Ревиндикация в Польше

Ревиндикация в Польше (1918—1939) — процесс уничтожения или передачи части имущества Польской православной церкви в собственность Римско-католической церкви или местных властей.

С середины 1920-х годов ревиндикация проходила в условиях внутреннего кризиса Православной церкви в Польше и мероприятий Святого Престола по распространению на восточных землях Польши католицизма, в том числе посредством католицизма восточного обряда и неоунии.

Официальным основанием передачи в большинстве случаев было то, что раннее (до Третьего раздела Польши в 1795 г.) это имущество находилось в собственности римско-католической церкви или греко-католических церковных общин или использовалось ими.

В разных частях Польши и в разные временные периоды ревиндикация проходила по-разному. Ход и масштабы ревинидикации зависели от региональных властей.

Процесс прекратился после немецкой оккупации Польши в 1939 г.

1918- середина 20-х годов ХХ века

В период Первой мировой войны территория будущих восточных областей Польши была ареной ожесточенных сражений. Множество православных храмов было повреждено, некоторые уничтожены, население приходов и православное духовенство было эвакуировано дальше на восток. С распадом Российской Империи в конце 1917 года и началом гражданской войны в России культовые сооружения подвергались ограблениям участниками различных вооруженных формирований. С началом восстановления польской государственности в 1918 году многие из пустовавших храмов были закрыты и переданы в управление различных польских светских структур. Одновременно с этим много культовых сооружений, принадлежавших до XIX века католическим общинам или использовавшихся ими, передавались в их собственность. Такая передача культовых сооружений польское правительство именовало «ревиндикацией», то есть возвращением их первому владельцу.

Согласно официальным статистическим данным Польского правительства, в 1919—1920 было «ревиндицировано» около 400 церквей — как в центральных, так и в восточных районах Польши того периода. Переданные церкви перестраивались, имелись также случаи разбора строений на строительные материалы.

События 1929 года

В 1925 году Православная церковь Польши получила статус автокефальной, что не было однозначно одобрено и воспринято как паствой, так и духовенством. Это вылилось в ряд конфликтов разного уровня. В 1929 году окончился срок давности ранее установленных русских имущественных правовых норм, введенных в Польше еще царским правительством. Опираясь на подписанный в 1927 г. польским правительством и Римским папой конкордат, признавший в Польше католичество господствующим вероисповеданием, римско-католический епископат подал в Окружные Суды Польского государства 724 иска против православных консисторий, требуя ревиндикации, то есть возвращения Католической Церкви почти 700 православных храмов, приходских строений, церковных земель.

Иски были предъявлены, с ведома католических митрополитов Виленского и Львовского епископами Пинским и Луцким в окружных судах в городах Вильно, Бресте, Белостоке, Гродно, Пинске, Новогрудке, Луцке и Ровно к Виленской, Волынской, Гродненской и Полесской духовным православным консисториям, — фактически ко всем епархиальным властям Православной церкви в Польше, за исключением консистории Варшавско-Холмской.

К концу августа 1929 года стало известно, что к волынской Православной духовной консистории было предъявлено 144 иска — кроме прочего планировалась передача всех православных монастырей; к Виленской — 71; к Гродненской — имевшей 174 православных прихода— 159; к Полесской — имевшей 320 православных приходов — 248.

Под угрозой передачи, в том числе оказались кафедральные соборы в Кременце, Луцке, Пинске, монастыри (Виленский, Дерманский, Жировицкий, Зимненский, Корецкий, Кременецкий, Мелецкий) и даже главная православная святыня в Польше — Почаевская Свято-Успенская Лавра.

В польском Сейме в конце 1929 года была образована специальная «Парламентская комиссия для защиты Православной Церкви», в состав которой вошли отдельные депутаты и сенаторы. Эта комиссия собрала материалы, относящиеся к вопросу о ревиндикации, разработала их и приготовила специальные карты, иллюстрирующие фактическое состояние вещей на тех территориях, в которых расположены храмы, о которых предъявлены иски.

В Рождественском послании 1929 года митрополит Дионисий писал: «Нашу Святую Православную Церковь в Польше посетил Господь в истекшем в году бедствием, равным избиению Вифлеемских младенцев, ибо клир Римский хочет отнять от нас половину святых храмов наших и тем лишить более 2 миллионов верующих младенцев наших духовного окормления и церковной жизни».

Перед лицом грядущей опасности все православное население Польши объединилось и собрало силы для сохранение своих святынь.

Благодаря хорошо поставленной защите и привлечению к работам организованной при Святом Синоде Особой Комиссии ведущих юристов, дела о ревиндикации были доведены до Верховного Суда в Варшаве.

Юрисконсультом при Святом Синоде присяжного поверенного бывшей Киевской судебной Палаты К. Н. Николаевым, на рассмотрение суда было представлено не отмененное распоряжение Генерального Комиссара Восточных Земель и фронта от 22 октября 1919 года о том, что изъятие святынь от православного духовенства и передача их римско-католическому духовенству могло иметь место в каждом отдельном случае только на основании распоряжения начальника округа.

Это распоряжение стало юридическим основанием, которое легло в определение Верховного суда Польши. Последний, в своем открытом заседании 15 ноября 1933 года, признал, что вышеуказанное распоряжение Генерального Комиссара Восточных Земель Польши и фронта исключает право римо-католического костела добиваться судебным порядком признания права собственности спорных объектов (православных святынь и имущества). Верховный Суд в Варшаве, рассмотрев вопрос о компетенции судов в ревиндикационных делах, признал эти дела не подлежащими ведению Судов.

Варшавский суд в 1933 году постановил 70 церквей передать римско-католической церкви, а судьбу других 708 отдавал на усмотрение местной администрации.

16 января 1934 года Верховный суд Речи Посполитой отклонил 69 кассационные жалобы Римско-католической церкви по Гродненской и Полесской епархиям и принял решение в пользу Православной церкви. В числе 69-и рассматриваемых тем судом дел, были по Гродненской епархии — Гродненский женский монастырь, Коложская церковь с домом и землёй, Жировицкий монастырь с усадьбой и 43-мя гектарами земли, Слонимский собор и др. За период с 1919 по 1936 годы в Волынской епархии было передано 15 приходских церквей. В крупных городах были забраны по ревиндикации в Дубно 3 храма, в Кременце 4, в Ровно 3.

Историография

В публицистике украинской диаспоры и отдельных исторических публикациях вышедших на Украине после 1991 года ревиндикация и пацификация подаются как причина массового уничтожения этнически польского населения ОУН(б) и её вооруженными структурами весной 1943 (т. н.Волынская резня).

Литература

• Э. С. Ярмусик Католический костел в Беларуси в годы второй мировой войны (1939—1945). Гродно 2002 ISBN 985-417-381-X. — Глава 1 Положение костела перед началом второй мировой войны
• A. Mironowicz, Kościół prawosławny na ziemiach polskich w XIX i XX wieku, Wydawnictwo Uniwersytetu w Białymstoku, Białystok 2005, ISBN 83-7431-046-4
• K. Фотиев, А. К. Свитич Православная церковь на Украине и в Польше в XX столетии 1917—1950 гг., М 1997, ISBN 5-7873-0006-8
• К. Н. Николев Восточный Обряд YMKA-Press 1950
• І Власовський Нарис історії Української Православної Церкви т.4. ч.2 Нью-Йорк 1966

Отрывок, характеризующий Ревиндикация в Польше

Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней: