Расстрел в Монодентри

Расстрел в Монодентри Лаконии (греч. Η εκτέλεση στο Μονοδένδρι Λακωνίας ) – расстрел 118 человек греческого гражданского населения, совершённый солдатами Вермахта 26 ноября 1943, в местности Монодентри, Лаконии, во время тройной, германо-итало-болгарской, оккупации Греции, в годы Второй мировой войны. Расстрел положил начало волне подобных кровавых событий на полуострове Пелопоннес в последний период оккупации Греции.

События предшествовавшие расстрелу

Пытаясь приостановить рост партизанского движения в Греции, немецкое командование, среди прочих мер, использовало меру многократного ответа за каждого убитого немецкого солдата. Аресты членов Коммунистической партии Греции (КПГ), или просто симпатизирующих Национально-освободительному фронту (ЭАМ) носили не только превентивный характер, но ставили своей целью создания числа заложников для ответных мер.

Вечером 23 октября 1943 года немцы и коллаборационисты Л. Вреттакоса устроили в Спарте облаву, врываясь в дома. С помощью коллаборационистов в масках, были арестованы 550 человек состоявших в Национально-освободительном фронте (ЭАМ) и членов Компартии Греции (КПГ). Среди них были члены областного комитета ЭАМ К. Ятракос, председатель общества юристов, хирург Х. Карвунис и А. Зервобеакос, директор отделения Национального банка Греции.

25 ноября 1943 года колонна немецких армейских грузовиков с 40 солдатами попала в засаду партизан Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС) в Монодентри, между городами Спарта и Триполи. Выжил только один немецкий солдат, который и принёс весть в Триполи.

Без щитов и копий

В первоначальном объявлении о ответных мерах на немецкие потери было только 100 имён. В своём большинстве это были заложники состоявшие в Национально-освободительном фронте (ЭАМ) или были членами Коммунистической партии Греции (КПГ) . Впоследствии к ним прибавились ещё 18 человек, пастухов и крестьян, случайно оказавшихся в регионе.

Кроме других свидетелей, расстрел был описан переводчиком немцев, который бежал через 8 дней в расположение 8-го полка ЭЛАС.

В полдень 26 ноября к месту боя в Монодентри прибыла колонна немецких грузовиков и высадила 118 заложников. 300 немцев, опасаясь партизан, заняли окружающие место расстрела высоты.

Зная что их ждёт, заложники стали прощаться друг с другом.

Получив разрешение немецкого офицера, юрист Ятракис держал речь перед заложниками. Ятракис говорил о новом рабстве и о новой Освободительной войне. Обращаясь к древности Спарты Ятракис продолжил: «Там, под вершинами Тайгета, наша прекрасная Спарта, набирают цвет апельсины на деревьях, течёт вечный Эвротас. Но на улицах города без стен ходят Эфиальты, вместе с иноязычными варварами. И нас здесь мало, чтобы защитить честь города. Нас меньше даже чем 300. Нас 118, без щитов и копий, но умираем храня дух Леонида».

Христос Карвунис

Врач Христос Карвунис родился в селе Арахова Лаконии 16 июля 1903 года. Учился медицине в Германии, где получил специальность хирурга. В 1928 году вернулся в Спарту, где открыл собственную клинику. Совершив около 3 тысяч хирургических операций, получил большую известность в регионе. В греко-итальянскую войну 1940-41 годов служил в тыловых госпиталях в Салониках и Наусе. С началом оккупации примкнул к греческому Сопротивлению. В начале 1943 года был арестован итальянцами за медицинскую помощь оказанную преследуемому оккупационными властями греческому офицеру. Был освобождён после выхода Италии из войны. Будучи членом областного комитета ЭАМ оказался в заложниках, а затем на месте расстрела в Монодентри. На место расстрела прибыл мотоциклист из Триполи, с срочным посланием от немецкого командования, согласно которому, учившийся в Германии врач Карвунис не подлежал расстрелу. Карвунис принял дар жизни, при условии отмены расстрела всех заложников. Получив отказ и видя, что среди заложников было 7 несовершеннолетних, Карвунис начал переговоры о отмене расстрела для них, а затем хотя бы для двух из 4-х несовершеннолетних братьев Дзиванопулос. Получив вновь отказ, Карвунис громко заявил в лицо возглавлявшего расстрел офицера: «Вы - варвары. Я стыжуть того, что потратил 8 лет своей жизни в вашей стране. 8 лет выброшенных на ветер». Немец побагровел от гнева, Карвунис получил удар прикладом.

