Реализация Манифеста о трёхдневной барщине (1797—1861)

Реализация Манифеста о трёхдневной барщине (1797—1861 гг.) — процесс практического осуществления и воплощения в жизнь правовых предписаний и норм, изложенных в тексте Манифеста императора Павла I от 5 (16) апреля 1797 года. Этот процесс охватывал период с момента издания Манифеста о трёхдневной барщине до отмены крепостного права.

Процесс реализации Манифеста не достиг поставленных целей и закончился почти полным провалом в силу ряда объективных причин, ключевые из которых:

• неоднозначная и противоречивая редакция этого закона (она создавала возможности для различных толкований его содержания);
• отсутствие эффективных механизмов контроля над процессом реализации;
• бойкотирование норм Манифеста дворянско-помещичьими кругами;
• отсутствие эффективной «обратной связи» между крепостным крестьянством и властями (большинство крестьянских челобитных не имели перспектив);
• нерешительность самодержавия (Романовы боялись нарушать дворянские привилегии, опасаясь краха собственной власти).

В рамках процесса реализации Манифеста, с начала XIX века высокопоставленными чиновниками было предпринято несколько попыток его «реанимации», то есть официального подтверждения (В. П. Кочубей, М. М. Сперанский, М. А. Корф, Д. В. Голицын). Но все они заканчивались безрезультатно вплоть до начала 1850-х гг., когда Манифест, наконец, был подтверждён циркуляром министра внутренних дел Д. Г. Бибикова от 24 октября 1853 года.

Во второй четверти XIX века ключевые идеи Манифеста были использованы при реализации реформаторских начинаний в Молдавии и Валахии (реформы П. Д. Киселёва, 1833 г.), Царстве Польском (инвентарная реформа И. Ф. Паскевича, 1846 г.) и Правобережной Украине (инвентарная реформа Д. Г. Бибикова, 1847—1848 гг.)

Реализация Манифеста в годы царствования Павла I

Оглашение. Проблема сенатского толкования

Манифест о трёхдневной барщине был официально подписан и оглашён в день коронации Павла I и Марии Фёдоровны в Москве в воскресенье 5 (16) апреля 1797 года в Грановитой палате Московского Кремля. После оглашения, Манифест был направлен в Правительствующий сенат, где 6 (17) апреля его заслушали и приняли меры к опубликованию. Отпечатанный текст Манифеста и сопроводительный сенатский указ (истолковывающий смысл этого закона) разослали во все центральные и региональные органы власти. Губернские и наместнические администрации, в свою очередь, направили их в присутственные места «для объявления, как помещикам, так и всенародно». Всего, по данным М. В. Клочкова, по стране было разослано не менее 15 тысяч экземпляров.

В ходе процесса оглашения Манифеста о трёхдневной барщине выявились расхождения в трактовке его положений различными властными структурами. Текст императорского Манифеста содержал две нормы: 1) запрет принуждать крестьян к работам в воскресные дни; 2) разделение оставшихся шести дней недели поровну между работами крестьянина на помещика и на себя, то есть трёхдневная барщина. Но, в сопроводительном указе Правительствующего сената от 6 (17) апреля, который истолковывал смысл Манифеста, фигурировала лишь одна норма. Этот сенатский указ, разосланный вместе с павловским Манифестом, трактовал Манифест как закон о запрещении принуждать крестьян к работам в воскресные дни, вообще не упоминая об идее трехдневной барщины: «Правительствующий Сенат, выслушав Высочайший Его Императорского Величества Манифест, состоявшийся апреля в 5-й день, за собственноручным Его Величества подписанием, чтоб помещики не принуждали крестьян своих к работам по воскресным дням. Приказали: сей Высочайший Его Императорского Величества Манифест разослать для объявления как помещикам, так и всенародно […]».

Региональные власти Российской империи расценили Манифест Павла I так, как его истолковал Сенат, сообщив в своих рапортах о получении императорского Манифеста, который запрещал помещикам принуждать крестьян к работам в воскресные дни. С. Б. Окунь называл эти региональные рапорты «трафаретным повторением сенатской формулировки». Лишь вологодский губернатор Н. Д. Шетнев в рапорте генерал-прокурору А. Б. Куракину сообщал, что «во исполнение Высочайшего Манифеста о разделении работ предписано было губернскому предводителю приказать уездным предводителям, дабы они имели наблюдение в своих округах, чтобы между помещиками и крестьянами, по силе того Манифеста, в работах шесть дней разделялись». Исключение также представляют собой рапорты епархиальных администраций. В рапортах митрополитов и архиепископов в Синод о получении Манифеста и всенародном оглашении силами местных священников, его содержание трактуется более пространно: «чтоб помещики не принуждали крестьян своих к работам по воскресным дням и о прочем».

Последствия сенатского указа от 6 апреля 1797 года

Указ Правительствующего сената от 6 (17) апреля 1797 года исказил смысл Манифеста, вообще не упомянув об идеях трехдневной барщины. Сенатское толкование павловского закона разошлось с его реальным содержанием. Сенатскую трактовку Манифеста приняли почти все губернские администрации (кроме Вологодской). Данная правовая коллизия не была предотвращена Павлом I и создала проблемы для реализации нормы трёхдневной барщины. Вслед за Сенатом и губернаторами, норму трёхдневной барщины проигнорировали российские помещики, привыкшие считать крепостных крестьян своей абсолютной собственностью. Верховная власть не могла рассчитывать на поддержку Манифеста о трёхдневной барщине дворянско-помещичьими кругами, так как павловский закон подрывал их монополию на использование труда крепостных. Российские помещики, привыкшие самостоятельно определять нормы крестьянского труда и часто практиковавшие ежедневную барщину, проигнорировали обе предписанные Манифестом нормы. Крепостники не только не желали устанавливать в своих имениях трехдневную барщину, но и по-прежнему заставляли своих крестьян работать на них даже по выходным дням.

Типичную характеристику положения дел в стране в те годы содержала записка «Об освобождении рабов», подготовленная в 1802 году российским просветителем и публицистом В. Ф. Малиновским: «В самое трепетное царствование Павла I … в окружностях столицы крестьяне работали на господина не по три дня, как он указать соизволил, а по целой неделе; мужику с боярином далеко тягаться». Сенатор И. В. Лопухин в 1807 году писал императору Александру I, что Манифест о трехдневной барщине с момента его издания «оставался как бы без исполнения».

Крестьянский фактор

Крепостные крестьяне также получили некоторое представление о содержании Манифеста о трехдневной барщине, так как он был принародно оглашен во всех регионах страны. Российское крестьянство встретило Манифест Павла I с огромной радостью и большими надеждами. По мнению Н. Я. Эйдельмана, крепостные крестьяне, «(раньше всего в столичных, но затем и в более далеких краях) быстро почувствовали какую-то перемену в верхах»: «указы, читавшиеся по церквам или доходившие вместе со слухами, как будто обнадеживали». «Облегчающие указы, особенно Манифест 5 апреля, возбуждали умы: пугачевщина ещё не забыта, вера в царя-избавителя постоянна». Крестьянские массы, узнавшие о Манифесте, твердо восприняли его, как облегчение своего тяжелого положения, законодательно оформленное российским царем. «В том, что этот документ был воспринят крестьянами как царская санкция на трехдневную барщину, сомнений быть не может», — подчеркивал С. Б. Окунь.

