Революция и Гражданская война на Украине

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
 История Украины

Доисторический период

Трипольская культура

Ямная культура

Киммерийцы

Скифы

Сарматы

Зарубинецкая культура

Черняховская культура

Средневековая государственность (IXXIV века)

Племенные союзы восточных славян и Древнерусское государство

Распад Древнерусского государства: Киевское, Галицко-Волынское и другие княжества

Монгольское нашествие на Русь

Великое княжество Литовское

Казацкая эпоха

Запорожская Сечь

Речь Посполитая

Восстание Хмельницкого

Гетманщина

Переяславская рада

Руина

Правобережье

Левобережье

В составе империй (17211917)

Малая Русь

Слобожанщина

Волынь

Подолье

Новороссия

Таврия

Политические организации

Габсбургская монархия

Восточная Галиция

Буковина

Карпатская Русь

Политические организации

Народная Республика (19171921)

Революция и Гражданская война

Украинская революция

Украинская держава

ЗУНР

Акт Злуки

Советские республики

ВСЮР

Махновщина

Советская Республика (19191991)

Образование СССР

Голод на Украине (1932—1933)

Вторая мировая война

ОУН-УПА

Авария на Чернобыльской АЭС

Современный период1991)

Независимость

Ядерное разоружение

Принятие конституции

Оранжевая революция

Политический кризис на Украине (2013—2014)

Евромайдан

Крымский кризис

Вооружённый конфликт на востоке Украины


Наименования | Правители
Портал «Украина»

Револю́ция и Гражда́нская война́ на Украи́не (19171921) — период в истории Украины, характеризовавшийся рядом острых конфликтов в борьбе за власть и изменение национально-государственного устройства между различными политическими, национальными и социальными группами на территории современной Украины, ставших следствием Февральской и Октябрьской революций 1917 года в Российской империи, её распада и выхода из Первой мировой войны, а также вспыхнувшей на её территории Гражданской войны. События завершились установлением советской власти и образованием Украинской ССР на бо́льшей части территории современной Украины (кроме Западной Украины, территория которой была разделена между Польшей, Чехословакией и Румынией).





Содержание

Общие оценки

Советская историография

В советской историографии события революции и Гражданской войны на Украине рассматривались как составная часть общероссийского революционного процесса[1], а основным объектом изучения являлся процесс установления советской власти на Украине; вследствие этого все антисоветские силы, принимавшие участие в политических и вооружённых конфликтах, преимущественно позиционировались как политические противники, которые подвергались критике и идеологемному позиционированию («партизанщина», «бандитизм», «буржуазно-националистические силы», «деникинщина»[2]) и т. п. «Обличительная направленность» советской историографии начала проявляться с рубежа 1920—1930-х и выражалась в критике противников советской власти и эмиграции, создании барьера недоступности в СССР к литературе русского зарубежья[3].

Украинская историография и теория Украинской революции

В украинской историографии события на Украине в описываемый период принято именовать «Украинской революцией» либо, в расширенном толковании, «Украинской национально-демократической революцией». Концепция обособленной «Украинской революции» появилась в среде украинских политических эмигрантов ещё в 1920-е годы. Согласно этой концепции, украинская национальная революция развивалась параллельно российскому революционному процессу и, в отличие от него, выдвигала на первый план не социальные, а национально-освободительные цели, имея основной задачей возрождение (восстановление) украинской государственности, разрушенной в своё время «Московским царством» (как, например, в 1917 году заявлял украинский государственный и общественный деятель П. Я. Стебницкий, при Богдане Хмельницком, то есть до объединения с Россией, Украина была «фактически суверенным государством», и государство это было чуждо «московского бюрократического централизма», так как уже тогда отличалось преемственностью по отношению к древнерусской вечевой демократии[4]).

После обретения Украиной независимости в результате распада СССР (1991) данная концепция стала преобладающей в среде украинских историков и получила официальную государственную поддержку. При всём разнообразии точек зрения, среди украинских историков преобладает представление, что поражение «Украинской революции» произошло в результате чисто насильственного его подавления большевиками[1].

Ситуация накануне Революции 1917 года

Украинский вопрос в политике Австро-Венгрии и Германии перед Первой мировой войной

Накануне Первой мировой войны бо́льшая часть современной территории Украины входила в состав Российской империи. Часть Западной Украины (кроме Волыни), Закарпатье и Буковина находились в составе Австро-Венгерской империи, и граница между двумя государствами проходила в районе стыка регионов Волыни и Прикарпатья и далее на юг по реке Збруч.

С возникновением в Европе в конце XIX — начале XX столетий двух противостоящих военно-политических блоков (Антанты и австро-германского) власти Германии и Австро-Венгрии рассматривали Россию как вероятного противника в будущей войне и, естественно, уделяли внимание всему, что могло содействовать ослаблению России, в том числе развитию украинского сепаратизма в Российской империи. Вниманию Германии и Австро-Венгрии к украинскому вопросу способствовала и экономическая заинтересованность — на территории Украины концентрировалась значительная доля имперского экономического потенциала. Так, германский канцлер Бернхард фон Бюлов заявлял в 1906 году: «Россию можно низвести до уровня второстепенной державы лишь в случае её социального разложения либо в случае утраты ею Украины»[5].

Власти Австро-Венгрии издавна придерживались «украинофильской» ориентации в своих пограничных с Российской империей областях, очевидно рассчитывая, что Галиция сможет притянуть всю Украину в русло австро-венгерской политики или, по крайней мере, создаст максимальные затруднения для потенциального противника — России. Существование более либерального национального режима в Австро-Венгрии по сравнению с ситуацией в Российской империи признавал и В. И. Ленин[6]. Кроме того, на фоне противоборства с Россией австрийские власти использовали свою традиционную многовековую практику сдерживания одного народа другим. В данном случае в идеологические эксперименты были вовлечены русины (украинцы) и поляки, которые на основе давних взаимных этнокультурных и территориальных претензий сталкивались между собой, при этом главным раздражителем ситуации была объявлена Россия, якобы стремившаяся подавить национальные устремления и тех, и других. Информационная деятельность сторонников украинской идеи щедро финансировалась: так, венский журнал «Украинское обозрение» (Ukrainische Rundschau) получил в 1907 г. 5400, а в 1909 г. — 12 000 германских марок[7], а черновицкая газета «Буковина» — 24 000 австрийских крон[8]. Выпуск выходившего в Лозанне на французском языке еженедельника «Украина» финансировался депутатом и публицистом, лидером Украинского клуба в австрийском парламенте Евгеном Левицким[uk][4][9]. Через советника германского посольства в Вене Дитриха фон Бетман-Гольвега из секретных немецких фондов финансировались газета «Дiло», «Львiвське Науково Товариство Шевченка», Украинский студенческий союз, Львовская украинская читальня и пр.[5]. Помимо пропаганды Австро-Венгрия субсидировала и более практические проекты, нацеленные, в частности, на идею создания Украинского королевства, где формой правления стала бы конституционная монархия с элементами демократии[4]. Одним из главных покровителей украинского сепаратизма в Австро-Венгрии был наследный принц Франц-Фердинанд. В 1910 году, согласно оперативным данным российских спецслужб, в его замке Конопиште и с его участием состоялось тайное совещание с деятелями украинского движения Галиции и Надднепрянщины[5].

В 1912 году 200 ведущих деятелей трёх украинских партий Галиции (национал-демократы, социал-демократы и радикалы) приняли заявление о лояльности правительству Австро-Венгрии и поддержке его в предстоящей войне с Россией. 1 августа 1914 года эти три партии создали политическое объединение под названием Главная украинская рада (укр. Головна Українська Рада) (ГУР), в руководство которой вошли Кость Левицкий, Михаил Павлик и Михаил Ганкевич. В Манифесте ГУР говорилось, что украинский народ принадлежит к тем народам, на которых более всего отразится война и её последствия; что «войны хочет Царь Российский, самодержавный властелин Империи, которая является историческим врагом Украины», что царская империя 300 лет ведёт политику угнетения Украины с целью сделать украинский народ частью русского; что победа России грозит украинскому народу Австрии лишь гнётом, а победа австро-венгерской монархии будет освобождением Украины[5].

В 1912 году на съезде Украинского студенческого союза Галиции было принято решение об организации военной подготовки украинской молодёжи. Накануне войны в Галиции была инициативным порядком учреждена Украинская боевая управа (укр. Українська боєва управа) (руководители К. Трильовский и Т. Рожанковский), провозгласившая формирование Легиона украинских сечевых стрельцов[5]. В 1913 году, выступая во Львове на Втором украинском студенческом съезде с докладом «Современное положение нации и наши задачи», Дмитрий Донцов заявлял, что в грядущей войне следует ориентироваться на Германию и Австрию и что не стать на сторону врагов России будет «преступлением перед нацией и будущим». Донцов заявлял, в частности: «Австро-Венгрия стоит перед дилеммой: или разделить судьбу Турции, или стать орудием новой революции новых народов Восточной Европы… Актуален не лозунг самостоятельности. Актуальным, более реальным и быстрее достижимым является лозунг отделения от России, уничтожения всякого объединения с нею, — политический сепаратизм»[5].

Развитию украинского национального движения с антироссийской направленностью способствовала и политика подстрекательства национальных меньшинств России против центральной власти, которую проводило германское правительство, всячески поддерживая «политическое мазепинство». При Министерстве иностранных дел Германии был организован специальный информационно-аналитический отдел по проблемам Украины. При германском высшем командовании был создан «отдел по освобождению» во главе с графом Богданом Гуттен-Чапски, который координировал деятельность организованных при помощи Германии сепаратистских организаций[5]. Результатом этой политики стало создание с первых же дней мировой войны под патронажем властей Австро-Венгрии (с 1915 года — Германии) Союза освобождения УкраиныСоюз визволення Украiни») во главе со Александром Скоропись-Йолтуховским и Юлианом Меленевским, финансирование которого потребовало в 1915—1917 гг., по некоторым данным, около 1 млн германских марок. Союз объединял «самостийницкие» элементы среди украинских эмигрантов различной партийной принадлежности. Политическим лозунгом Союза стало «достижение национальной независимости путём первоначальной оккупации Центральными державами». Реализацию национальных устремлений Союз связывал с поражением России в войне, рассчитывая на создание под протекторатом Австро-Венгрии украинской конституционной монархии (гетманата). Германия и Австро-Венгрия, как отмечает современный исследователь из США Марк фон Хаген, активно вмешивались в «местную политику и общественную жизнь» прифронтовых губерний, финансировали проведение конференций и публикаций некоторых антироссийски настроенных групп, в том числе украинских[10].

Призывы к образованию независимого украинского государства, исходившие от украинских националистов, подспудно означали стремление дистанцироваться от якобы нецивилизованной и дикой России в пользу цивилизованной Европы. Так, на страницах периодических изданий Союза освобождения Украины то и дело появлялись призывы «разорвать сеть, которую грозит нам закинуть на голову могучий и хитрый москаль», а также всеми силами противостоять русской «азиатской деспотии». Тех украинцев, кто продолжал называть себя «малороссами», украинские публицисты именовали «обрусевшими украинскими ренегатами». Таким образом, украинский национализм, долгое время культивировавшийся под контролем австрийских властей, к завершению Первой мировой войны окончательно оформился как политическая доктрина и приобрел необходимый идеологический и организационный опыт[4].

Накануне Первой мировой войны правительство Австро-Венгрии приступило к кампании подавления пророссийских настроений среди русинов Галиции и Буковины. Закрывались русские училища и пансионы, православные храмы и часовни, запрещались православные богослужения, конфисковывались русские школьные библиотеки, запрещались русские организации. Составлялись списки и проводились аресты среди активных старорусинов и русофилов. В 1913—1914 гг. были проведены два показательных судебных процесса по обвинениям в измене — Мармарош-Сиготский и Львовский[5].

