Ратчино (Воскресенский район)

Деревня Ратчино Страна РоссияРоссия Субъект Федерации Московская областьМосковская область Муниципальный район Воскресенский Сельское поселение Фединское Координаты 55°16′16″ с. ш. 38°39′09″ в. д.55.271306° с. ш. 38.652722° в. д. / 55.271306; 38.652722    Население ↗1195 человек (2010) Часовой пояс UTC+3 Почтовый индекс 140207 Автомобильный код 50, 90, 150, 190, 750 Код ОКАТО [classif.spb.ru/classificators/view/okt.php?st=A&kr=1&kod=46206840001 46 206 840 001] Ратчино Москва Москва Воскресенск Ратчино Воскресенск Ратчино

Ратчино — деревня, расположенная в юго-восточной части Воскресенского района, недалеко от его границы. Население — 1195 чел. (2010). До 2006 года было центром Ратчинского сельского округа.

Население

Численность населения
1926	2002	2010
346	↗1170	↗1195

История названия деревни

История деревни Ратчино своими корнями уходит в глубь столетий. В напечатанной в 1843 г. книге «Путешествие по старинному Коломенскому уезду» её автор Николай Дмитриевич Иванчин-Писарев сообщает о двух курганах, расположенных неподалёку от Ратчино. Указывая на них, здешние старики говорили: «Вот где рать чинилась», объясняя таким образом возникновение названия деревни. На самом деле название деревни Ратчино представляет собой обычное владельческое название, данное по имени владельца либо первого жителя селения — Ратша. Чтобы подчеркнуть, что селение принадлежало именно ему, жители говорили: « Ратшина деревня», а впоследствии, для удобства произношения всё чаще стали говорить Ратчина. Такой вариант и закрепился окончательно.

История

Первое упоминание о селении Ратчино в источниках относится к 1626—1629 годам, когда в писцовых книгах Коломенского уезда впервые появляется «деревня Ратчина». В ту пору в ней числилось 17 дворов, на которых обитало 30 душ мужского пола. По территории деревни протекала речка Суходолка, которая стекает по «суходолу» и впадает в речку Любовку. На Суходолке (она же позднее Карасёвка) впоследствии и был создан каскад ратчинских прудов.

В писцовых книгах 1626—1629 годов владельцем Ратчино назван боярин Иван Никитич Романов, дядя царя Михаила Романова. В состав боярской вотчины входило три селения — Карпово, Ратчино и не существующая ныне деревня Даниловская. Иван Романов был очень богат, ему принадлежало несколько тысяч крестьянских дворов в разных концах России, поэтому, скорее всего, в Ратчине он никогда не был, а его вотчиной управлял староста, проживающий в сельце Карпово.

В писцовой книге расписана межа (земельная граница) вотчины Ивана Романова. В одной меже расположены сельцо Карпово и деревня Даниловская. Ратчино территориально оторвано от них и находится восточнее. При описании ратчинской межи упомянута речка Суходолка, которая стекает по «суходолу» и впадает в речку Любовку.

К западу от Ратчино лежит Середний луг. Также упомянуты Рубежный враг (овраг) и Ратчинская дорога (ведущая из Похрянского погоста и из Карпова в Ратчино). К северу от деревни рядом с Катунино граница проходила по Просовскому оврагу вниз до озерка Бохотов омут. На западе упоминаются Тарасов вражек и дороги — Коломенская городская (в город Коломну) и Семеновская, которая вела в сторону села Ратмирово.

После окончания Смутного времени наступили мирные годы. Это способствовало быстрому росту населения. В деревне Ратчино в 1646 г. стояло 36 дворов, где жили 77 мужчин. В переписной книге фиксируются первые ратчинские фамилии — Корепины, Приблажновы, Бабушкины и другие.

После смерти в 1640 г. боярина Ивана Никитича Романова Карпово, ставшее уже селом, унаследовал его сын Никита Иванович Романов, также носивший боярский чин. В 1655 году он умер бездетным, и, из-за отсутствия наследников, вся вотчина, в том числе и деревня Ратчино, была отписана «на государя» и передана в состав дворцовых земель. В дворцовом ведомстве село Карпово с деревнями находилось почти 30 лет.

