следствием которой было утверждение существования субстанциально-нейтральных элементов мира, при котором имеется функциональное различение субъективного и объективного. Сама теория была взаимосвязана с разделением бытия на «существующее» (физические вещи и содержание сознания) и «идеально существующее» (математические и логические объекты, отношения, прошлые и будущие события, заблуждения, иллюзии, кентавры, круглые квадраты).

Этика

В области этики Рассел стоял на позициях эмотивизма. В поздний период своей общественно-политической деятельности получил известность как критик западной цивилизации, видел её основной порок в гипертрофированном развитии науки производства при отсутствии подлинно гуманистических ценностей и идеалов. Выступил против противопоставления сферы разума и чувств, фактов и ценностей, а также за более тесную связь этики и политики. Призывал к отказу от принципа силы как средства решения международных политических проблем. Рассел был убежден, что предложения, в которых утверждается желательность чего-либо как этической цели или внутренне значимого или конечного блага, суть выражения эмоций и поэтому не могут быть истинными либо ложными. Однако это не означает, что следует стремиться к преодолению этических чувств. Мотивом собственной деятельности Рассел считал стремление по возможности объединить и гармонизировать желания человеческих существ.

Антиклерикализм. Атеизм

Большое место в творчестве Рассела занимала критика религии и христианской церкви, в которых он видел средство подавления человеческой личности. В атеистических кругах Рассел почитается как один из самых влиятельных атеистов. Рассел — автор множества книг, посвящённых защите атеизма. Одна из его известнейших работ — «Почему я не христианин». Также известен юмористический антирелигиозный рассказ «Кошмар богослова» (1961).

См. также

• Логицизм
• Логический атомизм
• Парадокс Рассела
• Чайник Рассела
• Теория типов
• История западной философии
• Новые левые

Русская библиография

Произведения Бертрана Рассела

• Рассел Б. Воздействие науки на общество / Пер. с англ. В.Онышко. — М.: Изд-во иностранной литературы, 1952.
• Рассел Б. Человеческое познание. / Пер. с англ. Н. Воробьев. — М.: Изд-во иностранной литературы, 1957.
• Рассел Б. Здравый смысл и ядерная война = Common sense and nuclear warfare / Пер. с англ. В. М. Карзинкина. — М.: Изд-во иностранной литературы (ИЛ), 1959.
• Рассел Б. Почему я не христианин: Избранные атеистические произведения / [Пер. с англ.; сост., авт. предисл. и примеч. А. А. Яковлев]. — М.: Политиздат, 1987.
• Рассел Б. Практика и теория большевизма / [Авт. послесл. В. С. Марков; АН СССР, Науч. совет «История революций и социал. движений»]. — М.: Наука, 1991.
• Рассел Б. [www.krotov.info/lib_sec/17_r/ras/rass_00.html История западной философии и её связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней]. В 3 кн. / Науч. ред. В. В. Целищев. — Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 2001.
• Рассел Б. Словарь разума, материи и морали. / [Общая редакция и послесловие А. А. Васильченко] — Киев: Port-Royal 1996.
• Рассел Б. Практика и теория большевизма: Избр. страницы / [Предисл., послесл. и примеч. Б. Гиленсона]. — М.: Панорама, 1998.
• Рассел Б. Мудрость Запада: Ист. исслед. зап. философии в связи с обществ. и полит. обстоятельствами / Ред. П. Фулкес; [Вступ. ст. В. А. Малинина]. — М.: Республика, 1998.
• Рассел Б. Философия логического атомизма. — Томск: Водолей, 1999.
• Рассел Б. Искусство мыслить / Общ. ред., сост. и предисл. О. А. Назаровой; [пер. с англ. Козловой Е. Н. и др.] — М.: Идея-Пресс: Дом интеллектуал. кн., 1999.
• Рассел Б. Исследование значения и истины / Общ. науч. ред. и примеч. Е. Е. Ледникова. — М.: Идея-Пресс: Дом интеллектуал. кн., 1999.
• Рассел Б. Человеческое познание: его сфера и границы. / [Пер. с англ. Н. В. Воробьева]. — М.: ТЕРРА — Кн. клуб: Республика, 2000.
• Рассел Б. [www.krotov.info/lib_sec/17_r/ras/rass_14.htm#1 Автобиография (в сокращении)] // «Иностранная литература», 2000, № 12.
• Рассел Б. Проблемы философии. — Новосибирск: Наука, 2001.
• Рассел Б. Брак и мораль = Marriage and morals / [Пер. Ю. В. Дубровина]. — М.: Крафт +, 2004.
• Рассел Б. Введение в математическую философию. / [Пер. В. Суровцев]. — Сибирское университетское издательство, 2009

О Бертране Расселе

• Нарский, И. С. Философия Бертрана Рассела. М., 1962.
• Колесников А. С. Философия Бертрана Рассела / Науч. ред. Я. А. Слинин. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1991.
• Крысова Ю. А.Становление либеральных идей в философии Бертрана Рассела // Компаративное видение истории философии. — СПб., 2008. — С.119-125. — ISBN 978-5-93682-457-9
• Розанова М. С. Современная философия и литература. Творчество Бертрана Рассела / Под ред. Б. Г. Соколова. — СПб.: Изд. дом С.-Петерб. гос. ун-та, 2004.
• Велембовская Ю. А. [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/ECCE/RSL/BIORUSS.HTM Учёный в борьбе против ядерной угрозы] // Новая и новейшая история. — 1999. — № 6.
• Цверианишвили А.Г. Лян Шумин и Бертран Рассел о китайской и западной культурах // Развивающиеся страны. Политика и идеология. — М., 1985.
• Юань Вэйши Рассел в Китае // Философские науки. — 1990. — № 12.

Литература на английском языке

• [books.google.ru/books?id=yQHWBgAAQBAJ&printsec=frontcover Consciousness in the Physical World. Perspectives on Russellian Monism] / Edited by Torin Alter and Yujin Nagasawa. — Oxford University Press, 2015. — 472 p. — (Philosophy of Mind Series). — ISBN 978-0-19-992735-7.

Ссылки

• [www.users.drew.edu/~jlenz/brs.html Сайт «Общества Бертрана Рассела»] (англ.)
• [www.humanities.mcmaster.ca/~russell/ Сайт Центра Исследований Бертрана Рассела] (англ.)
• Сайты, посвящённые Бертрану Расселу, в каталоге ссылок Open Directory Project (dmoz). (англ.)

Отрывок, характеризующий Рассел, Бертран

– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.