Но крестьянство сразу столкнулось и с ситуацией прямого бойкотирования павловского Манифеста помещичьими кругами. «Нарушения закона о „трех днях“ и прочие крепостные тяготы рассматриваются [крестьянами] как неподчинение дворян царской воле». Пытаясь добиться справедливости, крестьяне со всех концов Российской империи направляют государю жалобы на своих помещиков, нарушающих новый закон. В своих жалобах на имя Павла I крестьяне часто ссылались на нормы Манифеста, но не всегда понимали их одинаково. Все зависело от того, как императорский Манифест преломлялся в крестьянском сознании, как его истолковывали в народной среде в каждом конкретном случае.

В основном крестьянские жалобы касались того, что помещики по-прежнему заставляют их работать по воскресным дням. Так, крестьяне Гжатского уезда Смоленской губернии просили у Павла I защиты от помещичьих поборов и работ в праздничные дни. Крестьянин Аршадского уезда Смоленской губернии Леон Фролов взывал к государю: «а как есть от Вашего Императорского Величества запрещено в воскресные дни работать и почитать их праздниками, а мы и единого дня не проводим без господской работы». Рязанский губернатор М. И. Коваленский рапортовал генерал-прокурору А. Б. Куракину, что крестьянин Марк Тихонов, принадлежащий помещику М. К. Фролову, «показал на помещика своего, что он посылал его, Тихонова, на работу в воскресный день, и когда он, не послушав, объявил ему, Фролову, что в воскресные дни работать запрещено, то он, Фролов, порочил якобы указ бранными словами». Крепостные Владимирской губернии, жалуясь государю на невыносимо высокие размеры барщины и оброка, сообщали, что помещик «даже и воскресного дня не дает нам на себя работать, отчего и приходим в крайнее разорение и бедность, и пропитание имеем милостынею» (из-за нехватки времени для работы на своем хозяйстве у них часто пропадал урожай, и они были вынуждены просить милостыню в соседних селах).

В источниках также встречается понимание крестьянами Манифеста как закона о трехдневной барщине и попытки жалоб на нарушение этой нормы помещиками. Так, крестьяне Лужского уезда Санкт-Петербургской губернии писали Павлу I, что «помещицею не соблюдено повеление Его Императорского Величества, чтоб помещичьи крестьяне работали только половину недели, а другую бы на себя».

Порой в своей трактовке Манифеста крестьяне шли ещё дальше, искажая его смысл по-своему. Так, крестьянин Ямбургского уезда Санкт-Петербургской губернии Андрей Исаков рассказывал крестьянам своей деревни, что «якобы указом повелено крестьянам на господской работе быть от всего дома, сколько б оных в оном ни находилось, мужска полу одному только в неделю два, а женска одной же один день». В сентябре 1797 года в Кумоловской волости Санкт-Петербургского уезда «крестьянские жены отказались ходить в работу для вымолачивания хлеба, отзываясь, что единственно надлежит их мужьям три дни в неделе работать, а не им». Аргумент выдвигался очень простой: в тексте Манифеста сказано — «крестьянам», а не «крестьянам и крестьянкам». К крестьянам отправили земского исправника, который от имени Сената попытался разъяснить им, что «сила сего Манифеста равномерно исполнима должна быть крестьянами и их женами». Но крестьяне оказали «пренебрежение» исправнику и разошлись по домам. К выполнению барщинных работ крепостные вернулись лишь после того, как в волость были отправлены войска, а приговор суда, постановил, что Манифест «имеет равную силу как на мужской, так и на женский пол».

В тех случаях, когда помещикам приходилось давать объяснения по итогам проверки жалоб на бойкотирование павловского Манифеста, поданных их крестьянами, они настойчиво убеждали Петербург в том, что в их имениях активно практикуется трехдневная барщина. Так, помещик Владимирской губернии Н. В. Соляников, на которого Павлу I жаловались крестьяне, убеждал генерал-прокурора А. Б. Куракина, что его крестьяне «сельским изделием не отягощаются, а во всех летних работах употребляются три дня в неделю». В большинстве случаев, дворянско-помещичьим кругам (при поддержке губернских администраций) удавалось убедить Петербург в своей правоте и добиться наказания крестьян-жалобщиков.

Тем не менее, были случаи, когда проблема невыполнения помещиками Манифеста о трехдневной барщине становилась предметом судебных разбирательств. Так, в 1797 году крестьяне Кумоловской мызы Санкт-Петербургского уезда, которые принадлежали майору Опицу и находились в арендном пользовании у капитана Теренберга подали жалобу на притеснения со стороны последнего. Дело было передано в суд, где удалось доказать вину Теренберга (он незаконно принуждал арендуемых им крестьян к дополнительным работам «в противность именного Его Императорского Величества высочайшего указа, изданного 1797 г. апреля в 5-е число» и собирал с крестьян чрезмерные поборы, которые приводили их в «крайнее разорение и отягощение»). По решению суда, Теренберг лишился чинов, а его контракт об аренде был аннулирован и уничтожен. В 1800 году крестьяне подмосковного помещика Татаринова обратились с жалобой к московскому главнокомандующему, что помещик отягощает их «чрезмерными работами». Воскресенский уездный суд согласился с доводами крестьян, признав, что «излишняя» работа, превышающая трехдневную барщину, действительно имела место в имении Татаринова. Крестьяне там работали на помещика по 3,5 дня в неделю, а во время сенокоса и уборки урожая отбывали барщину в течение десяти дней подряд. Но, подобные случаи являлись исключениями и имели место только в годы царствования Павла I.

В целом, следует заметить, что не существовало реальной «обратной связи» между крепостным крестьянством и верховной властью. По справедливому замечанию Н. Я. Эйдельмана, «помещики и местные власти каждодневно имели сотни возможностей „прижать“ крестьян независимо от петербургских указов». Это было суровой реальностью империи Романовых. Даже разобравшись в сути Манифеста и направив царю жалобу на его нарушения помещиками, крестьяне лишь в редких случаях могли рассчитывать на успех. Если даже Павел I и давал ход жалобам, то их проверка, как правило, поручалась региональным властям (губернатору, предводителю дворянства и т. д.) представители которых в большинстве случаев настойчиво убеждали Петербург в том, что местные крестьяне — это неблагодарные тунеядцы и бездельники, способные заниматься лишь ложными доносами и наветами на своих хозяев. Жалобы крепостных очень часто оказывались «ложными», а их авторы подвергались различным наказаниям. Крестьянские жалобы редко доходили до суда, но и в суде не всегда можно было найти поддержку, а тем более одержать победу в тяжбе с представителями привилегированных сословий, даже если правота крестьян была очевидна.

Позиция императора Павла

Сведения, которыми располагает современная историческая наука, не дают оснований утверждать, что Павел I лично способствовал принятию каких-либо ключевых организационных мер с целью повышения эффективности реализации Манифеста. Более того, создается впечатление, что император, издав этот Манифест, почти полностью отстранился от его реализации, целиком делегировав контроль за её выполнением различным государственным инстанциям страны (начиная от Сената и заканчивая мелкими региональными ведомствами). Участие Павла I в реализации Манифеста фактически сводилось лишь к рассмотрению жалоб на нарушения норм Манифеста, поступавших на высочайшее имя. Если подобные жалобы имели место, то император отдавал распоряжение разобраться и, по возможности, разрешить затронутые в них проблемы. Однако никаких серьёзных мер, направленных на усиление контроля за соблюдением изложенных в Манифесте предписаний монарх так и не предпринял.

Манифест бойкотировался подавляющим большинством российских помещиков, и Павел I в тот момент был единственным человеком в стране, который мог переломить сложившуюся ситуацию. Но он этого не сделал. Жесткий контроль за соблюдением норм и идей Манифеста о трехдневной барщине так никогда и не стал приоритетным направлением государственной политики Павла I в области крестьянского вопроса. Почему этого не произошло? «Кто мешал этому неутомимому изобретателю законов изменить один из них [например, тот же Манифест о трехдневной барщине], который, по его мнению, был настолько плох, что можно было считать себя обязанным его нарушить?», — задавал риторический вопрос К. Ф. Валишевский, характеризуя политику Павла I в области крестьянского вопроса. Почему Павел так и не пошёл на введение серьёзных санкций за нарушение норм и идей Манифеста и ужесточение правительственного контроля за его исполнением?

Во-первых, следует помнить о том, что Павел I всегда был парадоксально убеждён в действенности и эффективности своих законодательных мер и считал сам факт их наличия вполне достаточными для решения социально-экономических и любых иных проблем. «Указ казался Павлу уже свершением его желаний», — справедливо замечает Д. И. Олейников. Павел I не считал нужным всерьёз контролировать процесс реализации Манифеста, так как был убеждён в том, что большинство помещиков просто не посмеют нарушать предписанные им нормы. Это катастрофически сказалось на реализации данного закона и позволило дворянско-помещичьим кругам негласно бойкотировать его.

Во-вторых, необходимо учитывать весьма сложное и далеко неоднозначное отношение Павла I к крестьянскому вопросу. Российский император, действительно, искренне желал облегчить тяжелое положение простого народа, но при этом вовсе не хотел видеть крепостное крестьянство мощной и самостоятельной политической силой, так как последнее постоянно внушало ему мысли о потере трона. «Если будет реформа, придется уйти», — так недвусмысленно выразился Павел I, размышляя о возможных последствиях отмены крепостного права в письме супруге 3 июня 1798 года из Костромской губернии. Восторженные встречи царя простым народом в Муроме и Костроме, искренние ликования провинциальных крестьян при виде своего государя, которыми Павел, судя по его письму, был очень тронут («меня окружает … бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь»), так и не смогли переубедить его в главном. Император не был уверен, что сумеет сохранить всю полноту своей власти над огромными крестьянскими массами России в случае предоставления им реальных прав и свобод. Самим фактом издания Манифеста о трехдневной барщине император уже решился на довольно рискованный шаг, фактически встав между помещиком и крепостным крестьянином, с целью регламентации нормы крестьянского труда. Павел I пошёл на издание манифеста под влиянием крестьянских жалоб и волнений, наконец, просто из-за доброжелательного отношения к народным массам, но в его планы не входило радикальное наступление на крепостное право. Четкая регламентация крестьянских повинностей и жесткий правительственный контроль за её соблюдением нанесли бы слишком мощный удар по всей системе крепостного права. Это не входило в планы императора, так как упорно внушало ему мысли о потере трона. Крестьянские массы постепенно почувствовали это и не скрывали своего разочарования таким поворотом политики царя, с именем которого они связывали столько надежд. «Вот сперва Государь наш потявкал, потявкал да и отстал, видно, что его господа преодолели…», — высказывал своё недовольство летом 1797 года дворцовый крестьянин Владимирской губернии Василий Иванов.

Таким образом, неоднозначная и противоречивая редакция Манифеста, отсутствие эффективных механизмов контроля над процессом реализации, негласное бойкотирование норм и идей Манифеста дворянско-помещичьими кругами России, отсутствие эффективной «обратной связи» между крепостным крестьянством и властями и нерешительность Павла I существенно осложнили его реализацию, фактически поставив под угрозу её осуществление.

Реализация Манифеста в годы царствования Александра I

При ближайшем преемнике Павла I реализация Манифеста о трехдневной барщине окончательно сошла на нет. Фактически, этот государственный закон умер вместе с его автором. В годы царствования Александра I (1801—1825 гг.) редкие попытки российского чиновничества если и не контролировать соблюдение норм Манифеста, то хотя бы учитывать само его существование, вызывали постоянные нападки дворянско-помещичьих кругов, убеждавших самодержавие, что Манифест о трехдневной барщине является ненужным и вредным для страны законом, который лучше бы совсем отменить. Отчаянные попытки реанимации павловского закона, предпринимаемые либералами (М. М. Сперанский, Н. И. Тургенев) также не увенчались успехом, а их инициаторы оказались в политической изоляции, лишившись поддержки самодержавия.

Взгляды Сперанского

Первая серьёзная попытка реанимации павловского Манифеста связана с именем М. М. Сперанского, который придавал очень большое значение этому закону. В «Плане государственного преобразования (Введении к Уложению государственных законов)» (1809), разрабатывавшемся для Александра I, Сперанский дал позитивную оценку Манифесту «покойного государя», назвав павловский закон «весьма примечательным». Сперанский считал идею трехдневной барщины законодательной нормой, характеризуя Манифест Павла I, как «постановление о разделе поселянских работ с ограничением их тремя днями». По мнению Н. Я. Эйдельмана, Сперанский называл павловский Манифест «„замечательным“ именно как возможное начало целой системы улучшений крестьянского быта». «Государственный деятель, — считает Эйдельман, — отлично видел, что тот закон не имел продолжения, развития, но находил в нём зерна для произрастания». Но Сперанскому не суждено было продолжить эти прогрессивные начинания павловского времени. Молодой реформатор, ненавидимый едва ли не всеми дворянско-помещичьими кругами и правительственной бюрократией, оказался в политической изоляции, вслед за которой последовала унизительная отставка и долгие годы опалы и вынужденного бездействия.

Взгляды Лопухина. Победа консерваторов.

Александр I, как когда-то и Екатерина II, смирился с победой консервативных кругов, которые неукоснительно настаивали на консервации крепостного права. Примером такого рода стали взгляды сенатора И. В. Лопухина, который в письме от 4 января 1807 года из Тулы предостерегал молодого императора воздержаться от подтверждения Манифеста о трехдневной барщине и даже открыто признавался государю, что лично рекомендовал саботировать этот императорский закон местной военной администрации, курирующей земское войско. Манифест о трехдневной барщине, «которого памятны следствия при издании его», «смею сказать, — пишет Лопухин, — хорошо, что оставался как бы без исполнения». Павловский Манифест, по мнению Лопухина, ограничивает власть помещиков над крестьянами «не сходно с общею пользою», потому что «в России ослабление связей подчиненности крестьян помещикам опаснее нашествия неприятельского» и «ничего не может быть пагубнее для внутренней твердости и общего спокойствия России, как расслабление оных связей». Лопухин сообщает Александру I, что он на свой страх и риск уже рекомендовал саботировать Манифест о трехдневной барщине местной военной администрации во главе с генералом Тутолминым, курирующей земское войско.

Откровенная смелость Лопухина, фактическая полемика с самодержавием, упор на защиту якобы государственных, а не помещичьих интересов превращали банальные консервативные взгляды высокопоставленного чиновника и крепостника едва ли не в гражданскую позицию русского патриота, радеющего о благе Отчизны. Подобное давление со стороны дворянско-помещичьих кругов во многом предопределило позицию самодержавия. Молодой император оказался не готов обращаться с русскими помещиками так, как обращался с ними его погибший отец.

Инициативы Тургенева

В 1819 году известный экономист, правовед и публицист Н. И. Тургенев в «Записке о крепостном праве», поданной императору Александру I, сообщал, что «многие помещики, сверх трех дней работы, берут с крестьян другие подати в натуре и деньгами. Известно, что некоторые заставляют крестьян своих работать не 3, а 4, 5 и даже 6 дней в неделю». Одной из причин бездействия норм Манифеста Тургенев считал намеренное отсутствие должного контроля за соблюдением крестьянских интересов со стороны губернских администраций, опасающихся усиления активности крестьянских масс (провинциальные чиновники видели в этом повод к дальнейшим волнениям и беспокойствам в народной среде.

Тургенев призывал Александра I вернуть к жизни Манифест о трехдневной барщине, четко зафиксировав и ограничив крестьянские повинности («весьма полезно было бы, если б был подтвержден закон императора Павла I-го о трехдневной работе, к чему можно присовокупить, что крестьянин, работающий три дня в неделю, не обязан сверх сего помещику никакими другими повинностями, ни платою оброка и никакими сборами»). Также он предлагал ограничить детский барщинный труд, запретив принуждать детей до 10 или 12 лет к работам на помещиков. Но Александр I не поддержал эти инициативы. Манифест о трехдневной барщине бойкотировался дворянско-помещичьими кругами на протяжении всего его царствования.

Некоторые аспекты реализации Манифеста при Александре I

Крестьянские жалобы на бойкотирование трехдневной барщины помещиками при Александре I идут на убыль (крестьяне чувствуют их бесперспективность), но некоторые крестьяне все же вспоминают о существовании Манифеста. Так, в 1818 году симбирский губернатор сообщал императору: «в рассуждении господских работ все крестьяне помещицы Наумовой единогласно утвердили», что в то время как им «положено работать три дня на господина и три дня на себя», эта норма закона не соблюдалась, и их заставляли работать даже по воскресным дням.

В отдельных случаях, центральное правительство и региональные власти вспоминали о существовании Манифеста. Так, в 1809 году министр внутренних дел А. Б. Куракин, сообщая Комитету министров об отказе крестьян Могилевской губернии работать по инвентарям и доказывая их «ослушность», ссылался на Манифест о трехдневной барщине: «Распределение работ было сделано в надлежащем порядке и с великой умеренностью, ибо малосемейные вовсе уволены от работ, имеющие в семействе по одной рабочей душе мужеска и женска пола обязаны служить по половину дня в неделю, а имеющие 2 души по 1 дню и так далее; самые большие семейства не работают более как три дня в неделю на помещика». В 1825 году, после отказа крестьян Гродненской губернии работать по инвентарям, министр внутренних дел В. С. Ланской обращаясь к Комитету министров, также ссылался на павловский Манифест: «все инвентари, не превышающие повинностей, назначенных высочайшим Манифестом 5 апреля 1797 г. по три дня в неделю, были правильны и оных держаться должно». В начале 1818 года, когда крестьяне помещиков Алексеевых обратились с жалобой к тамбовскому губернатору на притеснение со стороны приказчика, губернатор потребовал от Алексеевых, чтобы «на работы господские определены были три дня». В 1816 году рязанский губернатор И. И. Князев, в связи с неповиновением крестьян на фабрике Козлова, приказал, чтобы приписные крестьяне «не были бы отягощены» и не принуждались к работам «свыше мер, предписанных в высочайших указах 5 апреля 1797 г. и 16 марта 1798 г.».

На павловский Манифест иногда ориентировались дворянские представители в случаях разработки положений об управлении имениями, возвращенными владельцам из государственной опеки. Так обстояло дело с имением помещиков Кафтыревых в Ярославской губернии (1821). В разработанном положении указывалось, что следует вести «обработку вообще барских полей уравнительно и для обоюдных польз помещика и крестьян производить брат на брата, то есть половина должна находиться на барщине, а другая заниматься домашним хозяйством. В сем положении барщины само собой разумеется, что одинокие крестьяне обязаны быть три дня дома». Аналогичное положение представители дворянства Ярославской губернии выработали в 1824 году для помещицы Носковой, на которую поступила жалоба от крестьян на «обременение» их господскими работами.

Несостоявшееся подтверждение Манифеста

В законодательстве времени императора Александра I с павловским Манифестом были связаны два указа: от 14 (25) февраля 1818 года и от 30 сентября (11 октября) 1818 года. Первый указ возлагал на духовенство обязанность следить за тем, чтобы помещики не заставляли крестьян работать по воскресеньям. В случае выявления нарушений, священники обязаны были доносить об этом министру духовных дел и народного просвещения. Второй указ освободил духовенство от этой обязанности и вновь возложил её на губернские администрации. Некоторым достижением указа от 30 сентября (11 октября) 1818 года стал тот факт, что помимо воскресных дней он также запретил помещикам заставлять крестьян работать в дни православных праздников (это устранило юридический пробел павловского Манифеста). Но на подтверждение трехдневной барщины Александр I не решился.

Судьба Манифеста о трехдневной барщине при Александре I ярко свидетельствует о том, что самодержавие фактически смирилось с бойкотом норм этого закона дворянско-помещичьими кругами. Манифест почти бездействовал, хоть и не был отменен. Отдельные случаи обращения к нормам трехдневной барщины являлись заслугой некоторых губернских администраций или провинциальных дворянских кругов, но не самодержавия. Александр I позволил консерваторам свести на нет Манифест о трехдневной барщине, оставив крепостных крестьян один на один с «доброй волей» и «отеческой заботой» своих помещиков. В итоге, по словам С. В. Мироненко, «положение в масштабе всей огромной Российской империи продолжало оставаться прежним, в самом последнем помещичьем имении все зависело от личных качеств помещика … Закон ничего не гарантировал».

Реализация Манифеста в годы царствования Николая I

В годы царствования Николая I (1825—1855 гг.) сохранилась ситуация открытого бойкотирования Манифеста дворянско-помещичьими кругами. Однако имели место попытки реанимации Манифеста о трехдневной барщине со стороны правительственных кругов реформаторского толка (В. П. Кочубей, М. М. Сперанский, М. А. Корф). На реанимации павловского Манифеста настаивала и передовая общественность страны (М. С. Воронцов и др.). Кроме того, его ключевые идеи были использованы в ходе реформаторских начинаний в Дунайских княжествах, Правобережной Украине и Царстве Польском.