Расстрел

Заложников выстроили в ряд. Они начали петь Национальный гимн и песню Танца Залонго:

Рыба не живёт на суше,

и цветы в песках,

эллины не могут

без свободы, в кандалах.

Карвуниса по прежнему пытались вывести из ряда. Карвунис отвечал «Здесь, в Спарте, древний закон гласит – или все или никто» Кто-то из немцев попытался вывести его силой и при этом сломал ему руку. Нотис Перъялис, свидетель расстрела, пишет, что когда заложники пели, старший из немецких офицеров побледнел как воск. Он пишет, что рука офицера поднималась медленно, как будто-её поднимала невидимая лебёдка, после чего резко упала, как будто бы оборвался трос. Это был сигнал. Заработали 4 пулемёта. 117 были расстреляны. Оставался Карвунис. Исполняя приказ, немцы заявили, что он останется жить. Карвунис выкрикнул «Нет, Варвары!». Ему прострелили руки и ноги. После выкрика «Да здравствует ЭАМ», Карвуниса пристрелили насмерть.

Выживший

Несовершеннолетний Михалис Цингакос был самым молодым из расстрелянных 118. Ему одному было суждено выжить. Цингакос рассказывает. «Перед расстрелом немецкий солдат стал раздавать чёрные повязки на глаза. С дерзостью своего возраста и воодушевлённый поведением врача Карвуниса, я ответил “Никс!” Стоявший справа от меня сказал “Ладно мы, но ты, Михалис ?”. Я повернул голову к нему и в это время раздался приказ “огонь”. Я почувствовал ожог на лбу, на меня упал мой сосед гигант, моё лицо было покрыто кровью и чьими-то мозгами». Остававшихся ещё живыми немцы достреливали. Цингакос пролежал без движения несколько часов. Ночью выбрался и был спрятан в горах семьёй пастухов и оставался там 8 месяцев.

Дилемма матери

Расстрел четырёх несовершеннолетних братьев Дзиванопулосов был произведен по требованию коллаборациониста Л.Вреттакоса. Отвечая на запрос немцев перед отправкой на расстрел Вреттакос писал: «Четыре сына Дзиванопулоса не только не должны быть освобождены, но вызывает удивление как до сих пор они не были расстреляны. Демосфен и Иоаннис активные члены ЭАМ, Сократ и Параскевас члены боевой группы ЭАМ-ЭПОН . На вопрос матери, Элени Дзиванопулу, «всех четырёх ?» коллаборационисты ответили дилеммой «выбери и спаси одного». Мать не выбрала ни одного, потеряла рассудок и долгое время бродила на месте расстрела своих сыновей. Ставрос Псимогеракис в своей поэме так передаёт её трагическую дилемму и ответ:

какая сука мать

детей своих выбирает

Всех четырёх берите

На алтарь Отечества нашего

Свободы нашей дорогой

Пусть станут солнечным лучом

Калаврита

После начала Гражданской войны, когда бойцов ЭАМ-ЭЛАС обвиняли во всех грехах периода оккупации, газета «Голос Калаврита» от 5 ноября 1946 года связала Расстрел в Монодентри с последовавшей 13 декабря 1943 года Резнёй в Калаврита. Газета опубликовала приказ 3-ей дивизии ЭЛАС от 4 декабря 1943 года, согласно которому, в ответ на расстрел 118 человек гражданского населения в Монодентри, командование дивизии приказывало отделить немцев от пленных других национальностей и расстрелять. После расстрела пленных последовала волна карательных операций немецкой армии и убийств гражданского населения Пелопоннеса, достигших своей кульминации 13 декабря Резнёй в Калаврита.

Второй расстрел в Монодентри

Террор оккупантов был не в силах остановить греческое Сопротивление. Всего через 4 месяца, 13 марта 1944 года, в Коккинолуца, в нескольких километрах от места расстрела в Мондентри, колонна немецких автомобилей попала в засаду партизан ЭЛАС и была полностью уничтожена. В этой своего рода акции отомщения были убиты все (около 200) немецкие солдаты. В ответ, немецкое командование вновь организовало расстрел в Монодентри. На этот раз, не следуя принципу многократного ответа, немцы расстреляли «всего» 45 человек, согласно списка представленного коллаборационистом подполковником К. Костопулосом.

Отрывок, характеризующий Расстрел в Монодентри

Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.