Рассел, Уильям Говард

Уильям Говард Рассел (8 марта 1820, Талла, Дублин — 11 февраля 1907, Лондон) — британский корреспондент газеты The Times, который, как считается, был одним из первых профессиональных военных корреспондентов. Он, среди прочего, провёл 22 месяца на фронте Крымской войны, делая репортажи о различных событиях, в том числе об атаке лёгкой бригады.

Получил образование в Тринити-колледже в Дублине, некоторое время учился в Кембридже. Журналистом в The Times поступил в двадцатилетнем возрасте, первоначально работал в Ирландии, но в 1843 году был переведён в Лондон. Его первым опытом в качестве военного корреспондента было освещение событий войны между Пруссией и Данией за Шлезвиг-Гольштейн в июле 1850 года.

В феврале 1854 года, после обострения политической обстановки перед Крымской войной, он был направлен в расположение войск под командованием Генри Хардинджа на Мальте. В Крыму оказался уже в 1854 году, сразу после начала войны, и находился там до конца 1855 года, не считая небольшого перерыва на рубеже 1854—1855 годов, когда выезжал в Константинополь. Поскольку во время Крымской войны первый раз в истории войн сообщения о событиях доходили до общественности с помощью телеграфа (то есть с огромной для того времени скоростью), деятельность Рассела, активно использовавшего телеграф, имела важнейшее значение.

Описывая события на войне, Рассел был беспристрастен: он сообщал о тяжёлых поражениях и потерях союзных войск, подвергал жёсткой критике британское правительство и лично премьер-министра Абердина за плохое снабжение войск и некомпетентность командования, описывал ужасное, по его мнению, медицинское обслуживание раненых и имевшую место вспышку холеры. Его сообщения, особенно репортаж об атаке лёгкой бригады под Балаклавой, вызвали в британском обществе бурную реакцию, а парламентарий Джон Артур Робак призвал в Палате общин создать комиссию по расследованию описанных журналистом событий, что в итоге привело к падению правительства Абердина. Рассел также был инициатором обращения к королеве Виктории с предложением награждать за храбрость и простых солдат, результатом чего стало появление Креста Виктории. В конце 1855 года, тем не менее, он был отозван из Крыма по, как предполагается, политическим мотивам.

В 1856 году Рассел был вновь отправлен в Российскую империю — на этот раз для того, чтобы сделать репортаж о коронации императора Александра II. В 1857 году он отправился в Индию, где провёл больше года, освещая события Сипайского восстания, в том числе штурм Лакхнау в 1858 году. В 1859 году освещал Австро-итало-французскую войну. В 1861 году, когда в США началась Гражданская война, он отправился в Вашингтон и пробыл на фронтах войны до апреля 1862 года, в том числе встречался с президентом Конфедерации Джефферсоном Дэвисом в Алабаме. Его репортажи и позиция подвергались жёсткой критике со стороны как Севера, так и Юга: Рассел выступал категорически против рабства, но при этом считал правильным разделение США на два государства и протестовал против воссоединения страны, в результате чего был в итоге объявлен персоной нон грата по обе стороны фронта.

В 1863 году он вернулся в Англию, в 1864 году освещал события Датско-прусской войны, в 1866 — Австро-прусско-итальянской. В 1868 году пытался баллотироваться в парламент от консерваторов, но безуспешно. В 1870—1871 годах освещал события Франко-прусской войны и Парижской коммуны, при этом его репортаж о парижском пожаре во время Коммуны вызвал большое внимание со стороны европейского общества. В 1879 году отправился в Южную Африку, где освещал события Англо-зулусской войны.

Был награждён Королевским Викторианским орденом, в 1895 году был посвящён в рыцари. Похоронен на Бромптонском кладбище в Лондоне. В 2013 году газета New York Times назвала его «величайшим военным корреспондентом в истории».

Отрывок, характеризующий Рассел, Уильям Говард

Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.