Взгляды Кочубея

Попытки реанимации Манифеста о трехдневной барщине, предпринимаемые в самом начале николаевского царствования наталкивались на мощное сопротивление со стороны не только дворянско-помещичьих кругов, но и императорской семьи. Члены первого Секретного комитета, созданного в 1826 году, столкнулись с мощным противодействием со стороны старшего брата императора, великого князя Константина Павловича, который в 1830 году уже в самом факте обсуждении вопроса «об улучшении положения крепостных людей» увидел «обиду для дворянства». Председатель Секретного комитета В. П. Кочубей, который также возглавлял Комитет министров, отвечая великому князю на это замечание, писал, что крестьянский вопрос неоднократно занимал многих российских государей и что ещё императором Павлом I был «издан коренной закон о мере работ крестьян на помещиков».

Но протест престарелого государственного сановника, до конца жизни остававшегося убежденным либералом, не заставил брата двух императоров пересмотреть свои взгляды. Проекты первого Секретного комитета так и не получили поддержки Николая I, а В. П. Кочубей, к концу своей жизни оказавшийся на вершине административной лестницы «с разбитыми планами», «где мог, спасал хотя бы имя и тень прежних умеренно-либеральных начинаний».

Внесение Манифеста в Свод законов Российской империи

Несмотря на продолжающийся провал реализации, Манифест о трехдневной барщине претерпел позитивную юридическую трансформацию за годы николаевской эпохи. Принцип трехдневной барщины, вызывающий определенные споры из-за неоднозначной редакции Манифеста, окончательно превратился в ясный и четкий закон о трехдневной барщине. Это было достигнуто благодаря государственной деятельности возвращенного из опалы М. М. Сперанского, а также М. А. Корфа, который в 1826—1831 гг. работал под началом Сперанского и участвовал в кодификации законодательства.

В конце 1820-х гг. Сперанский подготовил записку «О крепостных людях», в которой назвал павловский Манифест «важнейшей мерой» по исправлению положения крепостных крестьян. По мнению Сперанского, был «установлен трехдневный порядок крестьянских работ и, следовательно, в первый раз законом признано: 1) что власть помещика над крестьянином ограничена половиной сил его; 2) что другая половина его принадлежит ему, а не помещику; 3) что, посему, крестьянин может иметь собственность, и сам ничьей полной собственностью быть не может. Хотя же сии последствия с точностью и не определены законом, но они все содержаться в его смысле». Как и четверть века назад, Сперанский называл Манифест законом о трехдневной барщине и первой попыткой ограничения крепостного права в России, а также обратил внимание и на скрытый смысл Манифеста, согласно которому, крестьянин не может являться полной собственностью помещика.

В 1826 году Сперанский фактически возглавил 2-е Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии и вплоть до смерти в феврале 1839 года руководил кодификацией основных государственных законов Российской империи. Заслугой Сперанского является тот факт, что павловский Манифест в 1830 году был внесен в Полное собрание законов Российской империи (под названием: «Манифест о трехдневной работе помещичьих крестьян в пользу помещика, и о непринуждении к работе в дни воскресные»). Так была поставлена окончательная точка в спорах о том, чем следует считать упоминание о трехдневной барщине: обязательной нормой или простой рекомендацией. Дальнейшей трансформации текст Манифеста подвергся при составлении Свода Законов Российской империи (1832). Составлением первой книги Свода гражданских узаконений — «О состояниях» (и, в частности, «изложением узаконений главы о крепостных людях», вошедшей в 9-й том Свода законов) занимался М. А. Корф. Статья 589 Свода гражданских узаконений провозглашала, что «владелец может налагать на крепостных своих всякие работы, взимать с них оброк и требовать исправления личных повинностей, с тем только, чтобы они не претерпевали чрез сие разорения и чтоб положенное законом число дней оставляемо было на исправлении собственных работ». А первая часть статьи 590 уже конкретизировала «положенное законом число дней», упомянутое в предыдущей статье: «крестьяне обязаны работать на своего помещика три дня в неделю». Вторая часть статьи 590 повторяла запрет принуждения крестьян к барщинным работам по выходным и праздничным дням. В аналогичной формулировке, но под другими номерами, данные статьи вошли в издания Свода Законов 1842 и 1857 гг. Юридическим основанием для обеих статей стал павловский Манифест о трехдневной барщине.

Таким образом, благодаря Сперанскому и Корфу, Манифест о трехдневной барщине был официально зачислен в разряд действующих законов империи. Забытый закон императора Павла был реанимирован и возвращен к жизни, стране и обществу явственно напомнили о его существовании. Однако и это не решило проблему неисполнения Манифеста. Его открытое бойкотирование со стороны дворянско-помещичьих кругов продолжалось.

Реализация идей Манифеста в Дунайских княжествах

Основная идея Манифеста о трёхдневной барщине — регламентация повинностей крепостных крестьян — была взята на вооружение П. Д. Киселёвым и легла в основу крестьянской реформы, проводившейся российской военной администрацией в Дунайских княжествах после русско-турецкой войны 1828—1829 гг.

В Молдавии и Валахии в 1833 году были установлены четко зафиксированные нормы работы крестьян на местных помещиков-бояр (позднее в юго-западных губерниях Российской империи они назывались инвентарями). Дунайские княжества тогда рассматривались николаевскими реформаторами как пилотные регионы. На их территории военная администрация во главе с П. Д. Киселёвым осуществила пробную реализацию мер, которые в перспективе должны были охватить всю империю. В мае 1834 года П. Д. Киселёв вернулся в Петербург и был принят Николаем I, который потратил три дня на изучение его отчета о реформах в Дунайских княжествах, особо заинтересовавшись аспектами, посвященными проблемам крестьянского вопроса.

Инициатива подтверждения Манифеста и её провал

После того, как в начале 1830-х гг. павловский Манифест был включен в Свод законов Российской империи, следующим важным шагом могло бы стать его высочайшее подтверждение со стороны императора. Николай I искал оптимальные меры для решения проблемы крестьянского вопроса. К середине 1830-х гг., у него «созрело твердое убеждение в том, что пришло время вплотную заняться изменением положения крепостных крестьян». Этому способствовали и пилотные реформаторские начинания П. Д. Киселёва в Дунайских княжествах.

В 1835 году Николай I создал Секретный Комитет по крестьянскому делу, который положил начало реформе государственной деревни, проведенной П. Д. Киселёвым. 10 ноября 1839 года Николай I учредил новый Секретный Комитет с целью рассмотрения двух серьёзнейших вопросов: возможность модификации указа о вольных хлебопашцах и перспективы распространения инвентарей в помещичьих имениях. От Николая I ожидали решительных мер, которые могли бы привести к историческому прорыву: 1) сделать указ о вольных хлебопашцах, изданный Александром I в 1803 году, обязательным для исполнения всеми помещиками; 2) регламентировать крестьянские повинности по особому для каждого помещичьего имения инвентарю, законодательно обязав помещиков заключать соответствующие договоры со своими крестьянами (в духе основных идей Манифеста о трехдневной барщине). Обсуждение этих вопросов в Секретном Комитете перешло в серьёзную дискуссию, которую не удалось скрыть от общественности. По Петербургу, а затем и по провинциям пошла молва, что правительство «готовится дать крепостным людям вольность», — вспоминал М. А. Корф. Даже французские дипломаты в своих депешах из Петербурга сообщали об оппозиционных настроениях дворянско-помещичьих кругов и высказывали опасения, что Николаю I, замахнувшемуся на дворянские привилегии, грозит трагическая участь его отца — императора Павла I.

В начале 1842 года проект указа был внесен в Государственный Совет. 30 марта 1842 года состоялось заседание Общего собрания Государственного Совета с участием императора. Николай I открыл заседание смертным приговором для крестьянской реформы: «нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему, теперь, было бы делом ещё более гибельным … Я никогда на это не решусь». О государственной регламентации крестьянских повинностей в выступлении Николая I не шло даже и речи. Заключение договоров с крестьянами об инвентарях было оставлено на личное усмотрение помещиков. Император сообщил, что проект указа «дает каждому благонамеренному владельцу способы улучшить положение его крестьян и, отнюдь не налагая ни на кого обязанности принужденной, или стесняющей в чём-нибудь право собственности, предоставляет все доброй воле каждого и влечению его собственного сердца». Таким образом, самодержавие в очередной раз проявило пассивность в решении крестьянского вопроса, отстранившись от реальной защиты прав и интересов крепостного крестьянства.

Бесперспективность столь ограниченного закона была вполне прогнозируема. Всем были известны неутешительные результаты александровского указа о вольных хлебопашцах, который также был рекомендательным. На это намекнул член Государственного Совета, престарелый московский военный генерал-губернатор Д. В. Голицын, возразив императору, что договоры, если оставить их на добрую волю помещиков, вряд ли будут кем-то заключаться. Голицын предложил Николаю I «прямо ограничить власть помещичью инвентарями», сделав их обязательными и «взяв в пример и основание известный указ Императора Павла об ограничении работ крестьян на помещиков тремя днями в неделю». Николай I искренне ответил Голицыну: «Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и на то, чтоб приказать помещикам заключать договоры: это должно быть делом доброй их воли и только опыт укажет, в какой степени после можно будет перейти от добровольного к обязательному».

Император не рискнул пойти на открытую конфронтацию с русскими помещиками и поступать с ними так же, как с боярами Дунайских княжеств. В итоге «указ об обязанных крестьянах, как мера необязательная, не принес почти никаких плодов», — констатировал В. И. Семевский. «Все усилия были парализованы и остались бесплодными»; «решение вопроса, столь важного для России, осталось в своем первобытном положении», — вспоминал в частной переписке П. Д. Киселёв о судьбе своей инициативы.

Реализация идей Манифеста в Царстве Польском и Правобережной Украине

Относительно юго-западного и северо-западного регионов империи, где после подавления польского восстания 1830—1831 гг. с местными помещиками можно было особо не церемониться, Николай I придерживался иных взглядов и действий. В 1847—1848 гг. на юго-западных рубежах империи в губерниях Правобережной Украины (Киевское генерал-губернаторство) была проведена инвентарная реформа (описание помещичьих имений с четкой фиксацией размеров земельных наделов помещичьих крестьян и регламентацией выполняемых ими повинностей), а в 1846 году на северо-западе страны в Царстве Польском были введены инвентари (под названием «претационных табелей») под руководством наместника И. Ф. Паскевича. Эти преобразования, реализовавшие основную идею Манифеста о трехдневной барщине, были единственными реформами николаевского времени, имевшими обязательный характер для дворянско-помещичьих кругов. Авторство и инициатива проведения реформы принадлежали киевскому генерал-губернатору Д. Г. Бибикову. В мае 1847 года проект Бибикова об инвентарях после некоторых колебаний был утвержден Николаем I (вопреки мнениям министров государственных имуществ и внутренних дел). Инвентарная реформа была проведена Бибиковым в губерниях Правобережной Украины с большой настойчивостью и резкостью. Так называемые «инвентарные правила» («Правила для управления имениями по утвержденным для оных инвентарям») в числе прочих мер регламентировали высший предел крестьянских отработок за земельные участки и другие угодья в духе Манифеста о трехдневной барщине Павла I (то есть не более трех дней в неделю, а для ряда категорий даже не более 2 дней в неделю).

В 1848 году Д. Г. Бибиков был назначен членом Государственного совета, а в 1852 году возглавил министерство внутренних дел. В 1853—1854 гг. он приступил к распространению инвентарных правил, введенных им в юго-западном крае империи, на белорусские и литовские губернии (бывшую территорию Речи Посполитой). Стремясь к улучшению положения крестьян, Бибиков представил этот проект лично Николаю I (в обход комитета министров) и, получив одобрение императора, отменил все меры, выработанные региональным комитетом по составлению инвентарных правил. Однако, со вступлением на престол императора Александра II, белорусские и литовские помещики добились приостановки начатого Бибиковым введения инвентарей. В мае 1855 года Бибикову было предписано взять обратно составленный им проект инвентарей и передать составление нового проекта региональным дворянским комитетам. А ещё через несколько месяцев последовала его отставка «по болезни». Российское общество восприняло отставку Бибикова как победу дворянско-помещичьих кругов в спорах о проблеме крепостного права.

Реализация в юго-западном крае Российской империи инвентарной реформы, четко регламентирующей повинности крепостных крестьян стала главной заслугой Д. Г. Бибикова. Эта мера, в которой отразилась одна из основных идей Манифеста о трехдневной барщине, имела важное прогрессивное значение для страны. Введением инвентарных правил императорское правительство подталкивало помещиков к модернизации крепостнических отношений и постепенной отмене крепостного права. Реализация инвентарной реформы в масштабах всей империи могла бы стать мощным историческим прорывом. Однако Николай I, столкнувшись с мощнейшей оппозицией дворянско-помещичьих кругов и правительственной бюрократии, не решился на этот шаг.

Судьба Манифеста в центральных регионах России

В центральных регионах Российской империи положение продолжало оставаться без особых изменений. Манифест о трёхдневной барщине не был подтверждён и не соблюдался. Более того, появились реальные и явственные пробелы в имперском законодательстве. Так, несмотря на то, что принцип трехдневной барщины уже был официально зафиксирован в Своде Законов, появившийся несколькими годами позже Общий наказ гражданским губернаторам от 3 июня 1837 года вообще не упоминал о трехдневной барщине, а лишь предписывал гражданским властям и земской полиции строго следить за тем, чтобы крестьян не принуждали к работам в воскресные дни. Сложившаяся правовая коллизия наглядно демонстрировала отсутствие внятной государственной позиции по этим вопросам, как у правительственных кругов, так и у самого императора Николая I.