В книге Ю. Г. Готье «Замосковный край в XVII столетии» её автор сообщает, что в 1683-84 годах село Карпово, в котором тогда числилось 73 хозяйства из дворцовых земель, было пожаловано в поместье дьяку Никите Моисеевичу Зотову. Последний широко известен как учитель Петра I. Но при Зотове Ратчино в состав карповской вотчины уже не входит. Без указания даты Готье сообщает о том, что «деревня Ратчина» (34 двора и 119 четей земли в одном поле), очевидно, в те же годы пожалована в вотчину стряпчему Лариону Ивановичу Пятого. Наследником его стал сын — комнатный стольник Антип Ларионович Пятого.

Свою службу он начинал в чине стольника и «комнатного человека» царевича Ивана Алексеевича в годы правления царя Федора Романова. Сын придворного с невысоким чином, Антип не блистал особенными талантами. Соответственно, его следующая должность при дворе была достаточно экстравагантна — он служил «карлой», иначе говоря, шутом. Роль дурака Антип Пятого исполнял для увеселения царя Федора Алексеевича. После кончины царя Федора бывший шут переквалифицировался и в 1682 г. был пожалован в спальники нового царя — Ивана. Антип значился спальником «у крюка», то есть старшим спальником.

По переписи 1715 года владельцем в сельце Ратчино и деревнях Муромцево и «Гряцкая» указан князь Матвей Петрович Гагарин (1659 (?) — 1721), сибирский губернатор. Очевидно, он приобрел ратчинскую вотчину после смерти Антипа Пятого.

Гагарин строит здесь помещичью усадьбу, и, таким образом, Ратчино становится сельцом. Князь стяжал на поприще губернаторства большие и неправедные богатства. Кроме Ратчино ему принадлежали старинное село Степановское (ныне в Раменском районе), село Сенницы (Озерский район) и ряд более мелких владений. Интересно, что у церкви села Константиново Воскресенского района ныне хранится закладная чугунная доска, датированная 1702 годом, где упомянуты сам князь Матвей и его старший брат Иван. Возможно, что доска находилась первоначально в грандиозном храме села Сенницы, который братья Гагарины построили в 1701—1707 гг.

В мае 1707 года Гагарин назначается московским комендантом, ведёт работы по укреплению Кремля и Китай-города. В 1708—1709 году размещает шведских военнопленных, отвечает за приём пленных на русскую службу.

Гагарин становится одним из богатейших людей России. В Белом городе Москвы итальянский мастер Д.-М. Фонтана построил для Гагарина четырёхэтажный дом в венецианском стиле с фасадом на Тверскую улицу. Свой дом Гагарин имел и Санкт-Петербурге. На украшение окладов икон в московском и петербургском домах Гагарин потратил по 130 тысяч рублей. Еду для гостей подавали на 50 серебряных приборах. Простой обед также состоял из 50 блюд.

С 1707 года при дворце Матвея Гагарина жил первый японец в России — Денбей.

Закончил князь плохо. Арестованный в 1719 году за казнокрадство и за превышение власти, он долго запирался в ходе следствия, не желая открыть имена своих пособников, первым из которых был всесильный Меншиков. Правда, самому Гагарину это запирательство не помогло. 14 марта 1721 года сенаторы князь А. Меншиков, граф Ф. Апраксин, граф Г. Головкин, граф И. Мусин-Пушкин, П. Толстой, граф А. Матвеев, князь Д. Голицын, князь Д. Кантемир, барон Шафиров приговорили князя Гагарина к смертной казни. 15 марта было велено изъять в казну все движимое и недвижимое имущество Гагарина. Петр I просил Матвея Петровича признать свою вину, за что обещал вернуть ему конфискованное имущество. 16 марта 1721 года Гагарин был повешен под окнами Юстиц-коллегии в Санкт-Петербурге в присутствии царя, придворных и своих родственников. После казни Петр I заставил всех, включая родственников казненного, прийти на поминальный обед. Играл оркестр, на Царицыном лугу устроили пушечный салют. Через некоторое время виселицу перевезли на площадь рядом с новой Биржей. Труп Гагарина провисел на площади более 7 месяцев. Матвей Петрович был похоронен в фамильной усыпальнице Гагариных, в сельце Сенницы Озерского района Московской области. В октябре 1721 года жене Гагарина были возвращены её приданные деревни. Конфискованные имения князя были пожалованы Мамонову, Девиеру, Пашкову и Брюсу; московские и загородные дворы переданы Олсуфьеву, а двор в Санкт-Петербурге, на Петербургском острове, пожалован бригадиру Шувалову.

В Ратчино Генеральное межевание проводил землемер Арсеньев 11 сентября 1767 года. В ту пору селение находилось во владении генеральши Анны Андреевны Толстой. К этому времени в Ратчине уже стояла барская усадьба, поэтому оно названо сельцом (сельцо — селение с усадьбой помещика или вотчинника, село — с церковью, а деревня — сельское поселение, где нет ни усадьбы, ни церкви). В 1767 г. в сельце Ратчино было 210 ревизских душ мужского пола, а все его население, видимо, составляло около 440 человек. Указатель Нистрема 1852 г. сообщает о сельце Ратчино Коломенского уезда следующие сведения. Крестьян — 214 душ мужского пола и 245 душ женского (всего, таким образом, 459 человек). Дворов — 62. Расположено оно на проселочной дороге в 90 верстах от Москвы и в 17 верстах от уездного города Коломны. Владельцем Ратчино назван князь Александр Михайлович Голицын. Используя данные генеалогии, мы можем в общих чертах проследить изменение владельческой принадлежности Ратчино. Итак, в 1767 г. ратчинской помещицей являлась Анна Андреевна Толстая, дочь графа Андрея Ивановича Остермана (1686—1747), видного государственного деятеля времен Анны Иоанновны. Его дочь Анна, родившаяся в 1724 г., вышла замуж за Матвея Андреевича Толстого, впоследствии генерал-аншефа. Овдовела она в 1763 г., оставшись с несколькими детьми. Самому старшему из них — Ивану Матвеевичу — на тот момент исполнилось всего 17 лет. Генеральша с детьми была материально достаточно обеспечена. Только в юго-восточном Подмосковье ей принадлежали следующие поместья: сельцо Спасское с деревнями Маришкино и Хлопки, сельцо Хорошово, сельцо Грецкое с деревней Муромцево, доля в селе Ратмирово, доля в сельце Кривякино и ряд других селений и пустошей. После смерти матери 15.02.1769 г. сельцо Ратчино, видимо, унаследовал старший сын — уже упомянутый Иван Матвеевич Толстой (1746—1808). По крайней мере, ратчинским помещиком в самом начале 19-го столетия значился именно он. Бывший в начале своей карьеры офицером-воспитателем в Артиллерийском корпусе в Санкт-Петербурге и носивший чин капитана, он впоследствии дослужился до чина генерала-поручика. Его супруга Аграфена Ильинична (в девичестве Бибикова) в браке родила двух детей — сына и дочь. Родившийся в 1773 г. старший ребёнок — сын Александр стал впоследствии прославленным генералом и героем Отечественной войны 1812 г. Любителям военной истории он хорошо известен как генерал Александр Иванович Остерман-Толстой. Его сестра Наталья Ивановна (1774—1841) вышла замуж за князя Михаила Николаевича Голицына (1756—1827), для которого это был уже третий брак. Весьма возможно, что сельцо Ратчино стало приданым Натальи Ивановны. Нужно отметить, что, несмотря на наличие в Ратчино барской усадьбы, никто из упомянутых выше помещиков здесь постоянно не жил, предпочитая для этого столичные города либо другие, более благоустроенные, усадьбы. Остается даже открытым вопрос о том, бывали ли они здесь вообще, хотя бы временами или проездом. Отмена крепостного права в 1861 г. серьёзно изменила жизнь обитателей Ратчино и других помещичьих селений Подмосковья. В ходе реформы из селений округи сформировали Мячковскую волость в составе Коломенского уезда Московской губернии. Центром волости стало село Мячково. В Мячковскую волость вошли 17 сел и деревень: Мячково, Санино, Сабурово, Ачкасово, Афанасьево, Бортниково, Дуброво, Лукьяново, Малышево, Подлужье, Ратчино, Ратмирово, Скрипино, Суханово, Черкизово, Губино, Катунино, а также два погоста — Красно и Старки. Отметим, что издревле Ратчино входило в приход Покровской церкви на погосте Красно, что на Москве-реке.

Несмотря на наличие в Ратчино барской усадьбы, никто из упомянутых выше помещиков здесь постоянно не жил, предпочитая для этого столичные города либо другие, более благоустроенные, усадьбы.

По данным VI ревизии (1811 год) владельцем сельца Ратчино Коломенского уезда Московской губернии значился граф Александр Иванович Остерман-Толстой. Александр Иванович Толстой родился в 1770 году в семье Ивана Матвеевича Толстого. По линии матери, Анны Андреевны Толстой, его прадедом был сподвижник Петра Великого, дипломат из немцев А. И. Остерман. Императрица Екатерина II дозволила молодому Толстому в 1796 году принять графский титул, с фамилией и гербом рода Остерманов, от бездетных потомков рода Остермана. А. И. Толстого по обычаям с самого раннего возраста записали на военную службу в лейб-гвардии Преображенский полк. К 14-летнему возрасту он за выслугой лет числился прапорщиком. Боевую службу начал с 1788 года в войне против турок, состоял в армии князя Потемкина. Участвовал в 1790 году под командованием Суворова в штурме Измаила, награждён за отличие орденом Св. Георгия 4-го класса. С 1793 года служил в Бугском егерском корпусе, сформированном Кутузовым. В феврале 1798 году Остерман-Толстой, приняв к тому времени графский титул и фамилию Остерманов, произведен в генерал-майоры в возрасте 28 лет и назначен шефом Шлиссельбургского мушкетерского полка. Неожиданно для всех через 2 месяца отстраняется от военной службы и в чине действительного статского советника, то есть изгоняется с военной службы. Причина немилости царя Павла I была простая, новый царь недолюбливал фаворитов своей матери, Екатерины II. Лишь после вступления на престол Александра I Остерман-Толстой смог в 1801 году вернуться в армию. С началом войн против Наполеона в 1805 году генерал Остерман на театре боевых действий. В 1806 году произведен в генерал-лейтенанты. Весной 1807 года на территории Пруссии развернулись военные действия против корпуса маршала Нея, который стремился отрезать русских от Кенигсберга. 24 мая авангард Багратиона, куда входила дивизия Остермана-Толстого, принял удар превосходящего в числе неприятеля. В этом бою Остерман был ранен в ногу пулей навылет. В октябре 1810 года Остерман, измученный раной, добился отставки с правом ношения мундира, но сразу же вернулся в строй с началом Отечественной войны 1812 года. По кончине графа Ивана Андреевича Остермана (1811) унаследовал заповедное имение, то есть село Красный Кут с деревнями в Сапожковском уезде и село Никольское (Полтево тож) в Богородском уезде, а, кроме того:

Московской губернии Звенигородскаго уезда деревню Глухово и село Ильинское;
Санкт-Петербургской губернии Шлиссельбургскаго уезда село Александровское с мызой Матоксой;
Рязанской губернии Данковскаго уезда село Богородское;
Могилевской губернии Рогачевскаго повета Стрешинскую вотчину
и дом в Москве.

Во время войны он командовал 4-м пехотным корпусом в 1-й Западной армии Барклая-де-Толли, отличился под Островно и при Бородине. Под Бородином Остерман-Толстой был контужен, но через несколько дней вернулся в строй. В кампанию 1813 года Остерман-Толстой прославил своё имя 17 августа в блестящем бою под Кульмом, где потерял левую руку, оторванную ядром. Русский художник Василий Кондратьевич Сазонов написал картину изображающую Остермана-Толстого во время хирургической операции, произведенной над ним на поле битвы под Кульмом. Ещё ранее 9 мая 1813 года в сражении под Бауценом он был ранен пулей в плечо. Король Пруссии наградил Остермана Большим прусским Железным крестом, наградой, которая за всю свою историю вручалась только семь раз. Победа при Кульме закрыла наполеоновским войскам путь в Богемию, и народ Чехии преподнес герою сражения подарок. В Государственном Историческом музее хранится кубок, поднесённый «храброму Остерману от чешских женщин в память о Кульме 17 августа 1813 года», и мундир, в котором был Остерман-Толстой в момент ранения. Остерман вернулся в Петербург в начале 1814 года и сразу же был назначен генерал-адъютантом Александра I. В этом качестве находился до самой смерти императора. В 1816 году назначен командиром Гренадерского корпуса. В августе 1817 года получает чин генерала-от-инфантерии, но его здоровье после тяжелых ран было настолько подорвано, что он в этом же году освобождается от командования корпусом и увольняется в бессрочный отпуск, хотя продолжает числиться на военной службе. В начале 1820-х годах Остерман-Толстой жил в Петербурге в своем доме на Английской набережной. Во время подавления восстания декабристов в 1825 году некоторые восставшие офицеры (Д. Завалишин, Н. Бестужев и В. Кюхельбекер) укрылись в доме Остермана-Толстого, расположенном на Английской набережной. В числе декабристов оказались родственники Остермана, за которых он безуспешно хлопотал. После вступления на престол Николая I, не поладив с новым императором, Остерман-Толстой уехал в Италию. В 1828 году граф Остерман ездил представиться императору Николаю I, чтобы предложить свои услуги на время Турецкой кампании; его предложение не было принято. Остермана окончательно уволили от службы с разрешением ехать за границу. Александр Иванович снова уехал в Рим, потом поселился в Женеве, где провел почти 20 лет, изредка выезжая за границу. Со смертью А. И. Остермана-Толстого в отсутствие его законных детей вновь мог прерваться род Остерманов. Знаменитую фамилию должен был принять племянник графа, осужденный декабрист Валериан Михайлович Голицын, но он и его дети были восстановлены в правах только в 1856 г. Скончался Остерман-Толстой 30 января (11 февраля) 1857 года в Женеве в возрасте 86 лет. В мае того же года его прах отправлен в родовое село Красное в Рязанской губернии. Только в 1863 году право наследования фамилии, титула и майората Остерманов «по высочайшему утверждению» получил сын В. М. Голицына — Мстислав, который стал именоваться «князь Голицын граф Остерман». Был женат с октября 1799 года на княжне Елизавете Алексеевне Голицыной, фрейлине Великой княгини Елизаветы Алексеевны (тезки по имени и отчеству), жены Великого князя Александра Павловича, дочери московского уездного предводителя дворянства, генерал-майора, князя Алексея Борисовича Голицына и его жены, рождённой княжны Анны Георгиевны Грузинской. Детей в законном браке не было. В 1822 году Остерман-Толстой поселил у себя своего дальнего родственника, известного русского поэта Федора Тютчева, семья которого давно дружила с Остерманами. Есть свидетельства, что именно Тютчев познакомил за границей Остермана-Толстого с некой итальянкой из Пизы, от которой граф имел детей. По воспоминаниям адъютанта И. И. Лажечникова, произошло это после смерти Елизаветы Алексеевны. Остерман выдал итальянку с богатым приданым за её соотечественника, детям дал хорошее воспитание и обеспечил.

