Реакция Сталина на начало Великой Отечественной войны

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Реакция Сталина на начало Великой Отечественной войны и его поведение в первые дни войны (примерно до обращения к народу 3 июля 1941 года) являются предметом интереса историков и политологов, вызывающим споры. В частности, по мнению многих авторов, некоторое время вскоре после падения Минска (обычно говорят о периоде 29—30 июня 1941 года) глава советского государства находился[1][2][3][4][5][6][7][7][8][9] в депрессивном, нерабочем и паническом[10] состоянии, называемом иногда «прострацией»[3][6][11].





События 29—30 июня

Согласно мемуарным свидетельствам Микояна, Сталин в первые дни войны находился в подавленном состоянии, что выразилось, в частности, в его отказе (несмотря на уговоры окружения) выступить с речью к народу в момент начала войны[12]. Согласно же свидетельству Молотова Сталин отказался выступать с речью 22 июня по вполне объективным причинам:

Далее он рассказал, как вместе со Сталиным писали обращение к народу, с которым Молотов выступил 22 июня в двенадцать часов дня с центрального телеграфа.
— Почему я, а не Сталин? Он не хотел выступать первым, нужно, чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход. Он, как автомат, сразу не мог на всё ответить, это невозможно. Человек ведь. Но не только человек — это не совсем точно. Он и человек, и политик. Как политик, он должен был и выждать, и кое-что посмотреть, ведь у него манера выступлений была очень чёткая, а сразу сориентироваться, дать чёткий ответ в то время было невозможно. Он сказал, что подождёт несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах[13].

По мнению ряда историков, Сталин не стал выступать в первые дни войны с речью, так как понимал, что его выступление может ещё больше породить у людей тревогу и панику. Дело в том, что он очень редко выступал публично, по радио[14]. В предвоенные годы выступлений было всего несколько: в 1936 году — 1 раз, в 1937-м — 2 раза, в 1938-м − 1, в 1939-м — 1, в 1940-м − ни одного, до 3 июля 1941 года — ни одного[15].

Кроме того, Молотов описывает состояние Сталина не как «подавленное», а как «переживал — да, но не показывал наружу».

Создание ГКО

Как отмечает К. В. Плешаков, «его [Сталина] рабочие часы были поразительно коротки и сдвинуты во времени»[16]. Получив 29 июня первые и ещё смутные сведения о произошедшем накануне падении Минска, он посетил Наркомат обороны (согласно мемуарам Жукова[17] — дважды), где имел тяжёлую сцену с Г. К. Жуковым.

После этого Сталин уехал на «Ближнюю дачу» и заперся там, никого не принимая и не отвечая на телефонные звонки. В таком состоянии он находился до вечера следующего дня, когда (около 17 часов) к нему явилась делегация (Молотов, Берия, Маленков, Ворошилов, Микоян и Вознесенский), просившая его вернуться к власти и возглавить новый чрезвычайный орган управления. После этого был создан Государственный комитет обороны (ГКО) и распределены обязанности между членами Политбюро[18][19][20][21][22][23][24].

Данные журнала посещений

С 1924 по 1953 год в Кремле велись журналы записи лиц, принятых Сталиным в своём кабинете. Содержание этих журналов впервые было опубликовано в «Историческом архиве» в 1994—1998 годах, а в 2008 году в справочнике «На приёме у Сталина»[25].

«Мина» из приёмной Сталина

Так охарактеризовал этот уникальный документ зам. гл. редактора журнала «Исторический архив», к. ист. наук, доцент кафедры истории российской государственности РАГС Олег Горелов[26]:

Иные специалисты называют эти тетради с записями посетителей, принятых Сталиным в его кремлёвском кабинете, «скрытой сенсацией», «миной замедленного действия», поскольку они таят в себе много неожиданного, сулят раскрытие множества загадок.

Также О. Горелов отмечает, что «распространено мнение о том, что Сталин впал в глубокую прострацию, узнав, что Гитлер нарушил Пакт о ненападении и напал на СССР. Этому эпизоду посвящено немало кинофильмов, множество книг». Но, анализируя документы, автор делает вывод — «до 28 июня включительно заседания в кабинете Сталина проходили ежедневно; за 29-30 июня записи о посещениях отсутствуют и возобновляются 1 июля 1941 г».