Переписка М. С. Воронцова с П. Д. Киселёвым

Одна из самых объективных характеристик судьбы Манифеста о трехдневной барщине в годы царствования Николая I была дана в частной переписке 1850-х гг. М. С. Воронцова с П. Д. Киселёвым. Воронцов в течение ряда лет настойчиво высказывал Киселёву целый ряд предложений, связанных с реализацией павловского Манифеста. Первоначально Воронцов предлагал «осуществить правило, предписанное Императором Павлом о трехдневной работе», то есть не просто подтвердить павловский закон, а реализовать его идеи в масштабах всей империи. Киселёв ответил, что это невозможно, так неизбежно потребует составления инвентарей и законодательного определения отношений между помещиками и крестьянами, что повлечет за собой «перемену состояния крепостных крестьян» и реальное, а не номинальное ограничение помещичьей власти над крепостными. А эту идею лично пресек император Николай I на заседании Государственного Совета 30 марта 1842 года, оставив инвентари на добрую волю помещиков. Тогда Воронцов попытался сфокусировать внимание Киселёва на необходимости реанимации хотя бы самого Манифеста («Закон Императора Павла о трехдневной работе имеет особую важность. На этом законе основывается почти вся экономия и все взаимные отношения по полевым работам между помещиками и крестьянами в России», но в то же время «закон Императора Павла не довольно ясен и редко где исполняется по намерению законодателя»). Воронцов напоминал Киселёву, что принцип трехдневной барщины подвергается бойкоту практически во всех помещичьих имениях: «Теперь почти везде делается в России, что вместо трех дней каждую неделю, помещик или его управляющий заставляет крестьян работать на господской земле в хорошую погоду и в самое нужное для земледельческих работ время 6, 9, 10 и более сряду дней, позволяя им работать после того для себя равное число дней, или когда лучшее для работ время прошло, или при неблагоприятной погоде». «Благодетельный закон остаётся без всякой пользы, и крестьяне весьма часто приходят в нищету». Он убеждал Киселёва, что официальное подтверждение павловского Манифеста николаевским правительством позволит значительно урегулировать положение крепостного крестьянства: «Не нужно нового узаконения — одно подтверждение указом из Сената, а когда этого не хотят, то и один циркуляр с высочайшего соизволения от министра внутренних дел, был бы достаточен, чтобы привести это важное дело в порядок… Одно подтверждение, чтобы в одной неделе крестьяне не были принуждены работать более трех дней, все дело поправит, и большой шаг будет сделан к улучшению отношений между владельцами и крестьянами».

Киселёв соглашался с Воронцовым («я вполне разделяю, в сущности, ваши воззрения»), но не видел возможности для реализации этих инициатив («больше чем трудно узаконить известные права и труднее всего трехдневную барщину, которая сама по себе вызывает регламентацию крепостного права во всем его объёме»). Киселёв откровенно писал, что не согласен с николаевской нерешительностью в вопросе регламентации крестьянских повинностей: «я могу сказать, что этого и до сих пор желаю из страха, потому что чем более я всматриваюсь, тем более страшусь восстания крестьян, грозящего спокойствию России и существованию дворянства. Предупредить зло было бы, конечно, разумнее, чем дать ему развиться и сложа руки ожидать его печальных последствий»). Воронцов настаивал: «обыкновенно люди могут, но вы не можете утверждать, что пока у нас существует крепостное право, нельзя ввести в действие и строго исполнять закон о трехдневной барщине, изданный императором Павлом». Данное письмо было написано Воронцовым вскоре после крестьянских волнений в селе Маслов Кут Пятигорского уезда Ставропольской губернии в январе 1853 года. Одной из основных причин восстания крепостных были «обременительные оброки и работы». Следствие установило, что крестьян принуждали работать на барщине «понедельно» и «без зачета ненастных дней и прихода к месту помещичьих работ». Это восстание, участники которого кричали «мы хотим воли», удалось подавить лишь с помощью артиллерии и только после того, как были убиты и ранены свыше 300 человек. «Эта последняя катастрофа не совершилась бы, — уверял Воронцов Киселёва, — если бы помещики не имели права заставлять крестьян работать не только без справедливого распределения барщинных дней, но даже за сто верст от их жилищ».

Переписка Воронцова с Киселёвым, продолжавшаяся несколько лет, внесла определённый вклад в реанимацию Манифеста о трехдневной барщине. Переработанные инициативы Воронцова были взяты на вооружение самодержавием и легли в основу министерского циркуляра Д. Г. Бибикова (1853).

Циркуляр Бибикова (1853) — подтверждение Манифеста

Советы Воронцова вспомнили уже во время Крымской войны, когда о крестьянских волнениях в селе Маслов Кут был проинформирован Николай I. В ситуации внешней угрозы самодержавию было необходимо искать срочные решения обострившихся внутренних проблем. Опасаясь вызвать излишнее недовольство дворянства, николаевское правительство не решилось на издание новых законов и попыталось в очередной раз реанимировать Манифест о трехдневной барщине. 22 октября 1853 года председатель Комитета министров А. И. Чернышёв сообщил в секретном письме министру внутренних дел Д. Г. Бибикову, что помещик села Маслов Кут «позволил себе обременять крестьян непомерными налогами и тягостями. …он заставлял крестьян вместо определенных по закону в пользу владельца 3 дней в неделю работать в течение нескольких недель кряду, предоставляя равно число дней в пользу крестьянина, но тогда уже, когда удобное для работ время прошло; а также посылал крестьян для господских работ в дальние места, не считая в их пользу те дни, которые они провели в следовании туда и обратно». Далее Чернышев сообщал, что «Государь Император, опасаясь, что подобные случаи злоупотребления помещичьей властью могут быть и в других местах, изволил признать необходимым циркулярно подтвердить гг. предводителям дворянства, чтобы они сами наблюдали и при всех случаях внушали помещикам о непременном соблюдении закона, по коему крестьяне обязаны работать в пользу помещика только 3 дня в каждую неделю». Проект соответствующего циркуляра, согласованного с Николаем I, Чернышев направил Бибикову.

Как и предписывал император, 24 октября (4 ноября) 1853 года Бибиков направил губернским предводителям дворянства закрытый циркуляр, в котором сообщалось, что «государь … высочайше соизволил повелеть: подтвердить всем гг. предводителям дворянства непременную волу его величества, дабы они строго наблюдали сами и при всех случаях внушали помещикам, что … положительно определена обязанность крестьян работать в пользу помещика только 3 дня в неделю; прочие затем дни каждой недели должны быть оставляемы в пользу крестьян на исправление их собственных работ». Позитивным нововведением циркуляра МВД стало подтверждение не просто трехдневной барщины, а конкретно — трехдневной барщины в течение каждой недели: «работы в пользу владельца более 3 дней в каждую неделю, даже и в тех случаях, когда будет предоставляемо равное число дней другой недели в пользу крестьян, не согласны с точным смыслом приведенных выше постановлений», а также включение в число барщинных работ времени, которое требовалось крестьянам, чтобы добраться до места работ («при отсылке крестьян для господских работ в места, отдаленные от их жительства, время, употребленное ими на переход туда и обратно, непременно должно быть зачитаемо в число следующих в пользу владельца рабочих дней»). Аналогичные циркуляры губернаторам Бибиков отправил уже по собственной инициативе, (Николай I вел речь только о предводителях дворянства губерний). Губернаторам Бибиков, в частности, предписывал «неослабно блюсти за тем, чтобы помещики не нарушали закона о 3-дневной барщине».

Секретный циркуляр Бибикова, изданный под занавес николаевского царствования, стал первыми государственным актом, официально подтверждающими Манифест о трехдневной барщине. Это произошло через 56 лет после издания самаго Манифеста. Однако в главном Николай I оказался недальновиднее и нерешительнее Павла I, так принял решение, чтобы «сей циркуляр … был сообщен секретно, и чтобы ему вообще не было дано гласности». Таким образом, от крестьян следовало строжайше скрывать тот факт, что государь подтвердил регламентацию крестьянских повинностей. Нетрудно догадаться, что попытки самодержавия ограничить крестьянскую эксплуатацию втайне от самих крестьян имели ещё более скромные результаты, чем павловский Манифест.

Как и в случае с Манифестом о трехдневной барщине, губернские администрации руководствовались циркуляром Бибикова лишь первое время. Так, в конце 1853 года тверской губернатор сообщил губернскому предводителю дворянства, что в имении помещика Неронова в Калязинском уезде крестьяне вынуждены работать на барщине «нередко по 6 дней в неделю». В дальнейшем реализация циркуляра Бибикова мало чем отличалась от реализации Манифеста о трехдневной барщине. Самодержавие, по-прежнему, старалось избегать волевых решений проблемы регламентации крестьянских повинностей. Уже при Александре II, накануне отмены крепостного права, летом 1859 года крестьяне ряда сёл Малоархангельского уезда Орловской губернии бунтовали против своих помещиков, добиваясь сокращения барщинных работ до трёх дней в неделю.

Император Николай I, искренне считавший крепостное право злом и выступавший за его постепенную отмену, не стремился форсировать эти процессы, считая их преждевременными и оставляя все на добрую волю российских помещиков. В этой ситуации, даже самые серьёзные попытки реанимации Манифеста о трехдневной барщине, неоднократно предпринимаемые прогрессивными чиновниками, изначально были обречены на провал. Окончательные результаты николаевской эпохи были вполне предсказуемы: «ограничение крепостного права за эту эпоху подвинулось вперед весьма мало», «не было сделано ничего серьезного», — характеризовал николаевское царствование В. И. Семевский. За время царствования Николая I, идеи регламентации крестьянских повинностей, заложенные в павловском Манифесте, были реализованы лишь в юго-западном крае и на окраинах империи — в 10 % помещичьих имений страны.

Итоги реализации Манифеста о трёхдневной барщине

Реализация Манифеста о трёхдневной барщине не привела к серьёзным изменениям крепостнических отношений в России.

Слабость редакции этого закона, отсутствие эффективного контроля над процессом его реализации, бойкотирование его норм дворянско-помещичьими кругами и нерешительность самодержавия предопределили фактическое бездействие его норм уже при Павле I.

При Александре I и Николае I реализация Манифеста также стояла на месте, и самодержавие оказалось не в состоянии изменить эту ситуацию. «Оказалось, что оба преемника Павла не только ни на шаг не продвинули крестьянского вопроса, но даже отодвинули его назад, не решаясь на узаконение трехдневной барщины. Сыновья отстали от отца на полстолетия», — писал В. О. Ключевский. Вопрос о простом подтверждении Манифеста, действительно, решался преемниками Павла I в течение 52 лет (с 1801 по 1853 гг.). Неоднократные попытки реанимации этого закона, предпринимаемые в этот период высокопоставленными чиновниками и влиятельными общественными деятелями, закончились безрезультатно, а их инициаторы оказались в политической изоляции, лишившись поддержки самодержавия. Вопрос об усилении контроля над исполнением Манифеста о трёхдневной барщине так и не был решен вплоть до отмены крепостного права.

Отсутствие эффективной «обратной связи» между крепостным крестьянством и государственными властями предопределили почти полную бесперспективность крестьянских жалоб на неисполнение Манифеста. Понимая безрезультатность борьбы за свои права законными путями, крестьяне начинают действовать более радикальными методами (отказы от выполнения барщинных работ, волнения, вооруженные мятежи).

Определённым достижением николаевской эпохи стала лишь реализация ключевых идей Манифеста в ходе реформаторских начинаний в Дунайских княжествах, Царстве Польском и Правобережной Украине. Но «инвентарная реформа» затронула лишь 10 % помещичьих имений страны.

Литература

• Артоболевский А. А. Манифест о трёхдневной барщине Павла I : предпосылки появления и условия реализации / ПГПУ им. В. Г. Белинского. Дис. … канд. ист. наук. — Пенза, 2006.
• Валишевский К. Сын Великой Екатерины: Император Павел I. Его жизнь, царствование и смерть. 1754—1801: Исторический очерк. — М.: СП «Квадрат», 1993.
• Заблоцкий-Десятовский А. П. Граф П. Д. Киселев и его время. Материалы для истории императоров Александра I, Николая I и Александра II. Т. 2, Т. 4 — СПб., 1882.
• Записки сенатора И. В. Лопухина. Репринтное воспроизведение издания 1860 г. (Лондон) / Отв. ред. д.и.н., проф. Е. Л. Рудницкая. — М.: Наука, 1990.
• Клочков М. В. Очерки правительственной деятельности времени Павла I. — Пг., 1916.
• Ключевский В. О. Отмена крепостного права // Ключевский В. О. Сочинения. Т. 5. — М.,1958.
• Крестьянское движение в 1796—1825 гг. Сборник документов / Под редакцией доктора исторических наук С. Н. Валка. — М., 1961.
• Крестьянское движение в России в 1850—1856 гг. Сборник документов / Под редакцией д.и.н., проф. С. Б. Окуня. — М.: Соцэкгиз, 1961.
• Корф М. А. Заседание Государственного Совета 30 марта 1842 года // Николай I и его время: В 2 т. Т. 2 / Сост., вступит. ст. и коммент. Б. Н. Тарасова. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000. — С. 288.
• Окунь С. Б. История СССР (лекции). Часть 1. Конец XVIII — начало XIX века. — Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1974.
• Окунь С. Б., Пайна Э. С. Указ от 5 апреля 1797 г. и его эволюция (К истории указа о трехдневной барщине) // Исследования по отечественному источниковедению. Выпуск 7. — М., 1964.
• Рабочее движение в России в XIX веке. Т. 1. Ч. 1. 1800—1825. Волнения крепостных и вольнонаемных рабочих / Под ред. А. М. Панкратовой. — М., 1955. С. 382.
• Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. Т. 1, Т. 2. — СПб.: Типография Товарищества «Общественная польза», 1888.
• Трифильев Е. П. Очерки из истории крепостного права в России. Царствование императора Павла Первого. — Харьков, 1904.
• Тургенев Н. И. Записка «О крепостном состоянии в России» // Архив братьев Тургеневых. Выпуск 5. Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева Т. 3 / Под. ред. проф. Е. И. Тарасова. — Пг., 1921.
• Эйдельман Н. Я. Грань веков. Политическая борьба в России. Конец XVIII — начало XIX столетия. — СПб.: ЭСТ «Экслибрис», 1992.

Отрывок, характеризующий Реализация Манифеста о трёхдневной барщине (1797—1861)

На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.


Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно вперед и никогда не совпадает с направлением какой нибудь одной силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют на какое нибудь тело, то направление движения этого тела не может совпадать ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.


Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, – ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, – глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами, по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13 м году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.


В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:
«Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут».
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам поочередно ходить в Москву a la maraude [мародерствовать] для заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде следующее:
Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.

Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.