Коломенские владения графа перешли по наследству к его племянникам. Сестра А. И. Остермана-Толстого, Наталья Ивановна Толстая (1771—1841) была замужем за князем Михаилом Николаевичем Голицыным (1756—1827), родным братом князя А. Н. Голицына — близкого друга Александра I. Князь М. Н. Голицын был в 1802—1816 годах ярославским губернатором, а впоследствии — почетным опекуном. В этом браке было рождено трое сыновей: Александр, Валерьян, Леонид. По данным VIII (1834 год) и IX (1850 год) ревизий помещиком Ратчино значился князь Александр Михайлович Голицын по прозвищу «Серебряный» (1798—1858). Воспитывался в Пажеском корпусе, откуда в 1817 году выпущен в артиллерию. В 1825 году — подпоручик лейб-гвардии Пешей артиллерии. Следствием по делу декабристов было установлено, что членом тайных обществ декабристов не был, но знал о существовании Северного общества. Арестован. Высочайше повелено (20.4.1826) освободить. С 1844 года — действительный статский советник, камергер, почт-директор в Царстве Польском (1849). Умер в Варшаве, похоронен в Москве в Даниловом монастыре. «Остерман был очень огорчен участью, постигшею его племянников и меня, — вспоминал Завалишин. — Для старшего племянника, Александра Голицына, он испросил прощения, но для Валериана не смог того добиться». Немного слов и о среднем брате. Камер-юнкер князь Валериан Михайлович Голицын (1803—1859), член Северного общества, 23 декабря 1825 года был арестован и манифестом 1 июня 1826 года предан Верховному Уголовному Суду, обвинен в «принадлежности к тайному обществу, с знанием цели онаго», признан «государственным преступником осьмаго разряда»; высочайшим указом, 10 июля 1826 года лишен княжеского достоинства, чинов и сослан в Сибирь на поселение бессрочно. В 1829 году наказание было несколько смягчено, его перевели на Кавказ, и он воевал с турками. В 1843 году Валериан Михайлович женился на княгине Дарье Андреевне Ухтомской. У них родилось двое детей: дочь Леонила (в 1844 году) и сын Мстислав (в 1847 году). В день коронации Александра II (26 августа 1856 года) Голицыну был возвращен титул князя. 24 февраля 1857 года он окончательно вышел в отставку. Князь прожил жизнь каторжанина и солдата. На княжескую жизнь ему было отпущено судьбой всего два года. 8 октября 1859 года Валериан Михайлович умер от холеры. Похоронен в Москве в Даниловом монастыре, могила не сохранилась. Последним владельцем Ратчино по данным X ревизии (1858 год) был князь Леонид Михайлович Голицын. Леонид Михайлович (1806—1860), однополчанин поэта М. Ю. Лермонтова, родился в имении Карабиха под Ярославлем, воспитывался в аристократическом Пажеском корпусе, но государственной карьеры не сделал, целиком отдавшись жизни «частного» человека. В 1838 году женился на А. М. Толстой (1809—1897), с которой имел трёх дочерей. Скончался в Москве и похоронен в Донском монастыре. Леонид Михайлович был инициатором проекта создания первой гомеопатической больницы в России. 22 января 1844 года московский генерал-губернатор известил Московскую медицинскую контору о желании князя создать первую в России и Москве госпиталь для «самобеднейшего класса людей, которые безденежно будут пользуемы гомеопатическими средствами», при содействии медика Воспитательного дома и Земледельческой школы Ю. Ю. Швейкарта.

Жители сельца Ратчино были приписаны к храму села Губино. Краснокирпичная Покровская церковь с приделами великомученицы Екатерины и великомученика Димитрия Солунского построена в 1776—1778 году тщанием помещицы А. А. Фоминой-Квашниной. Образцом для здания послужила, видимо, церковь в селе Квашниных — Титовском. Храм выстроен в стиле русского барокко 1730—1740 годов. Закрыта в 1930-х, открыта вновь в конце 1990-х годов. В 2001 году архиепископом Можайским Григорием настоятелем был рукоположен иеромонах Иосиф (в миру — Канаев Владислав Николаевич). Но в настоящее время храм находится в полуразрушенном состоянии. Попытки возродить его были сопряжены с большими трудностями и закончились неудачей.

Село Губино связано с памятью известного собирателя народных песен П. В. Киреевского, который владел им в 1823 году.