Посетители кабинета Сталина за 28 июня 1941 г.

Из журнала посетителей кремлёвского кабинета Сталина за 28 июня 1941 г.[27]:

1. т. Молотов вход в 19-35 м выход 00-50 м. 2. т. Маленков вход 19-35 м выход 23-10 м. 3. т. Буденный вход 19-35 м выход 19-50 м. 4. т. Меркулов вход 19-45 м выход 20-05 м. 5. т. Булганин вход 20- 15 м выход 20-20 м. 6. т. Жигарев вход 20-20 м выход 22-10 м. 7. т. Петров вход 20-20 м выход 22-10 м. 8. т. Булганин вход 20-40 м выход 20-45 м. 9. т. Тимошенко вход 21-30 м выход 23-10 м. 10. т. Жуков вход 21-30 м выход 23-10 м. 11. т. Голиков вход 21-30 м выход 22-55 м. 12. т. Кузнецов вход в 21-50 м выход 23-10 м. 13. т. Кабанов вход 22-00 м выход 22-10 м. 14. т. Стефановский вход 22-00 м выход 22-10 м. 15. т. Супрун вход 22-00 м выход 22-10 м. 16. т. Берия вход 22-40 м выход 00-50 м. 17. т. Устинов вход 22-55 м выход 23-10 м. 18. т. Яковлев из ГАУНКО вход 22-55 м выход 23-10 м. 19. т. Щербаков вход 22-10 м выход 23-30 м. 20. т. Микоян вход 23-30 м выход 00-50 м. 21. т. Меркулов вход 24-00 м выход 00-15 м. Последние вышли в 00-50 м.

Данные журнала посещений кабинета Сталина показывают, что до 28 июня включительно он ежедневно принимал посетителей в своём кремлёвском кабинете; в ночь с 28 на 29 июня у него были Берия и Микоян, которые покинули кабинет около 1 часа ночи. После этого записи прекращаются и за 29—30 июня совершенно отсутствуют, что показывает, что Сталин в эти дни в своём кабинете в Кремле никого не принимал. Записи возобновляются только 1 июля, и первые, кого принимал Сталин — Молотов, Микоян, Маленков, Берия, Тимошенко и Жуков (в основном те, кто, как следует из их воспоминаний, ездили на дачу к Сталину)[18][21][24].

Свидетельства участников событий

События 29 июня. Визит Сталина в Наркомат обороны

По свидетельству Г. К. Жукова 29 июня И. В. Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны, в Ставку Главного Командования, и оба раза крайне резко реагировал на сложившуюся обстановку на западном стратегическом направлении[17].

По свидетельству А. И. Микояна, 29 июня вечером у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, автор воспоминаний и Берия. В связи с тяжёлым положением Западного фронта Сталин позвонил в Наркомат обороны Тимошенко, но тот ничего путного о положении на Западном направлении сказать не смог. Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться с обстановкой. В Наркомате Сталин держался спокойно, спрашивал, где командование Белорусским военным округом, какая имеется связь. Жуков докладывал, что связь потеряна и за весь день восстановить её не могли. Затем Сталин спрашивал о том, почему допустили прорыв немцев, какие меры приняты к налаживанию связи и так далее. Жуков ответил, какие меры приняты, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для установления связи, никто не знает. Около получаса говорили довольно спокойно, но вскоре Сталин взорвался: что за Генеральный штаб, что за начальник Штаба, который так растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует, раз нет связи, Штаб бессилен руководить (хотя Микоян о этом не упоминает, но стоит учесть, что в первые дни войны у руководства СССР теплились надежды на её быстрое окончание; сведения Жукова перечеркивали эти планыК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4964 дня]). Такой окрик Сталина был для Жукова оскорбительным, и он выбежал в другую комнату (по словам Микояна, он «буквально разрыдался»). Молотов пошёл за ним. Все присутствовавшие были в удручённом состоянии. Минут через 5—10 Молотов привел внешне спокойного Жукова. Сталин предложил, чтобы на связь с Белорусским военным округом пошёл Кулик, а затем пошлют других людей. Такое задание было дано позднее Ворошилову.

Сталин был настолько удручен, что когда вышли из наркомата, сказал: «Ленин оставил нам великое наследие, мы — его наследники — все это просрали…» Все были поражены этим высказыванием Сталина и посчитали, что это он сказал в состоянии аффекта[28].

События 30 июня. Сталин на даче и приезд к нему членов Политбюро

Согласно воспоминаниям А. И. Микояна, «через день-два» после описанных выше событий около четырёх часов, его и находившегося у него в кабинете Вознесенского пригласил к себе Молотов. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов, Берия, который выдвинул вопрос о необходимости создания Государственного Комитета Обороны, которому отошла бы вся полнота власти в стране. Договорились во главе ГКО поставить Сталина, об остальном составе ГКО не говорили. Все считали, что руководство и авторитет Сталина облегчат мобилизацию и руководство всеми военными действиями. После чего решили поехать к Сталину, который был в это время на ближней даче. Молотов, правда, сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии. Тогда Вознесенский, возмущенный всем услышанным, высказался в том смысле, что если Сталин будет себя так же вести и дальше, то Молотов должен вести за собой остальных членов Политбюро, и те пойдут за ним. Когда приехали на дачу к Сталину, то застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он, по воспоминаниям Микояна «вжался в кресло» (так, что у автора мелькнула мысль, что Сталин ждал ареста), вопросительно посмотрел на пришедших и спросил: зачем пришли? Микояну вид Сталина и его вопрос показались странными: ведь, по мнению Микояна, Сталин сам должен был созвать Политбюро. Молотов от имени всех сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин. Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал, сказал «хорошо». Тогда Берия сказал, что нужно назначить пять членов Государственного Комитета Обороны: Сталин будет во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и Берия. Сталин заметил, что надо включить Микояна и Вознесенского. Однако, тут завязался спор о разделе сфер обязанностей, который постепенно удалось уладить[29].

Н. С. Хрущёв, в Москве в указанные дни не присутствовавший, в своих надиктованных в отставке мемуарах пересказывает воспоминания Берии о том, что когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро (или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина). Сталин, со слов Берии, морально был совершенно подавлен и сделал заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали», после чего объявил об отказе от руководства государством, сел в машину и уехал на ближнюю дачу. Через некоторое время после этого Берия посовещался с Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым, и они и решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности, использовать его имя и способности для организации обороны страны. Когда они приехали к нему на дачу, то Берия по лицу Сталина увидел, что тот очень испугался, решив, что члены Политбюро приехали арестовать[11] его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию. Однако Сталина стали убеждать, что страна огромная, что есть возможность организоваться, мобилизовать промышленность и людей, сделать всё, чтобы поднять народ против Гитлера. Сталин пришёл в себя, после чего распределили, кто за что возьмётся по организации обороны, военной промышленности и прочего[30].

Согласно воспоминаниям Г. К. Жукова 30 июня И. В. Сталин позвонил в Генштаб, приказал вызвать в Москву с фронта генерала Павлова, также в конце июня И. В. Сталин вновь произвел изменения в военном руководстве — 30 июня начальником штаба Северо-Западного фронта был назначен генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин, а первым заместителем начальника Генерального штаба был назначен А. М. Василевский (не отмечая, в какое время суток это произошло). Версию о прострации И. В. Сталина Г. К. Жуков категорически отвергает, в том числе, имея в виду миф о якобы нерабочем состоянии Сталина на протяжении всех первых дней войны: «Говорят, что в первую неделю войны И. В. Сталин якобы так растерялся, что не мог даже выступить по радио с речью и поручил своё выступление В. М. Молотову. Это суждение не соответствует действительности»[17].

В. М. Молотов, в разговоре с писателем Ф. И. Чуевым вспоминал:
Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен. ... Он не ругался, но не по себе было.

– Как держался?

– Как держался? Как Сталину полагается держаться. Твёрдо[31].

Молотов также подтвердил мнение, высказанное С. М. Штеменко: «Был ли Сталин первые дни в панике? Не думаю, чтобы он был в панике. В штабе этого не чувствовалось. Если бы Сталин был в панике, это обязательно бы отразилось на нашей работе»[31] Однако в тех же беседах Молотов вспоминает такой эпизод: «Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен».[31]

Сам Сталин признался на одном из обедов, что ночь с 29 на 30 июня 1941 г. была для него самой тяжелой и памятной[18][32].

