Раубаль, Гели

Ангелика (Гели) Мария Раубаль
Angelika (Geli) Maria Raubal
Дата рождения:	4 июня 1908(1908-06-04)
Место рождения:	Линц
Гражданство:	Германская империя → Веймарская республика
Дата смерти:	18 сентября 1931(1931-09-18) (23 года)
Место смерти:	Мюнхен
Отец:	Лео Раубаль
Мать:	Ангела Раубаль-Гитлер

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Анге́лика (Ге́ли) Мари́я Ра́убаль (нем. Angelika (Geli) Maria Raubal, 4 января (по др. версии — 26 января) 1908, Линц — 18 сентября 1931, Мюнхен) — племянница Гитлера (дочь единокровной сестры Ангелы Раубаль-Гитлер, впоследствии Ангелы Раубаль-Гаммитцш).

Биография

Отцом матери Гели Раубаль был отец Адольфа Гитлера Алоис Гитлер, а матерью — вторая жена Алоиса — Франциска Матцельсбергер. Гели окончила школу в 1927 году. Адольф Гитлер поддерживал отношения со своей единокровной сестрой. Она вела его хозяйство с 1928 по 1931 годы. Приехав в Мюнхен, Гели сняла комнату неподалёку от старой квартиры Гитлера на Тьерштрассе и собиралась учиться медицине, с 1928 года брала уроки пения у партийца Адольфа Фогеля. С 1929 года жила в апартаментах Гитлера на Принцрегентплац, 16. По воспоминаниям Эрнста Ганфштенгля, Гели не отличалась ни умом, ни прилежанием и вела себя с непристойностью девушки-служанки. Вскоре она закрутила роман с шофёром Гитлера Эмилем Морисом, параллельно заводя интрижки с другими мужчинами. Есть сведения о сохранившейся переписке Эмиля Мориса и Гели Раубаль, но переписка была продана после смерти Мориса в частные руки, и о судьбе этой корреспонденции в настоящее время ничего неизвестно.

Связь Гели с Гитлером продолжалась предположительно с 1925 года и до самой её смерти (она была моложе его на 19 лет) и непосредственно предшествовала связи Гитлера с Евой Браун. Адольф Гитлер начал встречаться с Евой Браун с 1930 года, но вечера и ночи принадлежали Гели. Гели знала о том, что у дяди появилась подруга, и тяжело переживала по этому поводу. По некоторым сведениям, в 1931 году перед самоубийством Гели была беременна. После ссоры с Гитлером застрелилась из его пистолета в сентябре 1931 года.

Смерть и версии

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

После ссоры с Гитлером застрелилась из его пистолета. По официальной версии, Г. Раубаль покончила жизнь самоубийством на квартире Гитлера в Мюнхене 18 сентября 1931 года. Обстоятельства и мотивы самоубийства до сих пор неизвестны. По другой версии, Гели Раубаль была убита политическими противниками Гитлера. Таким образом они хотели вывести Гитлера из борьбы. Эту версию подтверждает протокол вскрытия, который, однако, не раз подвергался сомнению.

Вплоть до 2000 года информации о Гели практически не было. После стало появляться множество новых версий происшедшего. Гели представляют либо жертвой тирана-дяди, либо «далеко не невинной девушкой, которой эти отношения были выгодны».

Иностранная пресса, как, впрочем, и немецкая, то и дело предоставляла читателям все новые версии происшедшего. Одна из газет, например, доказывала, что Гели была убита самим Гитлером. При этом свидетелем преступления был Эмиль Морис. В то время Морис жил в Австрии и работал в своей часовой мастерской, благополучно забыв о девушке, «отношения с которой завели бы его в пропасть». С приходом Гитлера к власти пресса вдруг замолчала, что не удивительно. Казалось бы, инцидент исчерпан, однако в 1945 году у этой истории появилось неожиданное продолжение. Могила, никому не мешавшая вплоть до 1945 года, вдруг стала привлекать внимание сотрудников кладбища. Администрация кладбища «вновь обратилась с просьбой решить вопрос об оплате к госпоже Раубаль-Гаммитцш, но поскольку она не отреагировала, 11 марта 1946 года тело её дочери было эксгумировано из склепа и вновь захоронено в ряду могил группы 33Е, ряд 2, № 73 на том же кладбище» — массовое захоронение бедняков. При этом о судьбе Ангелы Раубаль-Гаммитцш, сестры Адольфа Гитлера, в то время ничего не известно.

Известно, что в своём первом завещании Гитлер отписал все вещи, ранее принадлежавшие Ангелике, своей сестре. Он писал: «Никто не должен прикасаться к ним! Как поступить дальше — решит Ангела». В последнем завещании речи об этих вещах не шло. Некоторые историки представляют всё так, как будто фюреру не было дела до своей некогда любимой племянницы. Но все же стоит вспомнить, что завещание, написанное в апреле 1945 года, имело скорее политический характер.

В 1948 году святой отец Йоганн Пант, присутствовавший на похоронах Гели, заявил: «Я никогда не позволял, чтобы тело самоубийцы было захоронено в священной земле…». Однако его присутствие на похоронах можно оспорить, поскольку имеются показания другого священника, отца Бернарда, духовного отца Гели. Есть сведения, что именно он благословил Ангелику в последний путь. После похорон он сказал: «Я никогда не поверю в то, что эта девочка покончила с собой. Я слишком хорошо знал её…». Спустя некоторое время отец Бернард был убит (застрелен во время охоты).

В течение пяти лет никто не знал, где теперь похоронена Ангелика. Сотрудники кладбища отказывались давать информацию об этом. Принимая во внимание показания отца Панта, можно усомниться в том, что Гели была похоронена именно там, где было указано.

В 1959 году историк-любитель Ганс Горват предпринял попытку прояснить некоторые факты. Для этого ему требовалась эксгумация тела Гели, но в 60-х годах этот ряд могил сровняли с землёй. Горват не оставлял надежды найти могилу. Он даже купил участок земли, на котором, предположительно, находилась могила Гели, но разрешение на эксгумацию так и не получил. Могила была восстановлена, но просуществовала совсем недолго: опасаясь паломничеств, её снова сровняли с землёй, и местонахождение могилы Гели Раубаль до сих пор неизвестно.

В доме, в котором жили Гитлер и Гели, теперь находится штаб полиции. Обстановка дома была частично распределена по музеям, частично распродана частным коллекционерам. Пистолет, из которого застрелилась Гели, сохранился.

Влияние смерти Гели Раубаль на Гитлера

Ближайшие родственники не видели его в таком состоянии ни до, ни после этого. На похоронах в Вене Гитлер не присутствовал, так как не способен был это сделать из-за физического и психического состояния. Гоффман вспоминал, что водителю пришлось забрать оба пистолета, чтобы предотвратить вторую смерть — в этот раз фюрера. Шофёру (по другой версии, Рудольфу Гессу) пришлось выхватить один из пистолетов из рук Гитлера.

После смерти Гели Раубаль Гитлер 4 дня провёл в доме своих друзей. Он отказывался от еды и воды, перестал разговаривать. После тяжёлой депрессии глава НСДАП стал убеждённым вегетарианцем и никогда больше не ел мяса и блюда, приготовленные с животным жиром.

К жизни его вернул организованный ранее митинг: сторонники НСДАП уговорили руководителя не отменять мероприятия.

В мюнхенской квартире Гитлера (Принцрегентенплац, 16), имевшей 15 комнат, в комнату Гели никто, кроме него и его хозяйки Анни Винтер, не имел права зайти.

Скульптора Йозефа Торака обязуют создать бюст Гели, который будет выставлен в новой рейхсканцелярии.

Художник Адольф Циглер должен был нарисовать её портрет, который занимает почётное место, всегда украшенный цветами, в большой комнате в «Бергхофе».

2 мая 1938 года в своём завещании Гитлер напишет, что обстановка комнаты, где жила Гели, должна быть передана сестре Ангеле (её матери).

Образ Гели Раубаль в кино

• «Гитлер: Восхождение дьявола» / «Hitler: The Rise of Evil» (Канада, США; 2003) режиссёр Кристиан Дюге, в роли Гели Раубаль — Джена Мэлоун.

Литература

• Зигмунд А. М. Лучший друг фюрера: Адольф Гитлер, его племянница Гели Раубал и «почётный ариец» Эмиль Морис (пер. с нем. Н. Н. Нестеровой). Серия: Неизвестные знаменитости. Изд-во: АСТ, Астрель, 2006.
• [www.hronos.km.ru/biograf/bio_r/raubal.html Раубаль, Гели] — биография на сайте Хронос
• «Гитлер был моим другом» (Г. Гоффман, мемуары), «Женщины Гитлера», «Hitler und Geli»
• Вернер Мазер. Адольф Гитлер. — Ростов н/Д: Феникс, 1998. — 608 с. — (След в истории). — ISBN 5-222-004595-X (ошибоч.)

Отрывок, характеризующий Раубаль, Гели

– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.