Петр Васильевич Киреевский (1808—1856), публицист, археограф, фольклорист, видный деятель славянофильства, младший брат религиозного философа, литературного критика и публициста Ивана Киреевского. Детские годы, как и его брат, Петр провел в имении своих родителей в селе Долбино Калужской губернии, получил солидное домашнее образование. В середине 20-х годов Киреевский установил литературные и дружеские связи с А. С. Хомяковым, С. П. Шевыревым, Д. В. Веневитиновым, вместе с братом входил в «Общество любомудрия». Киреевский изучил семь иностранных языков, много переводил Байрона, Шекспира, Кальдерона. Первые литературные опыты Киреевского относятся к 1827 году (с публикации в «Московском вестнике» изложения «Курса новогреческой литературы»). В 1829—1830 годах выезжал вместе с братом в Германию, где изучал немецкую философию. Свои славянофильские взгляды на историческое развитие России Киреевский изложил в статье «О древней русской истории. Письмо к М. П. Погодину». В 40-50-е годы Киреевский усиленно занимался собиранием и изучением памятников русского фольклора. Народные песни и сказания он начал собирать в 1831 году в Московской, Новгородской и Тверской губерниях. Некоторые из них (духовного содержания и свадебные) были изданы в 1847-56 годах в журналах и сборниках. Полностью изданы уже после его смерти. Киреевский собрал тысячи текстов лирических и исторических песен, народных былин. В этой работе Киреевскому помогали А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, В. И. Даль, Аксаковы и другие единомышленники-славянофилы. Подобно брату, П. В. Киреевский завещал похоронить себя в Оптиной пустыни.

В 1908 году в Ратчино упоминается земская школа. В 1912 году в сельце — 78 дворов, 17 верст до уездного города, 6 верст — до волостного правления (Мячково)

Закончилась Гражданская война. Молодая Советская республика начинает строиться. В первоочередных планах первой пятилетки — индустриализация. Разворачиваются гигантские стройки — нужен стройматериал. Идет подъём запущенного сельского хозяйства — нужны удобрения. В стране идет индустриальная революция. В 1936 году в подмосковном Воскресенске вступает в строй цементный завод «Гигант». Благо, сырьё совсем рядом: возле деревни Афанасьево — богатейшие пласты мергеля (до 10 метров), доломитов (больше 3 метров) и известняков (от 15 до 30 метров!). Добыча ведётся открытым способом, карьер растет не только вглубь, но и во все стороны. Пласт выбран — абзетцеры расползаются в стороны и жадно грызут новые и новые горизонты. А что делать с тем, что над залежами известняка испокон веку стояли деревни? В эти дни на севере Подмосковья затоплен уездный город Корчева. В Ярославской области под воду уходит целый Мологский уезд вместе с городом Мологой. А тут — полдюжины деревень. Дома — перевезти, жителей — переселить. Стране нужен цемент! И вот под территорией цементного завода исчезают деревни Суворова, Колуберева, Псарева. На дне технологического водоема оказывается погост Пять крестов. Завод химудобрений занимает место деревень Неверово и Кривякина. А сам Афанасьевский карьер «съедает» две деревни — Суханово, Губино и само село Афанасьево, давшее ему своё название. Ничего не осталось от деревни Суханово. Ничего не осталось от села Афанасьево. Дома вывезли, церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Афанасьеве, построенную в 1732 году, сломали. Все теперь занимает карьер. Непонятно только, каким невероятным чудом на самом краю карьера осталась стоять приходская церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Губино.

См. также

• Ратчинская средняя общеобразовательная школа

Источники и литература

1. Андрей Фролов «Некоторые сведения об истории деревни Ратчино»// «Наше слово», № 131, 2007 г.
2. Андрей Фролов «Некоторые сведения об истории деревни Ратчино»// «Наше слово», № 134, 2007 г.
3. Андрей Фролов «Некоторые сведения об истории деревни Ратчино»// «Наше слово», № 137, 2007 г.
4. Максим Оленев. История сельца Ратчино Коломенского уезда Московской губернии.
5. Памятная книжка Московской губернии на 1912 год. С. 302—303

Отрывок, характеризующий Ратчино (Воскресенский район)

Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.