Мнения историков

Касаясь событий, непосредственно предшествовавших нервному срыву Сталина, историки отмечают, что сведения о визите Сталина в Наркомат Обороны противоречивыК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3992 дня] (неясно, сколько раз он там побывал: дважды, как утверждает Жуков, или один раз, как утверждают другие мемуаристы). Вопреки утверждению Микояна, что срыв произошёл вечером 29 июня, считается, что эпизод имел место в ночь с 28 на 29 июня (между 1 и 2 часами, когда Сталин уехал в Кунцево)[18][19][33]. Таким образом, хронология событий «сдвинута» Микояном на сутки[27]. По мнению Роя Медведева, после опубликования записей Журнала посещений, вопрос о том, что Сталин отстранился от руководства военными действиями, был «прояснен»[18]. Об отказе Сталина от руководства, как об установленном факте, пишет М. И. Мельтюхов (со ссылкой на мемуары Хрущева и журнал посещений)[33].

Историк К. В. Плешаков дает такую оценку происшедшему[19]:

Судя по всему, сдача города [Минска] просто оказалась последней каплей для «вождя», полностью разрушив выдуманный им мир и повергнув его в пучину отчаяния. […] День 30 июня мог оказаться началом конца Сталина. Он на время выпустил из рук штурвал, и это совпало с драматическими территориальными и людскими потерями — беспрецедентное поражение в истории России. […] Визит 30 июня вернул Сталина к жизни. […] Как только они [соратники] заговорили, стало ясно, что они по-прежнему его боятся, так что в конечном итоге Сталину удалось выйти победителем; даже после публичного заявления, что он «просрал» войну, никто не решился его прямо обвинить в этом.

Исследователь Р. А. Медведев характеризует происшедшее 29-30 июня как «кризис руководства», поскольку, по его мнению, при системе жёсткой сверхцентрализации, созданной Сталиным, только к нему лично сходились «все нити управления страной и армией» и в его отсутствие никто не мог эффективно управлять государством[18]. Однако, в новой книге Роя и Жореса Медведевых высказывается уже другая гипотеза, что создание ГКО было инициативой самого Сталина, которую он и обдумывал в Кунцево в дни своего отсутствия в Кремле. Кроме того братья Медведевы сомневаются в рассказе Микояна, на том основании, что по их мнению, он неверно описал взаимоотношения со Сталиным (спор со Сталиным членов Политбюро они считают невозможным). Согласно их точке зрения, и идею о ГКО не могли придумать Молотов или Берия — концентрация в стране власти в форме подобного нового и надпартийного органа могла быть лишь инициативой самого Сталина[27][34]. В целом, по мнению Роя Медведева, «нет оснований сегодня придавать этому эпизоду слишком большое значение, хотя и игнорировать его также нет никаких оснований»[27].

К. Плешаков в частности отвергает реальность такого эпизода, как звонок Сталина Жукову 30 июня с требованием отозвать Павлова (эпизод, сам по себе не опровергающий версию о прострации). По его мнению, из сопоставления источников очевидно, что смена командования на Западном фронте произошла 1 июля; скорее всего, полагает он, Жукова подвела память[35].

Британский историк, доктор исторических наук, Саймон Монтефиоре в своём интервью «Le Nouvel Observateur» заявлял, что «29 июня он [Сталин] уехал на свою дачу, где в течение двух дней находился в полной прострации»[24]. В то же время в своей работе «Сталин: двор красного монарха», воспроизведя сведения из мемуаров Микояна, Монтефиоре высказывает предположение, что происшедшее могло быть гораздо сложнее[36]:

Вопрос, был ли у Сталина на самом деле нервный срыв, или он просто решил разыграть перед товарищами спектакль, конечно очень интересен. Надо отметить, что во всех поступках и действиях Иосифа Виссарионовича, этого ловкого политика и не менее умелого актёра, никогда не было ничего чёткого и понятного. Нервный срыв представляется вполне правдоподобным и возможным. Сталин был сильно подавлен неудачами на фронте и смертельно устал. […] Его срыв был вполне объяснимой реакцией на собственную неспособность правильно просчитать действия Гитлера. […] С другой стороны, несомненно, были правы и Вячеслав Молотов с Анастасом Микояном, полагавшие, что Сталин «ломает комедию». […] Сталинское самоустранение позволило ему решить несколько серьёзных задач. Во-первых, он оказался во главе нового «Политбюро», которое теперь называлось несколько иначе — ГКО. Во-вторых, как бы подвел черту под всеми прежними ошибками и промахами.