Война

С началом войны русская армия в ходе Галицийской битвы 1914 года заняла австрийскую Восточную Галицию и почти всю Буковину и создала на их территории Галицийское генерал-губернаторство. С приходом русской армии лидеры основных украинских партий переехали в Вену, а также организовали свои филиалы в Берлине. При этом они пользовались не только политической, но и финансовой поддержкой Германии и Австрии, поощрялись к сепаратистским действиям[10].

За вступлением русской армии в Галицию последовала беспрецедентная кампания русификации. Русской администрации в этом активно помогала москвофильская (русофильская) партия, которая рассчитывала на Россию в своей борьбе против полонизации. Были прекращены все периодические издания, выходившие в восточной Галиции на украинском языке, закрыты украинские типографии и книжные магазины, библиотеки и музеи, учебные заведения, вплоть до сельских школ. Была приостановлена деятельность Научного общества им. Шевченко, нарушены основные конституционные привилегии, которыми пользовалось украинское население Галиции. Украинский язык был вытеснен из школы. Новая русская власть приступила к преследованию униатского духовенства, систематически высылая униатских священников в отдалённые губернии России и приглашая на их место православных священников. Был арестован сам митрополит Андрей Шептицкий. Такая же политика проводилась российскими властями в это время и на Восточной Украине. Украинская печать здесь также была запрещена, известный историк и общественный деятель М. С. Грушевский был арестован в Киеве и выслан в Симбирск[11].

Наступление германских и австрийских армий в ходе Горлицкого прорыва в 1915 году привело к возвращению Галиции под контроль Центральных держав. Российская армия была вынуждена сначала оставить Перемышль, а затем потеряла Львов и Варшаву. Фронт на территории Украины стабилизировался в средней части Волынской губернии и в районе реки Збруч.

После отступления русской армии москвофильство в Восточной Галиции подверглось разгрому. По подозрению в пособничестве русской армии казнили священников, женщин и стариков, толпами вешали крестьян. Организации русофилов были запрещены, а их средства и имущество были переданы украинофилам, оставшимся после подобной «селекции» единственным дееспособным течением в национальном движении русин[12].

С 1915 года немцы начали вербовку среди пленных солдат российской армии в «украинские полки»; к 1917 году было сформировано два таких полка. После начала Февральской революции деятельность германо-австрийского командования по использованию «национальной карты» против России активизировалась. Используя договорённость об обмене больными военнопленными, оно приняло меры по созданию настоящей агентурной сети в российском тылу: из австрийских и немецких лагерей отправлялись на родину совершенно здоровые пленные, согласившиеся вести работу по организации антироссийской пропаганды. Этот контингент стал ядром созданной впоследствии в Полтаве организации «Возрождение», которая заняла ещё более радикальную позицию, чем Центральная рада, и порой вступала с ней в конфликты[6].

В 1916 году русская армия в ходе Брусиловского прорыва предприняла наступление, изменившее линию фронта на несколько десятков километров в западном направлении. Армии обеих воюющих сторон к началу 1917 года ощущали большую усталость, при этом в Российской империи, где недовольство затянувшейся войной проявилось раньше и масштабнее, назревали революционные события.

Февральская революция

События в Петрограде

23 февраля (8 марта) 1917 года в Петрограде началась Февральская революция. Массовые стачки, антивоенные митинги и демонстрации, проходившие в этот день, постепенно переросли во всеобщую забастовку. В последующие дни на сторону бастующих начали переходить части столичного гарнизона. 27 февраля (12 марта) в Петрограде началось вооружённое восстание. В связи с отставкой царского правительства всю полноту власти взял в свои руки Временный комитет Государственной думы. Одновременно началось формирование Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. В ночь c 1 (14) марта на 2 (15) марта на совместном заседании Временного комитета Госдумы и Исполкома Петросовета было достигнуто соглашение о предоставлении Временному комитету Госдумы права сформировать Временное правительство. 2 (15) марта представители Временного правительства приняли отречение Николая II от престола.

Революционная смена власти на Украине

Известия о смене центральной власти достигли Киева 3 (16) марта и в тот же день попали в местные газеты[13]. В ряде украинских городов прошли митинги в поддержку революции.

3—5 (16—18) марта на территории всей Украины были ликвидированы органы царской администрации, исполнительная власть перешла к назначенным Временным правительством губернским и уездным комиссарам[14]. Как и на остальной территории бывшей Российской империи, здесь начали формироваться Советы рабочих и солдатских депутатов как представительные органы революционно-демократических сил.

Формирование Украинской центральной рады

В отличие от Петрограда, где с первых дней революции оформилось и утвердилось двоевластие (Временное правительство и Петросовет), в Киеве на арену политической жизни вышла и третья сила — Центральная рада. Датой основания этой организации, задачей которой её создатели определили координацию национального движения, называется 4 (17) марта, а инициаторами её создания стали умеренные либералы из Товарищества украинских прогрессистов под руководством Евгения Чикаленко, Сергея Ефремова, Дмитрия Дорошенко совместно с социал-демократами во главе с Владимиром Винниченко (через несколько недель к деятельности Центральной рады подключились также украинские эсеры[15]).

3 (16) марта на общем собрании представителей политических, общественных, культурных и профессиональных организаций было объявлено о сформировании общественного комитета. Среди его членов отсутствовало единство мнений относительно будущего статуса Украины. Сторонники самостоятельности (самостийники) во главе с Н. Михновским выступали за немедленное провозглашение независимости. Автономисты (В. Винниченко, Д. Дорошенко и их сторонники из Товарищества украинских прогрессистов) видели Украину автономной республикой в федерации с Россией.

Таким образом сформировались два центра национальных сил с различными взглядами на государственно-политическую организацию будущей Украины. Стремясь избежать раскола в национальном движении, руководители согласились создать объединённый орган, получивший название Украинская центральная рада. Самостийники пошли на объединение с федералистами в надежде на то, что развитие революции приведёт тех к признанию необходимости независимости Украины.

На следующий день, 4 (17) марта, в помещении украинского клуба «Родина» (Киев, ул. Владимирская, 42) на собрании представителей политических, общественных, культурных и профессиональных организаций было объявлено о создании Украинской центральной рады.

В своей приветственной телеграмме на имя главы Временного правительства князя Львова и министра юстиции Керенского от 4 (17) марта и в «Обращении к украинскому народу» 9 (22) марта Центральная рада заявила о поддержке Временного правительства. В приветственной телеграмме, в частности, выражалась благодарность за заботу о национальных интересах украинцев и надежда на то, что «недалеко уже время полного осуществления наших давнишних стремлений к свободной федерации свободных народов»[6].

7 (20) марта состоялись выборы руководства Центральной Рады. Председателем УЦР был заочно избран Михаил Грушевский, один из руководителей Товарищества украинских прогрессистов, на тот момент отбывавший ссылку в Москве. Его временно замещал Владимир Науменко, а заместителями председателя были избраны Дмитрий Антонович и Дмитрий Дорошенко.

Политическая программа украинского национального движения

14 (27) марта Михаил Грушевский вернулся в Киев из ссылки и лично возглавил деятельность УЦР. Признанный лидер российского украинства, профессор Михаил Грушевский, до революции придерживавшийся либерально-демократических взглядов, признал возможным в обстановке полной политической и национальной свободы форсировать национально-политический процесс. Сделав своей главной опорой украинских эсеров (с которыми Грушевский особенно сблизился) и украинских социал-демократов, он приступил к выполнению кардинальной политической задачи движения — формированию национальной государственности, первоначально в виде национально-территориальной автономии Украины в России, которую впоследствии предполагалось преобразовать в договорную федерацию[16].

Заметным событием первых революционных дней в Киеве стал снос 15 (28) марта[13] памятника Петру Столыпину, осуществлённый по распоряжению Временного правительства. В «День праздника революции» на Крещатике состоялась массовая манифестация, которая двинулась к памятнику на Думскую площадь (нынешнюю Площадь Независимости), где было устроено театрализованное представление в виде «народного суда». Возле памятника была построена импровизированная виселица, выступали «адвокаты» и «обвинители», затем был прочитан «приговор», и бронзовую фигуру Столыпина металлическими лебёдками сначала повесили над постаментом, а потом сбросили на землю[17].

Революционное многовластие. Центральная рада и Временное правительство

Расстановка политических сил на Украине

Весной 1917 года события на Украине развивались в русле общероссийской революции[13]. Высшим органом власти обновлённой демократической России считалось Временное правительство, которому официально подчинялись гражданские и военные власти. В Киеве оно было представлено губернским комиссариатом. Что касается Центральной рады, то она позиционировала себя как территориальный орган, проводящий на Украине революционную политику Временного правительства. Кроме этих политических сил, фактической властью в своих регионах и на местах располагали советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. В Киевском Совете рабочих депутатов первоначально преобладали деятели меньшевистского направления, однако вскоре ведущую роль в нём стали играть большевики[18], несмотря на то, что весной 1917 года украинские большевики были в наименее выигрышном положении из-за своей малочисленности, низкого авторитета, незначительного числа этнических украинцев в их составе[13].

Революционные преобразования и украинское национальное движение

Февральская революция открыла перед украинским национальным движением, не отличавшимся массовостью в дореволюционной России, перспективу беспрепятственного осуществления намеченной ранее программы: школьного обучения украинских детей на родном языке, введения национального языка в практику местной администрации и судопроизводства, развития украинской печати, книгоиздательства, театра — всего того, что вместе с повышением общего культурного уровня должно было углубить национальное самосознание украинских масс, готовя их к осмысленному политическому выбору[16].

Уже 20 марта (2 апреля) Временное правительство приняло постановление «Об отмене вероисповедных и национальных ограничений», в котором объявлялось о равенстве всех религий перед законом, отменялись все ограничения граждан в правах в зависимости от вероисповедания и национальности[19], декларировались свобода совести, право на получение начального образования на родном языке, местные языки допускались, хотя и в ограниченной мере, в суд и делопроизводство. Особое значение для Украины имел содержавшийся в Постановлении пункт об отмене черты оседлости. Ещё ранее Временным правительством был принят ряд мер, прямо касавшихся Украины: амнистия осуждённым галичанам, освобождение униатского митрополита Андрея Шептицкого, возобновление деятельности украинского культурно-просветительного общества «Просвита», открытие в Киеве украинской гимназии[6].

Как отмечает украинский историк Н. Д. Полонская-Василенко, в первые послереволюционные месяцы «устремления украинских деятелей всех партий ограничивались автономией Украины в федеративной Российской державе. Про самостийность, про создание независимого государства думали только единицы»[20]. Автономия мыслилась с самостоятельными внешнеполитическими функциями, в том числе с собственной делегацией на будущей мирной конференции, со своими вооружёнными силами[16].

Всеукраинский национальный съезд

6—8 (19—21) апреля в Киеве состоялся Всеукраинский национальный съезд[21], на котором 848[13] делегатов от различных украинских политических, общественных, культурно-образовательных и профессиональных организаций обсудили вопросы национально-территориальной автономии Украины, приняли решение о создании органа государственной власти и выработке проекта автономного статута Украины и избрали новый состав Центральной рады: 150 членов и президиум. Михаил Грушевский был переизбран главой (председателем) рады, его заместителями стали Сергей Ефремов и Владимир Винниченко, которые возглавили и исполнительный орган — Малую раду. Мандаты членов Рады получили известные украинские общественные и политические деятели: Д. Дорошенко, Н. Михновский, В. Прокопович, Е. Чикаленко, А. Шульгин, А. Никовский, С. Русова, В. Леонтович, Л. Старицкая-Черняховская и др.

В резолюции съезда было заявлено: «В соответствии с историческими традициями и современными реальными потребностями украинского народа, съезд признаёт, что только национально-территориальная автономия Украины в состоянии удовлетворить чаяния нашего народа и всех других народов, живущих на украинской земле».

Как отмечает М. В. Соколова, уже резолюция этого съезда отражала известную эскалацию требований к Временному правительству. Хотя авторы резолюции вслед за правительством признали, что основные проблемы, стоящие перед страной, могут обсуждаться и решаться только Учредительным собранием, однако требование, чтобы в будущей мирной конференции участвовали «кроме представителей воюющих держав, и представители народов, на территории которых происходит война, в том числе и Украины», явно говорило о намерении превратить Украину в субъект международного права, что уже выходило за рамки программы автономии[6].

Первый Всеукраинский военный съезд. Формирование автономистских требований

Резолюция Национального съезда получила широкую поддержку. В мае под эгидой Рады прошёл ряд «всеукраинских» съездов: военный, крестьянский, рабочий, кооперативный. Решительное требование «немедленного провозглашения особым актом принципа национально-территориальной автономии» содержалось и в решениях Первого Всеукраинского военного съезда (5—8 (18—21) мая), прошедшего по инициативе новой общественно-политической организации — Украинского военного клуба имени гетмана Павла Полуботка, которым руководил Н. Михновский. На съезд съехались со всех фронтов, флотов, гарнизонов и военных округов не только Украины, но и всей Российской империи более 700 делегатов[22][23].

Военный съезд также высказался за «немедленное назначение при Временном правительстве министра по делам Украины», реорганизацию армии по национально-территориальному принципу, формирование украинской национальной армии[24], а требование «украинизации» Черноморского флота и отдельных кораблей Балтийского флота, по мнению М. В. Соколовой, не только далеко выходило за рамки концепции автономии, но и содержало явные претензии на полное владение Черноморским флотом и раздел Балтийского флота[6].

На съезде вновь столкнулись два основных направления в украинском национальном движении — «самостийники», намеревавшиеся потребовать от руководства Центральной рады приступить к немедленной организации национальных вооружённых сил, и «автономисты». Доминирующей стала автономистская концепция социалистических партий, представители которых преобладали и в Центральной раде. Они категорически отрицали необходимость создания собственных силовых структур. М. Грушевский отстаивал мнение, что ведущим направлением в историческом развитии Украины должен быть не революционный путь, который сопровождается насилием, кровью и разрушениями, а эволюционный и мирный путь. В. Винниченко придерживался марксистской идеи «всеобщего вооружения народа», отрицая любые шаги, направленные на развитие национальной армии. Под влиянием выступлений Винниченко съезд принял резолюцию «Об украинской народной милиции»: украинская армия после войны должна стать «армией народа (народной милицией), единственной целью которой будет охрана интересов и прав народа»[25].

Именно на этом съезде в большую украинскую политику вошёл член ЦК УСДРП Симон Петлюра, ранее принимавший участие во Всеукраинском национальном съезде как председатель Украинской фронтовой рады Западного фронта. На Первом военном съезде он был избран членом президиума от социалистов. Петлюра председательствовал на заседаниях, выступил с докладами «О национализации армии» и «О вопросах просвещения». Делегаты избрали его главой Украинского генерального войскового комитета (УГВК), созданного съездом для руководства формированием национальных вооружённых сил[25].

На территории Украины в этот период располагался Юго-Западный фронт и часть Румынского фронта, созданного в 1916 г. Согласно статистическим данным, на начало 1917 г. из 6798 тыс. военнослужащих действующей российской армии и 2260 тыс., находившихся в запасных частях, украинцы составляли 3,5 млн. Треть российской армии (25 корпусов) размещалась на Украине. Юго-Западный фронт на 1 апреля 1917 г. насчитывал 2315 тыс. солдат и офицеров, а с тыловыми частями и органами — 3265 тыс., из которых 1,2 млн составляли украинцы. Румынский фронт насчитывал 1007 тыс., а с тыловыми частями — 1500 тыс. солдат и офицеров, 30 процентов которых составляли украинцы. В прифронтовых и ближайших тыловых городах, по некоторым подсчётам, находилось 44 гарнизона, насчитывавших 452,5 тыс. солдат и офицеров. Утверждается, что на Черноморском флоте украинцы составляли ок. 65 % личного состава, а русские — лишь 28 %[25].

На основе резолюций съездов Рада составила специальный меморандум Временному правительству. В первом пункте документа говорилось, что «от Временного правительства ожидается выражение в том или другом акте принципиально-благожелательного отношения» к лозунгу автономии. Выдвигалось требование участия «представителей украинского народа» в международном обсуждении «украинского вопроса», причём предлагалось немедленно «предпринять подготовительные практические шаги по сношению с зарубежной Украиной». Вместо учреждения поста министра по делам Украины предлагалось назначить «особого комиссара», причём предусматривалось наличие такого же комиссара и со стороны Рады. Пятый пункт меморандума гласил: «В интересах поднятия боевой мощи армии и восстановления дисциплины необходимо проведение в жизнь выделения украинцев в отдельные войсковые части как в тылу, так, по возможности, и на фронте». Это был фактически первый шаг к созданию сепаратной армии — и значит, самостоятельного государства. Остальные пункты предусматривали распространение украинизации начальной школы на среднюю и высшую «как в отношении языка, так и предметов преподавания», украинизацию административного аппарата, субсидирование украинских властных структур из центра, амнистию или реабилитацию репрессированных лиц украинской национальности[6].

Первые переговоры с Временным правительством

16 (29) мая в Петроград направилась делегация УЦР во главе с В. Винниченко и С. Ефремовым. Меморандум УЦР был рассмотрен на заседании Юридического совещания Временного правительства, однако внятного, чёткого решения по поводу выставленных требований принято не было. Как пишет М. В. Соколова, в ходе обсуждения возобладала установка, которая потом определила политику Временного правительства — установка на пассивное ожидание. Не найдя взаимопонимания с Временным правительством и Петросоветом, делегация вернулась в Киев.

Неудачные переговоры в Петрограде подтолкнули УЦР к более решительным действиям. 3 (16) июня было опубликовано Правительственное сообщение об «отрицательном решении по вопросу об издании акта об автономии Украины». В тот же день на Четвёртом общем собрании Центральной рады было решено обратиться к украинскому народу с призывом «организоваться и приступить к немедленному заложению фундамента автономного строя на Украине»[26].

Первый Универсал Центральной рады. Провозглашение национально-территориальной автономии Украины в составе России. Создание Генерального секретариата

5 (18) июня в Киеве открылся новый, 2-й Всеукраинский военный съезд, созванный вопреки запрету военного министра А. Керенского, который, однако, не принял никаких мер для реализации своего запрета. Съезд прошёл в духе откровенной пропаганды сепаратизма. Выступая перед участниками съезда 7 (20) июня, В. Винниченко дал понять, что лозунг автономии Украины в рамках России, отказ от насильственных мер в защиту национальных требований — это лишь временные, тактические ходы[6]. 10 (23) июня на заседании Комитета Центральной рады был принят и в тот же день обнародован на военном съезде Первый Универсал, провозгласивший в одностороннем порядке национально-территориальную автономию Украины в составе России. Законодательным органом объявлялось Всенародное украинское собрание (Сейм), избираемое всеобщим равным, прямым, тайным голосованием, при этом ясно давалось понять, что его решения будут иметь приоритет над решениями Всероссийского учредительного собрания. Центральная рада брала на себя ответственность за текущее состояние дел на Украине, для обеспечения её деятельности вводились дополнительные сборы с населения Украины. Как указывает историк Орест Субтельный, в условиях, когда неспособность Временного правительства осуществлять управление страной становилась всё более очевидной, издание Центральной радой своего Первого Универсала имело целью получить признание в качестве наивысшей политической силы на Украине[15].

В резолюциях Второго военного съезда содержались существенные дополнения к концепции украинизации армии — помимо выделения украинцев в отдельные части, теперь уже речь шла и о создании национально-территориальной армии. Вот что говорилось в резолюции съезда, адресованной Временному правительству, «Для укрепления войсковых частей в единое целое необходима немедленная национализация украинской армии; все офицеры и солдаты должны быть выделены в отдельные части. На фронте выделение должно происходить постепенно, а что касается флота на Балтийском море, то необходимо укомплектовывать некоторые корабли украинскими командами. В Черноморском флоте, который состоит преимущественно из украинцев, дальнейшее пополнение следует производить исключительно украинцами». Фактически такая резолюция означала начало организации национальной армии[25].

Ответом Временного правительства на Первый Универсал стало воззвание «Гражданам Украины» (16 (29) июня), в котором фактически было повторено Правительственное сообщение от 3 (16) июня. В тот же день, 16 (29) июня, Центральная рада создала Генеральный секретариат — свой исполнительный орган. Первым генеральным секретарём был избран В. Винниченко. С. Петлюра занял пост генерального секретаря по военным делам. В Декларации Генерального секретариата, провозглашённой 16 (29) июня, создаваемому секретариату по военным делам была поставлена задача «украинизации армии, как в тылу, так, по возможности, и на фронте, приспособления военных округов на территории Украины и их структуры к потребностям украинизации армии… Правительство считает возможным продолжить способствовать более тесному национальному объединению украинцев в рядах самой армии или комплектованию отдельных частей исключительно украинцами, насколько такая мера не будет вредить боеспособности армии»[25].

Рада в Декларации Генерального секретариата была названа «высшим не только исполнительным, но и законодательным органом всего организованного украинского народа»[6].

Переговоры с делегацией Временного правительства в Киеве. Второй Универсал Центральной рады

28 июня (11 июля) в Киев прибыла делегация Временного правительства в составе А. Керенского, И. Церетели, М. Терещенко с целью наладить отношения с Центральной радой. Делегация заявила, что правительство не будет возражать против автономии Украины, однако просит воздержаться от одностороннего декларирования этого принципа и оставить окончательное решение Всероссийскому учредительному собранию[27]. Переговоры закончились соглашением, основанным на взаимных уступках. Самый значительный шаг навстречу Раде со стороны Временного правительства состоял в том, что было признано право на самоопределение за «каждым народом».

2 (15) июля из Петрограда в Киев пришла телеграмма с текстом правительственной декларации, где говорилось о признании Генерального секретариата как высшего распорядительного органа Украины, а также о том, что правительство благосклонно отнесётся к разработке Украинской радой проекта национально-политического статута Украины[27].

В ответ Центральная рада 3 (16) июля провозгласила Второй Универсал, в котором было заявлено, что «мы, Центральная Рада,… всегда стояли за то, чтобы не отделять Украину от России». Генеральный секретариат объявлялся «органом Временного правительства», признавалась необходимость пополнения Рады за счёт представителей других национальностей, проживающих на территории Украины, и, самое главное, декларировалось, что Рада выступает решительно против самовольного объявления автономии Украины до Всероссийского учредительного собрания. По военному вопросу фактически принималась точка зрения Временного правительства о возможности прикомандирования представителей Украины к кабинету военного министра и Генштабу, при этом вопрос об «украинизации» армии отходил на второй план[6].

Мятеж полуботковцев

Тем временем массовый подъём национального самосознания приводил к тому, что радикально настроенные группы среди военнослужащих-украинцев продолжали выдвигать требования, ставившие руководство Центральной рады в затруднительное положение. Одной из таких попыток оказать давление на Центральную раду, принудить её к более решительным шагам стало вооружённое выступление солдат пехотного полка, произошедшее в Киеве в начале июля.

По свидетельству участников событий, к этому выступлению имели прямое отношение члены Украинского военного клуба имени гетмана Павла Полуботка — в частности, сам его руководитель Н. Михновский[28]. Полк численностью 5 тыс. человек, сформированный в Чернигове, ещё 21 июня (4 июля) прибыл в Киев для отправки на фронт, но под влиянием агитации «самостийников» солдаты потребовали переформирования в отдельный Второй украинский полк им. гетмана Павла Полуботка и включения его в состав одного из корпусов российской армии, которые планировалось укомплектовывать украинцами. Военное командование отказалось удовлетворить эти требования, настаивая на немедленной отправке полка на фронт. Это требование поддержала и Центральная рада, которой не хотелось иметь под боком организованных вооружённых людей, контролируемых «самостийной» оппозицией. Переговоры делегации УЦР с «полуботковцами» не дали результатов. Тем временем провал наступления российских войск, начавшееся контрнаступление немецкой армии и провозглашение Центральной радой Второго Универсала подтолкнули «полуботковцев» к восстанию.