Версия Хрущёва о неработоспособности Сталина в период 22 июня — 3 июля

Первое упоминание о неработоспособности Сталина

Рой Медведев отмечает, что «историю о том, что Сталин в первые дни войны впал в неожиданную депрессию и отказался от руководства страной „на долгое время“, впервые рассказал Хрущёв» в своём знаменитом докладе на XX съезде[37]:

Было бы неправильным не сказать о том, что после первых тяжёлых неудач и поражений на фронтах Сталин считал, что наступил конец. В одной из бесед в эти дни он заявил:
 — То, что создал Ленин, все это мы безвозвратно растеряли.
После этого он долгое время фактически не руководил военными операциями и вообще не приступал к делам и вернулся к руководству только тогда, когда к нему пришли некоторые члены Политбюро и сказали, что нужно безотлагательно принимать такие-то меры для того, чтобы поправить положение дел на фронте.

Версия «отказа от руководства» в мемуарах Хрущёва

Этот рассказ был повторён Хрущёвым также в его «Воспоминаниях», записанных в конце 60-х годов на магнитофонную ленту его сыном Сергеем.

«Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: „Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали“. Буквально так и выразился. „Я, — говорит — отказываюсь от руководства“, — и ушёл. Ушел, сел в машину и уехал на Ближнюю дачу»

При этом Р. Медведев обращает внимание, что «сам Хрущёв в начале войны находился в Киеве, он ничего не знал о том, что происходило в Кремле, и ссылался в данном случае на рассказ Берии: „Берия рассказал следующее…“»[27].

Повторение «версии Хрущёва»

После XX съезда многие из серьёзных историков повторяли «версию Хрущёва»:

  • Доктор исторических наук, советолог, профессор Принстонского университета Роберт Такер: «Состояние Сталина можно охарактеризовать как сильную панику»[10]
  • Старший преподаватель кафедры политологии Лондонского университета Мартин Маколи «Сталин впал в шоковое состояние»[4]
  • Рой Медведев: «Сталин впал в глубокую депрессию»[5]
  • Профессор истории Гарвардского университета Адам Улам: «У Сталина была нервная прострация»[6]
  • Историк, профессор и председатель Ученого совета американской военной академии Авторханов: «Сталин фактически стал дезертиром»[7]
Версия о прострации наряду с известным фактом отсутствия публичных выступлений Сталина в первые 10 дней войны привела к распространённому представлению, будто весь период с начала войны и вплоть до 3 июля Сталин находился в прострации. В биографии Сталина, вышедшей в США и Англии в 1990 году и ставшей основой телесериала, сообщается (уже без ссылки на Хрущёва и Берия):
Сталин был в прострации. В течение недели он редко выходил из своей виллы в Кунцево. Его имя исчезло из газет. В течение 10 дней Советский Союз не имел лидера. Только 1 июля Сталин пришёл в себя.

— (Джонатан Люис, Филип Вайтхед. «Сталин». Нью-Йорк, 1990. с. 805)[27]

.

В сатирическом рассказе Владимира Войновича «[www.voinovich.ru/home_reader.jsp?book=in_circle_frend.jsp В кругу друзей]» (1967) это представление доведено до гротеска: «Но он не проснулся ни завтра, ни послезавтра и, как показывают заслуживающие доверия источники, провел следующие 10 дней в летаргическом сне»[38].

Как отмечает Рой Медведев по поводу мнений о десятидневной прострации Сталина в начале войны[27]:

Сегодня многие из историков считают подобного рода рассказы или очень большим преувеличением, или просто выдумкой.

По словам К. Плешакова, утверждения, что Сталин «либо впал в полную прострацию, либо никогда не выпускал штурвал из рук», в одинаковой степени неверны: в эти дни «штурвал он держал в руках — но руки его были нетвёрды»[16].

Напишите отзыв о статье "Реакция Сталина на начало Великой Отечественной войны"

Примечания

  1. ↑ [echo.msk.ru/programs/staliname/602468-echo Сталин и начало Великой Отечественной Войны]
  2. ↑ [www.inosmi.ru/panorama/20060728/229102.html Британский историк, доктор исторических наук, Саймон Сибег-Монтефиоре Секреты жизни и смерти Сталина ("Le Nouvel Observateur", Франция)]
  3. ↑ 1 2 [youtube.com/1tieqxjGY-s Доктор исторических наук, профессор и директор Государственного архива Российской Федерации Сергей Мироненко о прострации Сталина]
  4. ↑ 1 2 McCauley M. Stalin and stalinism. Burnt Mill, England, 1983. P. 45
  5. ↑ 1 2 Medvedev A A On Stalin and stalinism. Oxford, 1979. P. 122
  6. ↑ 1 2 3 Ulam A. Stalin: The man an his era. N.Y., 1973. P. 540
  7. ↑ 1 2 3 Рангур-Лаферриер Д.: Психика Сталина. Прогресс-Академия. 1996. С. 173
  8. ↑ Whaley B. Codeword BARBAROSSA. Cambridge, 1973.. P. 218
  9. ↑ Fromm E. The anatomy of human destractiveness. N.Y., 1973. P. 203
  10. ↑ 1 2 Medvedev R. A. Let history judge: The origins and consequences of stalinism / D. Joravsky, G. Haupt. N.Y., 1973. P. 458
  11. ↑ 1 2 [www.inosmi.ru/panorama/20060728/229102.html Английский историк Саймон Сибег-Монтефиоре Секреты жизни и смерти Сталина ("Le Nouvel Observateur", Франция)]
  12. ↑ Микоян А. И. [biblioteka.org.ua/book.php?id=1121020105&p=48 Так было: Размышления о минувшем]. — М.: Вагриус, 1999. — С. 74—76. — 636 с. — (Мой 20 век). — ISBN 5-264-00032-8.
  13. ↑ Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева / Послесл. С. Кулешова. — М.: Терра, 1991. — 623 с. — ISBN 5-85255-042-6.
  14. ↑ Мединский В. Война. Мифы СССР 1939—1945. — М.: Олма. — С. 183. — ISBN 978-5-373-04079-2.
  15. ↑ Пыхалов И. Великая Оболганная война. — М., 2005.
  16. ↑ 1 2 Плешаков К. В. Ошибка Сталина. Первые 10 дней войны. / Пер. с англ. А. К. Ефремова. — М., Эксмо, 2006. — С. 27. — ISBN 5-699-11788-1.
  17. ↑ 1 2 3 Жуков Г. К. [militera.lib.ru/memo/russian/zhukov1/10.html Гл. десятая. Начало войны] // Воспоминания и размышления: В 2 т. — М.: Олма-Пресс, 2002.
  18. ↑ 1 2 3 4 5 6 Медведев Р. А. [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/HISTORY/STAL_41.HTM И. В. Сталин в первые дни Великой Отечественной войны]. // Новая и новейшая история: журнал. — № 2. — 2002.
  19. ↑ 1 2 3 Плешаков К. В. Ошибка Сталина. Первые 10 дней войны. / Пер. с англ. А. К. Ефремова. — М.: Эксмо, 2006. — С. 293—304. — ISBN 5-699-11788-1.
  20. ↑ Гусляров Е. (ред.) Сталин в жизни. — М., Олма-Пресс, 2003. — ISBN 5-94850-034-9.
  21. ↑ 1 2 1941 год. Документы: В 2 т. — М.: Демократия, 1998. — С. 498. — ISBN 5-89511-003-7.
  22. ↑ Куманев Г. Рядом со Сталиным. — Смоленск: Русич, 2001. — С. 31—34. — ISBN 5-8138-0191-X.
  23. ↑ Хрущёв Н. С. Воспоминания. Время, люди, власть: В 3 т. — М.: Моск. новости, 1999. — Т. 1. — С. 301.
  24. ↑ 1 2 3 Жовер В. [www.inosmi.ru/print/229102.html Секреты жизни и смерти Сталина] // Le Nouvel Observateur. — 28 июля 2006. [web.archive.org/web/20070625075356/www.inosmi.ru/print/229102.html Архивировано] из первоисточника 25 июня 2007. (Интервью с английским историком Саймоном Сибегом Монтефиоре) Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «rodina» определено несколько раз для различного содержимого Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «rodina» определено несколько раз для различного содержимого
  25. ↑ [lost-empire.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=165&Itemid=14 На приёме у Сталина. Тетради (журналы) записей лиц, принятых И. В. Сталиным (1924—1953 гг.)]: Справочник / Авт.-сост. Коротков А. В., Чернев А. Д., Чернобаев А. А.; науч. ред. д. и. н. проф. А. А. Чернобаев. — М.: Новый хронограф, 2010. — Изд. второе, перераб. и доп. — 784 с. — ISBN 978-5-94881-008-9.
  26. ↑ [mgs.migsu.ru/content/archive%20%20%20 Архив журнала «Государственная Служба»]
  27. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 [ni-journal.ru/archive/2005/n3_05/dosie305/kabstal305/ Письмо Р. А. Медведева в редакцию журнала «Государственная служба». «Был ли кризис в руководстве страной в июне 1941 года? (О роли мемуаров и документов в исторической науке)»]
  28. ↑ Микоян Анастас, Мемуары. [biblioteka.org.ua/book.php?id=1121020105&p=48 Так было] Журнал «Политическое образование». 1988, № 9, с. 74-76
  29. ↑ [biblioteka.org.ua/book.php?id=1121020105&p=48 Журнал «Политическое образование». 1988, № 9]
  30. ↑ [militera.lib.ru/memo/russian/khruschev1/17.html Время. Люди. Власть. (Воспоминания) В 4 книгах. Книга 1, часть 2]
  31. ↑ 1 2 3 Чуев Ф. Сто сорок бесед с В. М. Молотовым. М., 1991, с. 330.
  32. ↑ Иосиф Сталин. Жизнеописание. М., 1997, с. 291
  33. ↑ 1 2 [militera.lib.ru/research/meltyukhov/index.html М. И. Мельтюхов. Упущенный шанс Сталина]. Заключение
  34. ↑ Рой и Жорес Медведевы. «Неизвестный Сталин». Издательство «Время» 2006 г. ISBN 5-9691-0173-7 752 c.
  35. ↑ Константин Плешаков. Ошибка Сталина. Первые 10 дней войны. Пер. с англ. А. К. Ефремова. М., «Эксмо», 2006 ISBN 5-699-11788-1 стр. 380—381. На 1 июля указывают: мемуары генерала Еременко, преемника Павлова, с приводимым там же текстом первой директивы Еременко, датированной 1 июля; мемуары двух бывших подчинённых Еременко, Сандалова и Иванова, отличающиеся высокой степенью достоверности; наконец приводимый самим же Жуковым текст его переговоров с Павловым от 30 июня. Сам Павлов показал на допросе в НКВД, что он был арестован 4 июля в Довске (прифронтовой город в Гомельской области), что опровергает слова Жукова: «На следующий день (1 июля) генерал Д. Г. Павлов прибыл (в Москву). Я его едва узнал, так изменился он за восемь дней войны».
  36. ↑ Монтефиоре Симон С. Сталин: двор Красного монарха. Пер. с англ. С. Манукова. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2005, ISBN 5-224-04781-1. С.395-396.
  37. ↑ Н. С. Хрущёв [www.agitclub.ru/spezhran/hruzev11.htm Доклад на закрытом заседании] XX съезда КПСС 24-25 февраля 1956 г.
  38. ↑ В. Войнович. Повести и рассказы. М., Фабула, 1993. Т. 1, стр. 692

Ссылки

  • Рой Медведев [www.rags.ru/akadem/all/35-2005/35-2005-149.html «Был ли кризис в руководстве страной в июне 1941 года?» (О роли мемуаров и документов в исторической науке)]

Отрывок, характеризующий Реакция Сталина на начало Великой Отечественной войны

– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Реакция_Сталина_на_начало_Великой_Отечественной_войны&oldid=81530388»