УГВК, располагавший подробной информацией о настроениях в полку, в ночь на 4 (17) июля созвал совещание представителей частей киевского гарнизона. Представители «полуботковцев» в своих выступлениях обвиняли Центральную раду, Генеральный секретариат и УГВК в угодничестве перед Временным правительством, низкой активности и равнодушии к проблемам армии. Они требовали, чтобы Временное правительство признало Центральную раду и Генеральный секретариат верховной властью на Украине. Центральная рада, однако, отказалась поддержать восстание.

В ночь на 5 (18) июля, захватив оружие в казармах 1-го украинского запасного полка, а также реквизировав автомобили в Железнодорожном батальоне и 3-м автопарке, «полуботковцы» захватили штаб милиции и комендатуру Киева, арестовали начальника милиции и коменданта, разоружили юнкеров, захватили интендантские склады и другие учреждения, затеяли перестрелку с юнкерами и солдатами 2-го запасного понтонного батальона, высланными против них штабом КВО[29]. Одновременно планировались выступления в Житомире, Чернигове, Коростене, Полтаве, Умани, Александровске, Юзовке, Одессе и разоружение российских военных эшелонов на линии Звенигородка — Христиновка — Знаменка. На помощь восставшим вышел Звенигородский кош Свободного казачества. Казаки добрались поездом до станции Мотовиловка, в 30 км от Киева, и, лишь узнав о прекращении восстания, повернули назад. Не желая братоубийственного кровопролития в вооружённом противостоянии между «полуботковцами» и Первым украинским полком им. гетмана Богдана Хмельницкого, который получил от Генерального секретариата приказ подавить мятеж, его руководители вернули полк в казармы. В итоге взбунтовавшиеся солдаты сдали захваченное оружие и были отправлены на фронт[25].

Эскалация противостояния между Центральной радой и Временным правительством

В середине июля украинская делегация прибыла в Петроград для утверждения состава Генерального секретариата Временным правительством. Делегация привезла с собой Статут высшего управления Украиной (в окончательном варианте — Статут Генерального секретариата), в преамбуле которого говорилось, что Центральная Рада является органом революционной демократии всех народов Украины, её цель — окончательное введение автономии Украины, подготовка Всеукраинского и Всероссийского учредительных собраний. Правительственная комиссия отвергла Статут Генерального секретариата и 4 (17) августа заменила его на «Временную инструкцию Генеральному секретариату», согласно которой Генеральный секретариат превращался в местный орган Временного правительства, его правомочность распространялась лишь на 5 из 9 украинских губерний, были ликвидированы секретариаты военных, продовольственных, судебных дел, путей сообщения, почт и телеграфов. Количество генсекретарей таким образом уменьшалось до семи, причём вводилось квотирование по национальному признаку; не менее четырёх из семи генсекретарей должны были быть неукраинцами. В документе Временного правительства не было ни малейшего упоминания об июльской договорённости. Разумеется, появление этого документа лишь усилило напряжённость, и Рада в своей резолюции от 9 (22) августа охарактеризовала его как свидетельство «империалистических тенденций русской буржуазии в отношении Украины». Содержащийся же в резолюции призыв к «организованной борьбе… трудящихся масс населения всей Украины» свидетельствовал, по мнению М. Соколовой, о явной эскалации противостояния Киева и Петрограда, как и бойкот Радой Государственного совещания, созванного в Москве 12 августа[6].

Давление Временного правительства не ограничилось утверждением правительственной «Инструкции», так, 26 июля (8 августа) в Киеве донские казаки и кирасирский полк совершили вооружённую провокацию против полка им. Богдана Хмельницкого, вследствие которой было убито 16 и ранено 30 богдановцев[30].

Не улучшились отношения между Радой и Временным правительством и после выступления генерала Корнилова. Рада осудила попытку путча, но, заявив, что Временное правительство является единственным законным правительством в России, тут же объявила, что на Украине таковой властью являются Центральная рада и Генсекретариат[6].

При этом сама Центральная рада в этот период являлась не полноценным государственным органом, а лишь своеобразным общественным институтом, который, однако, очень умело используя трудности и колебания Временного правительства, последовательно шёл к своей цели. Не было реальной власти и у Генерального секретариата. Государственные учреждения его игнорировали, деятельность его не финансировалась, а налоги, как и прежде, шли в российскую казну.

В сентябрьской Декларации Генсекретариата об июльском соглашении уже не упоминалось — этим документом на Украине явочным порядком вводилась та самая структура управления, на которую Временное правительство наложило запрет своей «Инструкцией» от 4 (17) августа. Более того, в Декларации указывалось, что секретариату по военным делам (создание которого Временное правительство однозначно запретило) должно быть предоставлено право назначения и отстранения «военных чинов в военных округах на территории Украины и во всех украинских войсковых частях», при этом за «высшей военной властью» признавалось лишь чисто формальное право «утверждения» этих распоряжений украинских властей. В ответ Временное правительство, ссылаясь на отсутствие официального постановления об учреждении Центральной рады, приняло решение считать саму Центральную раду, Генсекретариат, а заодно и свою Инструкцию от 4 августа «несуществующими». Спустя неделю Временное правительство попыталось вызвать в Петроград «для личных объяснений» трёх руководителей Рады — В. К. Винниченко (председателя Генсекретариата), А. Н. Зарубина (генерального контролера) и И. М. Стешенко (генерального секретаря). Рада этот вызов игнорировала, заявив, что «не допустит следствия над украинским революционным народным учреждением»[6]. В резолюции, принятой в этот же период Всеукраинской радой военных депутатов, содержался призыв «игнорировать» назначение Временным правительством комиссара г. Киева и считать недопустимыми любые назначения на посты в Киевском военном округе без ведома Центральной рады, а также запрещалось выполнять распоряжения любого должностного лица, назначенного без согласования с Центральной радой. Это был прямой шаг к развалу единой государственности, ещё до Октябрьской революции и свержения Временного правительства[6].

20 октября (2 ноября) в Киеве начал работу Третий Всеукраинский военный съезд. На съезде один из лидеров украинских эсеров выступил с критикой по поводу компромиссной политики Центральной рады, а также призвал «образовать собственными силами Украинскую Демократическую Республику»[31], В. Винниченко заявил, что генеральные секретари не являются чиновниками Временного правительства, а сам Генеральный секретариат неподотчетен Временному правительству, а только украинской демократии, которая его породила[32].

Октябрьская революция. Провозглашение УНР

Первая реакция

25 октября (7 ноября) 1917 года в Петрограде произошло большевистское вооружённое восстание, в результате чего Временное правительство было свергнуто. Призывы киевских большевиков на совместном заседании исполкомов советов рабочих и солдатских депутатов поднять восстание и захватить власть успеха не имели[33]. В то же время, чтобы не допустить переброски в Петроград верных правительству войск с Юго-Западного фронта, руководители ЦР достигли соглашения с киевскими большевиками. 26 октября (8 ноября) на заседании Малой рады (постоянно действующего между сессиями комитета Центральной рады) с участием представителей различных политических и общественных организаций был создан Краевой комитет охраны революции, ответственный перед УЦР. Комитету должны были подчиняться все органы власти и силы революционной демократии на Украине (в том числе в губерниях Новороссии и Слобожанщины, не входивших в состав автономии)[16][34]. Одновременно Малая рада приняла резолюцию о власти в стране, в которой высказалась против восстания в Петрограде и пообещала «упорно бороться со всеми попытками поддержки этого восстания на Украине»[16].

Возмущенные большевики вышли из состава Краевого комитета и Малой рады, а командование Киевского военного округа, сохранившее за собой с согласия Малой рады военную власть, с помощью верных Временному правительству частей разгромило помещение городского Совета рабочих депутатов, чем вызвало в Киеве большевистское восстание[16].

Попытка большевистского восстания

Центром восстания стала Военная организация Киевского комитета РСДРП(б) во главе с Л. Л. Пятаковым, родным братом Пятакова Г. Л. Однако, в отличие от Петрограда, соотношение сил в Киеве с самого начала было не в пользу большевиков: в городе насчитывалось до 7 тыс. бойцов революционных отрядов, в том числе до 3 тыс. красногвардейцев, в то время как штаб Киевского военного округа выставил до 12 тыс. чел.[35] Кроме того, собственными («украинизированными») войсками располагало правительство Центральной рады.

27 октября (9 ноября) Киевский совет принял резолюцию о поддержке большевистского выступления в Петрограде и объявил себя единственной властью в Киеве. 29 октября (11 ноября) началось восстание, поддержанное начавшейся 30 октября (12 ноября) забастовкой до 20 тыс. рабочих. К 31 октября (13 ноября) большевики заняли штаб Киевского военного округа, командование которого 1 (14) ноября бежало из города. Однако восстание закончилось провалом: Центральная рада стянула в Киев лояльные части, в том числе перебросив войска с фронта. В течение нескольких дней большевики были выбиты из города[36].

Решение вопроса о власти. Третий Универсал. Провозглашение Украинской Народной Республики

28 октября (10 ноября) Центральная рада наделила Генеральный секретариат функциями упразднённого Краевого комитета охраны революции. 29 октября (11 ноября) Генеральный секретариат взял в свои руки дела военные, продовольственные и пути сообщения. 31 октября (13 ноября) общее собрание Центральной рады распространило власть Генерального секретариата на Херсонскую, Екатеринославскую, Харьковскую, Холмскую и частично Таврическую, Курскую и Воронежскую губернии[37][38]. 1 (14) ноября Генеральный секретариат назначил на должность командующего войсками КВО подполковника В. Павленко.

Обстановка, казалось, благоприятствовала претворению в жизнь программы Михаила Грушевского по формированию национальной государственности через стадию автономии, чтобы впоследствии обрести полную самостоятельность в России, разбитой на федеративные единицы. Последние усилия по восстановлению власти Временного правительства в Петрограде закончились провалом; в Киев доходили сведения и о разногласиях внутри большевистского руководства, что ослабляло его претензии на роль центрального правительства[16]. Атаман Войска Донского Каледин ещё 25 октября (7 ноября1917 объявил захват власти большевиками преступным и заявил, что впредь до восстановления законной власти в России Войсковое правительство принимает на себя всю полноту власти в Области Войска Донского. Это сразу поставило его в конфронтацию с Советом народных комиссаров Советской России. 7 (20) ноября Каледин обратился к населению Области с заявлением о том, что Войсковое правительство не признаёт большевистскую власть, а поэтому Область провозглашается независимой до образования законной российской власти.

Украинские руководители были проинформированы и о попытках небольшевистских социалистических групп договориться о создании общероссийского «однородно-социалистического правительства от большевиков до народных социалистов». Представители этих групп совещались в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилёве 4—11 (17—24) ноября[39]. Украинские лидеры, представлявшие Центральную раду как раз такой «однородно-социалистической» властью, тоже получили приглашение в Ставку. Но они полагали, что общероссийское правительство должно создаваться «не из центра, который разваливается, а от тех окраин, которые ещё здоровы». Предложенная Центральной радой концепция расчленения России для последующего создания договорной федерации, однако, вряд ли могла быть принята общероссийскими партиями. В итоге 6 (19) ноября направленные в Ставку украинские представители — умеренные демократы из Украинской партии социалистов-федералистов Д. И. Дорошенко и А. И. Лотоцкий лишь согласовали с главковерхом Н. Н. Духониным при посредстве антибольшевистского Общеармейского комитета вопрос переформирования фронтовых частей с целью образования украинской армии по этническому и территориальному признаку[16].

На фоне всех этих событий 7 (20) ноября, сразу после закрытия очередной сессии Центральной рады, по решению Малой рады в чрезвычайном порядке был принят Третий Универсал[16], в котором провозглашалось создание Украинской Народной Республики в федеративной связи с Российской республикой: «Во имя создания порядка в нашем крае, во имя спасения всей России оповещаем: Отныне Украина становится Украинской Народной Республикой. Не отделяясь от республики Российской и сберегая единство её мы твердо станем на нашей земле, чтобы силами нашими помочь всей России, чтобы вся республика Российская стала федерацией равных и свободных народов». Провозглашались национализация земли, введение 8-часового рабочего дня, установление государственного контроля над производством, расширение местного самоуправления, обеспечение свободы слова, печати, веры, собраний, союзов, забастовок, неприкосновенности личности и жилища, отмена смертной казни. Было заявлено о включении в состав УНР территорий, большинство населения которых составляют украинцы: Киевской, Волынской, Подольской, Херсонской, Черниговской, Полтавской, Харьковской, Екатеринославской губерний и уездов Северной Таврии (без Крыма). Согласно тексту Универсала, окончательное определение границ УНР, с точки зрения присоединения частей Курской, Холмской, Воронежской и соседствующих губерний и областей с большинством украинского населения, «должно быть осуществлено по согласию организованной воли народов»[40][41].

Решение вопроса о мире

Тем временем 9 (22) ноября Совнарком издал приказ об отстранении от должности верховного главнокомандующего генерала Н. Духонина, который отказался выполнить указание Совнаркома и начать мирные переговоры с австро-германским командованием, и о назначении на эту должность Н. Крыленко. Одновременно по радио и телеграфу Совнарком обратился к армии, сообщив, что предоставляет право полковым и дивизионным комитетам вести переговоры с противником о перемирии на своих участках обороны. Практика «братания» с противником быстро распространялась по линии фронта[42].

Позднее, 17 (30) ноября, когда Духонину стало известно о движении к Могилёву эшелонов с революционными балтийскими матросами, он обратился к правительству УНР за разрешением перевести Ставку в Киев. Генеральный секретариат, однако, затянул рассмотрение этого вопроса, а впоследствии начал выдвигать встречные условия, на удовлетворение которых у Духонина не было ни времени, ни возможности. 20 ноября (3 декабря1917 Духонин сдался прибывшему в Ставку Крыленко и в тот же день был убит в результате самосуда[16].

20 ноября (3 декабря) делегация Совнаркома Советской России начала в Брест-Литовске мирные переговоры с делегацией австро-германского блока. Тем временем, после захвата большевиками Ставки Верховного главнокомандующего в Могилёве, военные представители союзников перебрались оттуда в Киев, рассчитывая на сохранение до весны хотя бы украинской части российского фронта. Англия и Франция намекали на возможность обменяться с правительством УНР официальными дипломатическими миссиями. Французы предлагали предоставить денежный заём, прислать инструкторов для реорганизации украинских воинских частей и т. п. В правительственных кругах УНР ориентации на Антанту придерживалась Украинская партия социалистов-федералистов, видный деятель которой А. Я. Шульгин возглавлял Генеральный секретариат межнациональных (с декабря 1917 года — международных) дел, а также Украинская социал-демократическая рабочая партия, которую в первом составе правительства представляли премьер В. Винниченко, секретарь по военным делам С. Петлюра, секретарь труда Н. Порш, секретарь по судебным делам М. Ткаченко[16].

Борьба за власть на Украине. Советско-украинский вооружённый конфликт. Провозглашение советской власти

Украинизация армии

К середине ноября 1917 года, в условиях, когда единственной реальной силой стала армия, борьба за влияние на которую ещё не была окончена, пост главы военного ведомства УНР стал ключевым. С июня до середины декабря 1917 года его занимал молодой и амбициозный генеральный секретарь (министр) по военным делам Симон Петлюра.

В связи с тем, что лидеры Украинской центральной рады намеревались выполнять военные обязательства перед Антантой, они спешили с формированием национальной армии, считая её одним из основных атрибутов и гарантий государственности. Большевистское руководство на первых порах не препятствовало образованию национальных частей, в том числе украинских, хотя Петлюра в своих обращениях к воинам-украинцам, выпущенных 11 (24) ноября, призывал их возвращаться на Украину немедленно, не считаясь с распоряжениями Совнаркома. С 21 ноября (4 декабря) на Украину стали прибывать украинизированные подразделения из разных военных округов и фронтов. В течение ноября украинизация шла медленнее, чем хотелось киевским властям, по ряду объективных обстоятельств, к которым относились серьёзные транспортные проблемы, необходимость заполнять участки фронтов, которые покидали украинизированные части, и сложности с украинизацией этнически неоднородных частей[16].

Первые попытки установления контактов между Совнаркомом и Центральной радой

Между тем украинская государственность, провозглашённая односторонним актом, пока не имела никакого международно-правового оформления — ни признания другими государствами, ни официальных границ, установленных путём согласованного размежевания с соседями, в том числе с Советской Россией — тем более что Центральная рада отказывалась признавать большевистское правительство в Петрограде[16].

Большевистское руководство первым попыталось пойти на контакт с Центральной радой — выпустив постановление Совнаркома от 16 (29) ноября и заявив в печати о намерении передать украинскому народу его исторические ценности, вывезенные главным образом при Екатерине II, «после обмена мнениями с Украинской радой». 17 (30) ноября состоялся разговор наркома по делам национальностей И. В. Сталина по прямому проводу с Н. В. Поршем, при участии члена Киевского областного комитета РСДРП(б) С. С. Бакинского (Л. М. Бернгейма). В ходе разговора стороны обменялись точками зрения в отношении государственного устройства и власти в России, при этом Порш акцентировал признание Радой «федеративной связи с общегосударственным организмом России», руководить которым, по его словам, должна вся организованная демократия при социалистическом центральном правительстве, опирающемся на правительства новопровозглашённых республик и областей, которые следует безоговорочно признать. Сталин, со своей стороны, подчеркнул, что Совнарком как раз и представляет собой центральную власть, поскольку он избран Вторым Всероссийским съездом Советов рабочих и солдатских депутатов — кроме того, 15 (28) ноября Чрезвычайный съезд Советов крестьянских депутатов принял решение об объединении Исполкома крестьянских депутатов с ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, а левые эсеры дали согласие на создание правительственной коалиции с большевиками. Говоря о позиции Совнаркома в украинском вопросе, Сталин заверил собеседника, что советское правительство не намерено стеснять полноту автономии Украины: «Не может быть никакой опеки, никакого надзора над украинским народом». Что касается предложенной украинскими лидерами идеи преобразования России в федерацию, Сталин заметил, что «воля нации выявляется через национальное Учредительное собрание», — если оно выскажется за федеративную республику, то правительство не станет возражать, при этом «власть в крае, как и в других областях, должна быть в руках всей суммы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, включая сюда и организации Рады»[16].

Результаты состоявшегося разговора были обсуждены Совнаркомом 19 ноября (2 декабря). С докладами выступили Г. Л. Пятаков (в прошлом секретарь Киевского комитета большевиков) и Сталин. Сталину было поручено «создать особую комиссию, которая должна всесторонне выяснить положение дел, переговорить по прямому проводу, выдвинуть кандидата на пост уполномоченного для поездки на Украину и т. д.»[16].

В Киеве обсуждение, происходившее на фоне сообщений о временной остановке военных действий на отдельных фронтах, было более нервным. 19 ноября (2 декабря) представители российских социал-демократов-меньшевиков и бундовцы потребовали чрезвычайного заседания Малой рады, обвинив Порша в отступлении от официального решения Центральной рады о непризнании Совнаркома и в переходе на позиции большевиков относительно немедленного заключения мира. С другой стороны, Всеукраинская рада войсковых депутатов потребовала от Генерального секретариата немедленно приступить к разрешению вопроса о мире в согласии с народными комиссарами и демократами других частей России. Малая рада 21 ноября (4 декабря) была вынуждена принять постановление об участии её представителей в делегации от Юго-Западного и Румынского фронтов для переговоров о перемирии и об обращении с предложением мирных переговоров к Антанте и Центральным державам[16].

Одностороннее создание Украинского фронта

О присоединении представителей УЦР к уже начавшимся брестским переговорам речи не было — напротив, украинские лидеры выразили намерение не только начать самостоятельные переговоры от имени Рады, но и обособиться в военном отношении, вычленив из общероссийского отдельный Украинский фронт «для лучшего претворения в жизнь дела временного перемирия и для защиты Украины». Вечером 23 ноября (6 декабря) Симон Петлюра известил по прямому проводу советского Верховного главнокомандующего Николая Крыленко об одностороннем выводе войск Юго-Западного и Румынского фронтов бывшей Русской армии из-под управления Ставки и объединения их в самостоятельный Украинский фронт Действующей армии УНР[16], который возглавил антибольшевистски настроенный генерал-полковник Д. Г. Щербачёв, бывший командующий Румынским фронтом. Крыленко, не вступая в дискуссию, известил о произошедшем Совнарком и запросил инструкций. Инструкции для Крыленко 24 ноября (7 декабря) передал Лев Троцкий. Ввиду явно недружественных действий УЦР тон советского правительства, буквально за день до этого приглашавшего киевских лидеров к диалогу и согласию, не мог не измениться. Троцкий в своих инструкциях обозначил неприятие абстрактно-демократической риторики Центральной рады и указал на то, что источник противоречий между двумя правительствами лежит в социально-классовой сфере. Обращаясь непосредственно к трудящимся Украины, он заявил, что «общероссийская Советская власть не будет чинить никаких затруднений самоопределению Украины, в какие бы формы это самоопределение окончательно ни вылилось… Но мы считаем необходимым открыто показать… противоречие социалистической политики Советской власти и буржуазной политики Центральной Рады, которая фактически становится… правительством имущих классов на Украине. Не намереваясь ни в малой степени навязывать свою волю украинскому народу, Совет Народных Комиссаров готов всеми зависящими от него средствами поддерживать Советы украинских рабочих, солдат и беднейших крестьян в их борьбе против буржуазной политики нынешних руководителей Центральной Рады»[16].

В военной области Троцкий одобрил установку главковерха «не чинить никаких политических препятствий передвижению украинских частей с севера на юг» и поручил учредить при Ставке представительство украинского штаба. Вопрос о едином Украинском фронте нарком предложил пока считать открытым. В то же время Троцкий дал указание Крыленко начать немедленную подготовку и выдвижение вооружённых отрядов против белоказаков Каледина и Дутова — «немедленно двинуть … такие силы, которые, не колебля нашего фронта, были бы достаточно могущественны, чтобы в кратчайший срок стереть с лица земли контрреволюционный мятеж казачьих генералов и кадетской буржуазии» — и поручил «запросить Украинскую Раду, считает ли она себя обязанной оказывать содействие в борьбе с Калединым или же намерена рассматривать продвижение наших эшелонов на Дон как нарушение своих территориальных прав»[16].

Одновременно главковерху поручалось пригласить представителя УНР в состав «общероссийской мирной делегации», которая после объявленного 22 ноября (5 декабря) перерыва должна была продолжить переговоры о перемирии с государствами Четверного союза. Крыленко вечером 24 ноября (7 декабря) попросил Петлюру дать «ясный и точный» ответ на вопрос о пропуске советских войск на Дон. Но Петлюра уклонился от ответа, пообещав сообщить решение Генерального секретариата (правительства) позже[16]. Генеральный секретариат по докладу Петлюры постановил отказать в пропуске советских войск и решил искать соглашения с Донским правительством, ссылаясь на будто бы полученные от Каледина обещания прекратить преследования донецких шахтёров[16].

Переговоры о перемирии

Правительство Центральной рады не спешило реагировать и на предложение направить своих представителей в Брест — по-видимому, оно рассчитывало на согласованное выступление с правительствами других отделившихся от России республик и областей, которым Генеральный секретариат направил своё собственное предложение (ответа на него так и не было получено)[16].

Тем временем с согласия союзнической военной миссии при Румынском фронте генерал Щербачёв 26 ноября (9 декабря) заключил перемирие между объединёнными русско-румынскими и германо-австрийскими войсками. Это позволило ему приступить к подавлению большевистского влияния в армии.

Лишь 28 ноября (11 декабря) после дополнительного напоминания из Ставки правительство Центральной рады назначило на Брестские переговоры о перемирии не делегатов, а наблюдателей «для информации и контроля, чтобы перемирие было заключено по возможности в соответствии с нашей платформой и не во вред Украинской Народной Республике»[16]. Конференция по перемирию возобновилась 29 ноября (12 декабря). Украинские наблюдатели, однако, прибыли в Двинск, к пункту перехода через линию фронта, лишь 1 (14) декабря, накануне завершения переговоров[16].

Первые контакты между украинскими наблюдателями и представителями австро-германского блока всё же состоялись, хотя правительства Центральных держав до этого времени не принимали УНР во внимание в качестве субъекта переговоров. Украинские представители, согласно их докладу Генеральному секретариату, заявили делегатам Центральных держав о непризнании Совнаркома правомочным заключать мир от имени всей России, на что германская сторона, желая прояснить для себя статус новопровозглашённого государства, заметила, что не имеет официального уведомления о создании УНР, а потому должна считать делегатов от Совнаркома представителями всей России[16]. 7 (20) декабря у рейхсканцлера Г. Гертлинга состоялось совещание с представителями парламентских партий, где выступил статс-секретарь ведомства иностранных дел Р. Кюльман, которому предстояло возглавить германскую делегацию на переговорах о мире. Выступление было сформулировано так, чтобы исключить какие-либо обвинения во вмешательстве во внутренние дела России, поскольку федералистские декларации УНР не позволяли считать её полностью самостоятельным государством. Как заявил Кюльман, «императорское правительство намерено признать независимость Финляндии и Украины лишь в том случае, если такое признание последует со стороны русского правительства»[16].

Что касается Генерального секретариата, то там не было ещё готовности к немедленному миру с Четверным союзом. Напротив, украинские социал-демократы и социалисты-федералисты, преобладавшие в правительстве, всё ещё рассчитывали занять место среди государств Антанты. Для этого, однако, следовало поддерживать боеспособность фронта, проходящего по территории Украины. Провозглашение самостоятельности Украинского фронта и вторжение украинских властей в непосредственное управление фронтами и армиями привело к дезорганизации и путанице, подрыву системы единоначалия, а не к сплочению частей и повышению их боеспособности — так, например, на Румынском фронте 8-я армия не признала своей принадлежности к УНР. Чрезвычайный съезд Юго-Западного фронта, состоявшийся 18-24 ноября (1-7 декабря), не согласился с переходом в подчинение украинским властям, а в вопросе о политической власти высказался за Советы солдатских, рабочих и крестьянских депутатов в центре и на местах. Исполнявший должность командующего Юго-Западным фронтом генерал Н. Н. Стогов, обеспокоенный положением на передовой, сообщал в Киев, что «русские части угрожают бежать с Украинского фронта. Катастрофа не за горами» — в войсках Румынского и Юго-Западного фронтов этнические украинцы насчитывали не более трети личного состава[16].

Начало советско-украинского конфликта

26 ноября (9 декабря) Совнарком РСФСР выступил с обращением ко всему населению «О борьбе с контрреволюционным восстанием Каледина, Корнилова, Дутова, поддерживаемым Центральной Радой»[43]:

В то время, как представители рабочих, солдатских и крестьянских депутатов советов открыли переговоры с целью обеспечить достойный мир измученной стране, враги народа империалисты, помещики, банкиры и их союзники — казачьи генералы предприняли последнюю отчаянную попытку сорвать дело мира, вырвать власть из рук советов, землю из рук крестьян и заставить солдат и матросов и казаков истекать кровью за барыши русских и союзных империалистов. Каледин на Дону, Дутов на Урале подняли знамя восстания… Буржуазная Центральная Рада Украинской Республики, ведущая борьбу против украинских советов, помогает Калединым стягивать войска на Дон, мешает советской власти направить необходимые военные силы по земле братского украинского народа для подавления Калединского мятежа…

На тот момент речь, таким образом, шла о действиях советских войск лишь против внутренней контрреволюции. 27 ноября (10 декабря) советское руководство создало при красной революционной Ставке (бывшая Ставка Верховного Главнокомандующего) в Могилёве Революционный полевой штаб — оперативный орган руководства вооружённой борьбой с «контрреволюцией»[44]. В дальнейшем этот штаб находился в непосредственном подчинении В. А. Антонова-Овсеенко (см. ниже).

Конфликт между Совнаркомом и УЦР обострили события, произошедшие в Киеве, когда войсками Рады, вдвое превосходящими по численности большевизированные части гарнизона, была пресечена попытка Киевского Военно-революционного комитета поднять вооружённое восстание. Властям стали известны подробности плана восстания и дислокация военных частей, которые могут поддержать ВРК. Большевики рассчитывали захватить мосты через Днепр, «Арсенал», вокзал, телеграф и нанести артиллерийские удары по зданию Центральной рады и скоплениям её войск. Организаторы надеялись произвести переворот до начала созванного по инициативе большевиков Всеукраинского съезда Советов, намереваясь подтвердить захват власти решениями съезда. Ночью на 30 ноября (13 декабря) войска Рады (до 12 тыс. штыков) провели разоружение воинских частей, которые должны были принять участие в восстании, — двух авиационных полков, понтонного и телеграфного батальонов, пяти артиллерийских батарей, а также Красной гвардии трёх заводов и рабочих предместий — всего до 7 тысяч человек. Разоружённых солдат «русского происхождения» (не проживающих на территории УНР) под охраной войск Рады отправили в эшелонах к российской границе, а выявленные среди них солдаты-украинцы были демобилизованы[45].

30 ноября (13 декабря) Петлюра направил командующим фронтами и украинским комиссарам телеграмму о запрете следования воинских эшелонов без специального разрешения Генерального секретариата по военным делам. Получив сообщение об этом, начальник штаба революционной Ставки генерал М. Д. Бонч-Бруевич предписал «продолжать отдавать распоряжения согласно положению о полевом управлении войсками»[16].

30 ноября (13 декабря) — 1 (14) декабря произошёл кровопролитный вооружённый конфликт между красногвардейцами, военными моряками и гайдамаками в Одессе, вызванный тем, что Украинская рада запретила отправку отряда Красной гвардии и матросов на Дон против Каледина. Войска Рады взяли под свой контроль все стратегические объекты[16][45]. Вслед за этим украинские власти и в других городах попытались ликвидировать Красную гвардию.

Между тем с Юго-Западного фронта к Киеву выдвигались части большевизированного 2-го гвардейского армейского корпуса. Для того, чтобы их остановить, Петлюра приказал разобрать железнодорожное полотно, блокировать узловые станции, немедленно разоружать подозрительные воинские части. Генерал армии УНР П. П. Скоропадский был назначен командующим всеми войсками Правобережья Украины (до 20 тысяч бойцов, 77 пушек), прикрывавшими Киев. Скоропадскому удалось разоружить и разогнать солдатские массы, устремлявшиеся к Киеву. Разоружение гарнизонов и частей происходило одновременно в десяти городах — тех, где не был выполнен приказ Петлюры об увольнении солдат-неукраинцев, — а ещё в четырёх городах по подозрению в заговоре были распущены местные Советы[16][45]. При этом части, признавшие власть Украинской центральной рады, украинское командование стало перебрасывать с внешнего фронта к северным и восточным пределам Украинской республики[16].

3 (16) декабря войска генерала Скоропадского, заняв станции Шепетовка и Староконстантинов, разогнали большевистский Военно-революционный комитет 11-й армии и захватили в плен красного командарма полковника А. И. Егорова[45]. Украинское военное руководство успешно использовало блокировку железных дорог, лишало Ставку телеграфной связи с южными фронтами и пр. «В ночь на 4 декабря ударный украинский батальон разобрал путь между станциями Бахмач и Чесноковка и тем преградил дорогу на Харьков и далее на юг эшелонам, направлявшимся Военно-революционным комитетом [Ставки]. Последние стали возвращаться обратно в Гомель», — сообщал вышестоящим инстанциям местный представитель железной дороги[16]. Это был отряд Р. И. Берзина, сформированный Революционным полевым штабом для борьбы против сил Каледина.

Отказ руководства УНР признавать советское правительство привёл к тому, что между Совнаркомом и Генеральным секретариатом отсутствовали обычные каналы межгосударственных отношений. Вначале для контактов как связующее звено использовалась Ставка Верховного главнокомандования, но, взяв курс на создание Украинского фронта, генеральные секретари первым делом объявили о разрыве связи со Ставкой. Таким образом, в первой половине декабря контакты осуществлялись через Украинскую секцию (фракцию) ВЦИК и Петроградскую краевую войсковую раду, руководимую Украинским революционным штабом (официальной задачей этой рады было формирование на месте украинизированных воинских подразделений)[16].

3 (16) декабря Украинская секция ВЦИК «в категорической форме» выдвинула перед СНК ряд политических вопросов, очевидно, предложенных генеральными секретарями. Среди них — вопрос о признании Генерального секретариата высшим краевым органом Украины, о мнении Совнаркома по поводу предложения Генерального секретариата «организовать государственную власть на федеративных началах из представителей самоопределившихся народов и областей… Сибири и Украины, Дона и Кубани, Белоруссии, Великой России, Финляндии, Молдавии и др.», а также о том, справедливы ли слухи о подготовке Совнаркомом военного похода, чтобы «силой заставить свободный украинский народ подчиниться центральной власти в Петрограде»[16].

В ситуации, когда большевистское руководство остро восприняло только что произведённое в Киеве разоружение неукраинских частей и провозглашение Украинского фронта, а как раз накануне (2 (15) декабря) калединские войска после ожесточенных боёв с ростовской Красной гвардией и отрядом черноморских матросов выбили их из города и разгромили ростовский Совет, подобный запрос и предложение Советской России вступить в федерацию с Доном были восприняты крайне негативно. Советскому руководству было ясно, что поражение сторонников советской власти в Ростове открывало дорогу для дальнейшего наступления калединских сил в глубь Донецкого бассейна и далее на север. Остановить их было можно, лишь используя и закрепившись на тех территориях, которые Центральная рада провозгласила украинскими[16].

В связи со складывающейся безотлагательной ситуацией 3 (16) декабря Совнарком поручил комиссии в составе Ленина, Троцкого и Сталина подготовить меморандум к украинскому народу и одновременно ультиматум Раде[16].

В тот же день Крыленко направил директиву Военно-революционному комитету Юго-Западного фронта, армейским Советам и комиссарам армий Юго-Западного и Румынского фронтов:

Ввиду обострения отношений с Украинской народной республикой, не остановившейся перед разоружением наших полков в Киеве, захватом имущества, систематической дезорганизацией фронта, прошу принять экстренно меры к приостановке украинизации, в случае необходимости — обезоружения враждебно настроенных частей и к немедленному снаряжению войск для обеспечения тыловых учреждений фронта. Я не остановлюсь перед самыми решительными мерами для охраны целости фронта и защиты интересов рабочих и крестьян и солдат вверенной мне армии на Юго-Западном и Румынском фронтах.[16]

Это указание, однако, осталось невыполненным — в период с 4 по 11 (17-24) декабря по приказу Петлюры и командующего Украинским фронтом генерала Щербачёва войска, верные Центральной раде, захватили штабы Румынского и Юго-Западного фронтов, армий, вплоть до полков, произвели аресты членов Военно-революционных комитетов и комиссаров-большевиков, при этом некоторых из них расстреляли[16]. За этим последовало разоружение румынами тех частей, в которых было сильно влияние большевиков. Оставшись без оружия и продовольствия, русские солдаты были вынуждены в жестокий мороз пешком уходить в Россию.

Манифест к украинскому народу с ультимативными требованиями к Центральной раде

4 (17) декабря Совнарком Советской России направил открывающемуся в Киеве I Всеукраинскому съезду Советов «Манифест к украинскому народу с ультимативными требованиями к Центральной раде», которым подтвердил «право на самоопределение за всеми нациями, которые угнетались царизмом и великорусской буржуазией, вплоть до права этих наций отделиться от России», и заявлял о безусловном признании всего, что касается национальных прав и национальной независимости украинского народа, и о признании УНР и её права «совершенно отделиться от России или вступить в договор с Российской Республикой о федеративных или тому подобных взаимоотношениях между ними». С другой стороны, в «Манифесте» заявлялось о непризнании Украинской центральной рады из-за её «двусмысленной, буржуазной политики» — подавления Советов, дезорганизации фронта несанкционированным перемещением украинизированных частей и поддержки кадетско-калединского заговора. В документе содержалось требование к УЦР прекратить дезорганизацию единого общего фронта и пропуск через подконтрольную УЦР территорию войсковых частей, уходящих с фронта на Дон, Урал, в другие регионы России, прекратить разоружение советских полков и рабочей Красной гвардии на Украине, а также «оказывать содействие революционным войскам в деле их борьбы с контрреволюционным кадетско-калединским восстанием». Совнарком заявлял, что в случае неполучения удовлетворительного ответа на предъявленные требования в течение сорока восьми часов он будет считать Раду в состоянии открытой войны против Советской власти в России и на Украине[46][47][48]. Генеральный секретариат в тот же день подготовил свой ответ, подписанный главой правительства Винниченко и генеральным секретарём по военным делам Петлюрой (в современной украинской публикации его подпись заменена на подпись руководителя внешнеполитического ведомства Украинской народной республики А. Я. Шульгина)[16]. В документе отвергались требования Совнаркома и выдвигались свои условия: признание УНР, невмешательство в её внутренние дела и в дела Украинского фронта, разрешение на уход украинизированных частей на Украину, разделение финансов бывшей империи, участие УНР в общих переговорах о мире[45]. Среди прочего, говорилось: «Украинская демократия в лице украинских советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, организованных в законодательном органе — Центральной раде и в правительстве… вполне удовлетворена как составом этих органов, так и проведением в жизнь её волеизъявления. Центральной радой не удовлетворены великорусские элементы черносотенского, кадетского и большевистского направления… но Генеральный секретариат предоставляет полную возможность указанным элементам выехать из территории Украины в Великороссию, где их национальное чувство будет удовлетворено. Генеральный секретариат не находит возможным единственно силами украинских частей охранять всю громадную линию фронта… поэтому он уводит украинские войска на Украинский фронт. Производится это во имя спасения хоть одной части фронта и от этой задачи Генеральный секретариат не отступит ни перед какими препятствиями. Если народные комиссары Великороссии… принудят Генеральный секретариат принять их вызов, то Генеральный секретариат нисколько не сомневается, что украинские солдаты, рабочие и крестьяне, защищая свои права и свой край, дадут надлежащий ответ народным комиссарам»[16]. Генеральный секретариат приказал разрозненным украинизированным частям, которые находились за пределами Украины, безотлагательно передислоцироваться на территорию УНР.

4 (17) декабря в Киеве открылся Всеукраинский съезд Советов, в работе которого приняли участие более 2 тысяч делегатов. У большевиков ещё оставалась надежда на мирный переход власти в их руки через вотум недоверия Центральной Раде. Большевистский оргкомитет постарался разработать квоты делегирования так, чтобы иметь гарантию большинства. Национальные деятели сначала противились созыву съезда, но в конце концов сумели по-своему подготовиться к нему. Они заранее призвали украинские армейские и крестьянские организации направлять на съезд всех желающих, не считаясь с установленными большевиками нормами представительства. Таким образом на съезд прибыли без приглашения 670 делегатов от «Селянской спилки» (Крестьянского союза) и 905 делегатов от украинских армейских организаций. Под давлением разъярённой толпы мандатной комиссии пришлось самораспуститься. Прибывшие сами выписали себе мандаты делегатов, после чего 125 большевиков оказались в меньшинстве среди двух с половиной тысяч собравшихся. Большевиков не допустили в президиум, их ораторов освистывали или совсем не давали им говорить. Из-за получившейся организационной неразберихи они попытались перевести мероприятие в формат совещания. Но сторонники Центральной рады не допустили этого и, используя своё численное превосходство, продолжали заседать как съезд Советов, выразили доверие действующему составу Рады, отклонили предложение о её переизбрании и одобрили резкий ответ Генерального секретариата советскому правительству. Большевики же покинули съезд и 11-12 (24−25) декабря собрались в Харькове (к тому моменту занятому отрядами Антонова-Овсеенко)[16][45].

5 (18) декабря Троцкий сообщил главковерху Крыленко в Ставку: «Мы не можем допустить безнаказанно такие провокационные действия, как разоружение наших полков или как прямое пособничество Каледину. Соглашение с советской республикой на Украине не представляло бы никаких затруднений в том числе и в вопросе национализации армии. Противоречие между нами и Радой лежит не в национальной, а в социальной области… Советы на Украине должны знать, что мы готовы поддержать их борьбу против Рады. Но мы не можем сейчас ни на минуту ослабить нашу борьбу с контрреволюцией под влиянием протестов Рады. Необходимо двинуть как можно большие силы против калединцев на Дону и на Украине. Нельзя позволить Раде безнаказанно прикрывать социальную корниловщину знаменем национальной независимости. Мы ждём от Вас решительных действий в том смысле, чтобы обезопасить наши войска на Украине от контрреволюционных посягательств Рады. Завтра мы выработаем формальное заявление по этому вопросу… но в области практических действий Вам незачем дожидаться официальных деклараций»[16].

6 (19) декабря секретарь Ленина передал главковерху от имени Совета народных комиссаров: «Ответ Центральной Рады считаем недостаточным, война объявлена, ответственность за судьбы демократического мира, который срывает Рада, падает целиком на Раду. Предлагаем двинуть дальше беспощадную борьбу с калединцами. Мешающих продвижению революционных войск ломайте неуклонно. Не допускайте разоружения советских войск. Все свободные силы должны быть брошены на борьбу с контрреволюцией»[16].

Петлюра, со своей стороны, 5 (18) декабря приказал украинскому комиссару Северного фронта «никаких распоряжений прапорщика Крыленко, ни его комиссаров, ни большевистских комитетов не выполнять. Все украинцы Северного фронта подчинены Вам и Войсковой фронтовой раде. Немедленно организуйте украинский командный состав… и займите соответствующую позицию по отношению к большевистским революционным комитетам и докажите, что тот, кто поднимает руку на молодую Украинскую народную республику и её благополучие, найдёт в воинах-украинцах фронта решительный и твердый отпор. Поручаю Вам для проведения всего этого в жизнь пользоваться всеми способами, какие вызываются Вашим географическим положением по отношению к Петрограду, откуда надвигается на Украину большая угроза. Необходимо, чтобы Вы эту угрозу удержали возле Петрограда»[16]. Это воззвание, правда, осталось пустым звуком ввиду разобщённости украинизированных частей под Петроградом[45].

Несмотря на воинственные приказы с обеих сторон, они в тот период не означали ещё неизбежности военного столкновения. Петлюра считал, что ему для этого недостаёт украинизированных частей, остававшихся за пределами края. Большевистское же руководство в то время вообще рассматривало украинскую проблему лишь как производную от донской. В. А. Антонов-Овсеенко был назначен главнокомандующим советскими войсками по борьбе с контрреволюцией на юге России — как говорилось в записке В. И. Ленина, «для военных действий против Каледина»[16].

Формирование Южной группы советских войск для борьбы против войск Каледина и Центральной рады. Провозглашение Советской власти на Украине

После формального оглашения войны[16] 6 (19) декабря СНК РСФСР образовал Южный революционный фронт по борьбе с контрреволюцией. Главнокомандующим войсками фронта был назначен В. А. Антонов-Овсеенко[49]. В его непосредственном подчинении находился Революционный полевой штаб.

В течение нескольких дней советской стороной предпринимались попытки наладить контакты с украинским руководством и разъяснить свою позицию: советское правительство готово признать УНР и не вмешиваться в её самоопределение, но поддержка Центральной радой калединской контрреволюции, создание препятствий для продвижения советских войск на Дон абсолютно неприемлемы: «Соглашение… возможно только при условии категорического заявления Рады об её готовности немедленно отказаться от какой бы то ни было поддержки калединского мятежа и контрреволюционного заговора кадетской буржуазии». Советская сторона требовала обеспечить пропуск войск против Каледина и возвращение оружия разоружённым неукраинским частям. Украинское руководство продолжало настаивать на том, что мирное разрешение конфликта возможно лишь на следующих условиях: признание Совнаркомом УНР, установление федеративной связи между Украиной и Россией, невмешательство советского правительства во внутренние дела Украинской республики, немедленный пропуск всех украинских войск на Украину, выведение с территории Украины всех неукраинских частей. Вопрос о пропуске советских войск через украинскую территорию замалчивался или отводился на задний план[16].

8 (21) декабря в «Правде» были опубликованы переданные 6 (19) декабря через Украинский штаб условия Генерального секретариата и ответ на них Совета народных комиссаров. Публикация сопровождалась статьёй Сталина «Генеральный секретариат Рады и кадетско-калединская контрреволюция», в которой нарком писал о «неприлично вызывающем тоне Винниченко и Петлюры… их сомнительной позиции прямой поддержки Каледина и Родзянко против трудового народа России», напоминая, что «Советы вынесли всю тяжесть революции. Советы — оплот и надежда революции. Разоружать Советы — это значит предать революцию во имя торжества Калединых и Родзянок. Генеральный секретариат разоружил войска революционных Советов… как делали это Корнилов и Керенский… в угоду врагам революции. Генеральный секретариат не пропускает революционных войск против Каледина — в этом дело»[16].

В тот же день в Харьков — ключевой железнодорожный узел в направлении юга России — прибыли эшелоны с красными отрядами под командованием Р. Ф. Сиверса и матроса Н. А. Ховрина — 1600 человек при 6 орудиях и 3 броневиках, а с 11 (24) декабря по 16 (29) декабря — ещё до пяти тысяч солдат из Петрограда, Москвы, Твери во главе с командующим Антоновым-Овсеенко и его заместителем, начальником штаба бывшим подполковником Русской армии М. А. Муравьёвым. Кроме того, в самом Харькове уже находились три тысячи красногвардейцев и пробольшевистски настроенных солдат старой армии[45].

11 (24) декабря Крыленко передавал из Ставки: «С Северного, Западного фронта, Юго-Западного двигается, что можно и что выдерживают перегруженные железные дороги. Приходится считаться с фактом крайнего ухудшения [транспорта] в силу конфликта с Радой. Операции против Каледина руководятся из Брянска Кудинским и направляются по направлению на ВоронежЛиски и Харьков. Части того же отряда направлены на Бахмач и на Коростень. Рада обороняется с севера путём взрыва мостов и разборкой путей и на юго-запад — путём захвата железнодорожных узлов. Столкновения возможны в каждый момент. В украинских корпусах и дивизиях наших фронтов — напряженное состояние, определяющееся однако мало-помалу в нашу пользу. На южных фронтах… — более неопределённое в самих частях, выставленных против нас»[16].

В ночь на 10 (23) декабря в Харькове были разоружены украинизированные части. Советские войска арестовали украинского коменданта города, члена Войсковой Украинской Рады, захватив броневики войск УНР и установив в городе двоевластие. Прибывший в Харьков Антонов-Овсеенко сосредоточился на подготовке к боевым действиям против сил Каледина. В отношении УНР проводилась политика пассивного противостояния. Украинские администраторы в Харькове были выпущены из-под ареста, в отношениях с местным украинским гарнизоном был установлен нейтралитет[45].

С прибытием советских войск в Харьков приехала и группа делегатов, покинувших Всеукраинский съезд Советов в Киеве (большевики, часть украинских левых эсеров и несколько украинских социал-демократов), к которым присоединились депутаты III Областного съезда Советов Донбасса и Криворожья (представители Донецко-Криворожского края, в большинстве своём большевики, поначалу не хотели даже признавать, что относятся к Украине, считая свой край исключительно частью России; но киевские «товарищи», пообещав Дон-Кривбассу автономию, убедили их пойти на провозглашение Советской Украины)[45].

11−12 (24-25) декабря в Харькове в здании бывшего Дворянского собрания состоялся альтернативный киевскому 1-й Всеукраинский съезд Советов, который провозгласил Украину Республикой Советов (первоначальное официальное наименование — Украинская Народная Республика Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов[50][51]), объявил «решительную борьбу гибельной для рабоче-крестьянских масс политике Центральной Рады», установил федеративные связи Советской Украины с Советской Россией, избрал большевистский Временный Центральный Исполнительный Комитет Советов Украины[52], который, в свою очередь принял на себя всю полноту власти на Украине[53], утвердил состав своего исполнительного органа — Народного секретариата. Это было первое правительство Советской Украины[54]. Одним из первых декретов украинского советского правительства стал декрет об отмене запрета на вывоз хлеба с Украины в Россию, ранее объявленного Генеральным секретариатом (правительством Центральной рады). Вслед за этим было опубликовано постановление о недействительности вообще всех постановлений Генерального секретариата. В радиотелеграмме, направленной 15 (28) декабря из Харькова в Совнарком, говорилось, что ЦИК Советов Украины считает «непременной задачей… устранить вызванные прежней Радой столкновения… обратить все силы на создание полного единения украинской и великороссийской демократии»[16]. 19 декабря 1917 (1 января 1918) года Совет народных комиссаров РСФСР признал Народный секретариат УНРC единственным законным правительством Украины.

Ещё в первых числах декабря главком Крыленко обратился к фронтовикам с заявлением о том, что Совнарком РСФСР будет бороться «за независимую Украинскую республику… где власть будет в руках Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Крыленко приказал «…снять войска с фронта, захватить железнодорожные станции и разгромить контрреволюционное гнездо». По его приказу в Смоленской губернии и Белоруссии было разоружено до 6 тысяч солдат украинизированных частей, направлявшихся на Украину[45].

Помимо прочего, Совнарком был обеспокоен активной деятельностью Центральной Рады по формированию альтернативного общероссийского федерального центра власти, центра борьбы против Совнаркома, вплоть до вероятного переноса Всероссийского Учредительного собрания в Киев. Центральная Рада уже начала переговоры с Донским войсковым правительством, которое провозгласило Область Войска Донского независимой территорией. Ещё в конце ноября 1917 года Центральная Рада обратилась к правительствам казачьих автономий, к правительствам Молдавии, Башкирии, Крыма, Кавказа, Сибири, предлагая им вступить в переговоры о создании федерального центра новой Всероссийской Федеративной республики[45]. В области внешней политики Центральная Рада заигрывала с дипломатией Антанты (причём французский консул в Киеве первым поспешил признать Украинскую Народную Республику), и вместе с тем завязывало связи с германской дипломатией.

Тем временем в руководстве УНР назревал конфликт. Премьер УНР В. К. Винниченко считал, что в конфликте с Совнаркомом виновен Петлюра и что его отставка позволит избежать войны. Винниченко выступал за замену профессиональной армии народной милицией, что ослабило бы позиции Петлюры, который настаивал на сохранении старой армии и создании регулярных воинских частей[45]. В киевских газетах была опубликована статья Сталина «К украинцам тыла и фронта», в которой автор прямо указывал на Петлюру как на главного виновника конфликта между УНР и Советской Россией. Винниченко стал настаивать на немедленном разоружении казачьих эшелонов, проходящих через Украину. Петлюра отказывался, заявляя, что порывать связи с российскими казаками «нам не выгодно»[45].

Действия советских войск

Создание на Украине советского правительства обеспечивало Совнаркому РСФСР свободу действий против правительства Центральной рады. Её лидеры, в свою очередь, ясно отдавали себе отчёт в том, что воевать придётся не столько с красногвардейскими отрядами Харькова, сколько с советскими войсками Антонова-Овсеенко[45], основную ударную силу которых составляли части регулярной русской армии, перешедшие на сторону большевиков, отряды революционных моряков и красногвардейцы промышленных центров Украины и России.

С 12 (25) декабря Петлюра начал переводить украинские части на восток Украины, чтобы взять под охрану важнейшие железнодорожные узлы Лозовую, Синельниково, Ясиноватую, Александровск в надежде сохранить под своим контролем коммуникации с Доном как возможным стратегическим союзником в войне против большевиков. Именно через Лозовую шли железнодорожные эшелоны с казачьими частями, возвращающимися с фронта. Узнав об этих передвижениях, командование Южной группы советских войск перешло к активным действиям[45]. План советского командования, однако, на первых порах не предполагал широкой войны против УНР, похода на Киев и ликвидации Центральной рады. Речь шла об организации обороны на полтавском направлении, захвате узловых станций Лозовая и Синельниково, что обеспечивало блокаду железнодорожных коммуникаций в сторону Области Войска Донского и открывало путь на Донецкий бассейн, а также немедленном вооружении рабочих Донбасса. Позднее к этому плану добавилась необходимость «…захвата Александровска как последнего узлового пункта, связывающего Раду с Калединым, и закрепления советской власти в Екатеринославе»[45]. В общем, этот план предусматривал образование заслона в сторону Украины и сосредоточение всех усилий против Дона. 17 (30) декабря отрядом Егорова (1360 чел. при 3 орудиях и 1 бронепоезде) была занята станция Лозовая, а затем город Павлоград[55].

Антонов-Овсеенко передал командование войсками, дислоцированными на Украине, своему начальнику штаба Муравьёву, а сам возглавил борьбу против казачьих войск Дона. Муравьёв, наступавший на главном направлении Полтава — Киев, располагал армией численностью около семи тысяч штыков, 26 пушками, 3 броневиками и 2 бронепоездами. Наступление главной колонны Муравьёва поддерживали следовавшие за ним в эшелонах малочисленные «армии» П. В. Егорова от станции Лозовая и А. А. Знаменского (Московский отряд особого назначения) от станции Ворожба[45].

На заседании правительства УНР 15 (28) декабря выяснилось, что Украина не готова дать отпор наступлению советских войск. Винниченко не верил в реальность начавшейся полномасштабной войны и предлагал потребовать от СНК РСФСР прекратить военные действия и отозвать войска. Петлюра предлагал организовать немедленное наступление частей УНР на Харьков и создать небольшие мобильные части из оставшегося состава старых разложившихся дивизий для использования их по линии железных дорог — фактически речь шла о начавшейся «эшелонной» войне, предполагавшей быстрое продвижение войск в эшелонах по железным дорогам в глубь территории противника, при полном отсутствии линии фронта и без объявления войны[45].

18 (31) декабря решением Генерального секретариата и Центральной рады Симон Петлюра был отправлен в отставку с поста военного министра и выведен из состава Генерального секретариата[45]. Генеральным секретарём по военным делам был назначен Николай Порш — человек с экономическим образованием и абсолютно не компетентный в военных делах. 3 (16) января 1918 года был издан временный «Закон об образовании украинского народного войска», согласно которому украинизированные полки регулярной армии надлежало распустить, заменив их народной милицией. 4 (17) января Николай Порш отдал распоряжение о полной демобилизации армии, которое окончательно дезориентировало и деморализовало украинизированные части. При формировании новых боеспособных частей правительство УНР столкнулось с рядом проблем. Если в конце ноября — начале декабря 1917 года оно могло рассчитывать на чуть ли не 400 тыс. бойцов[56], то к концу декабря — январю 1918 года процессы разложения армии привели к тому, что против 12-тысячного большевистского войска, наступавшего на Киев, правительство УНР смогло выставить разрозненные части общей численностью около 15 тысяч бойцов[57].

Начало Гражданской войны на территории Украины

Распространение советской власти и наступление большевиков

В конце 1917 — начале 1918 гг. формирующиеся советские войска свои основные боевые действия вели против донских антибольшевистских сил генерала А. М. Каледина. Этот вооружённый конфликт затронул также территорию Украины: часть советских войск наступала на Дон через Харьков в сторону Донецкого бассейна, установив заслон по линии железнодорожных станций Ворожба — Люботин — Павлоград — Синельниково. Как писали в своей работе Н. Е. Какурин и И. И. Вацетис, «близость советских войск дала на Украине толчок выступлению сил, враждебных Центральной раде, власть которой была свергнута во многих промышленных и портовых центрах Украины»: 26 декабря 1917 года (8 января 1918 года) при поддержке красногвардейцев под командованием П. В. Егорова советская власть была установлена в Екатеринославе, 31 декабря (12 января) был занят Мариуполь. К 3 (15) января был занят Александровск, установлена связь с Крымом, а силы большевиков были расположены для дальнейших действий в направлении Мариуполь — Таганрог — Ростов. 5 (18) января советская власть была установлена в Одессе[55].

Провозглашение советской власти в Харькове и занятие большевиками ряда промышленных центров на территории Восточной и Южной Украины при сохранении в Киеве Центральной рады, декларировавшей самостоятельность Украины, неизбежно вело к переходу борьбы за власть на Украине между большевиками и Центральной радой в острую фазу. Совнарком РСФСР, признавший советское правительство Украины, 4 (17) января принял решение о наступлении на войска Центральной рады. Главный удар решено было нанести от Харькова на Полтаву при дальнейшем движении на Киев совместно с большевизированными частями бывшей Русской армии, которые угрожали Киеву с разных сторон, в том числе частями распавшегося Юго-Западного фронта. Общее руководство операцией было возложено на начальника штаба Южной группы войск М. А. Муравьёва. 6 (19) января Полтава была взята войсками большевиков.

9 (22) января перед лицом разворачивающегося наступления советских войск Малая Рада провозгласила самостоятельность Украинской Народной Республики, поручив новому правительству УНР — Совету народных министров — начать самостоятельные мирные переговоры с государствами австро-германского блока[59].

12 (25) января Центральная рада направила под Полтаву украинизированные части Гайдамацкого коша Слободской Украины, сформированного в декабре Симоном Петлюрой. 12-13 (25-26) января между украинскими и советскими войсками произошли ожесточённые бои за населённые пункты по линии железной дороги Полтава — Киев. Другая группа советских войск под командованием А. А. Знаменского и С. Кудинского 13-14 (26-27) января заняла Сумы и Конотоп, направив главный удар на Бахмач[60].

Январское восстание 1918 года в Киеве

В это время киевские большевики проводили подготовку к вооружённому восстанию с целью свержения Центральной рады. Восстание началось в 3 часа ночи 16 (29) января выступлением на заводе «Арсенал». К нему присоединились рабочие других предприятий города, часть солдат из Богдановского, Шевченковского полков и полка имени Сагайдачного. На следующий день повстанцами был занят центр Киева, в городе началась всеобщая забастовка, прекратили работу водопровод, электростанция, городской транспорт. В защиту Центральной рады выступили отдельные подразделения Богдановского, Полуботковского, Богунского полков, а также Галицко-Буковинский курень сечевых стрельцов и Вольное казачество. Между тем, большинство войск киевского гарнизона сохраняли нейтралитет: в Киеве в это время находилось до 20 тысяч солдат и офицеров бывшей Русской армии, которые остались сторонними наблюдателями.

19 января (1 февраля) в Киев вошли части Гайдамацкого коша Слободской Украины под командованием Симона Петлюры, отступавшего под натиском советских войск, и Гордиенковский полк с Северного фронта под командованием полковника Всеволода Петрова. 20 января (2 февраля) восставшие были вынуждены отступить на территорию завода «Арсенал». Завод был окружён войсками Центральной рады, подвергся артиллерийскому обстрелу и 22 января (4 февраля) был взят в результате кровопролитного штурма. Восстание было подавлено.

Наступление войск Муравьева на Киев

Силы Муравьева 14 (27) января 1918 года атаковали станцию Бахмач, защищаемую украинскими войсками. Как пишет украинский историк Сергей Литвин, «оборона Бахмача является одной из героических и малоизвестных страниц в истории освободительной борьбы украинского народа»[60]. Бой за Бахмач задержал наступление Муравьева на 2 дня. Украинские войска отступили по железной дороге в направлении Нежина до станции Круты, где получили из Киева подкрепления, преимущественно из числа гимназистов и студентов. Здесь было принято решение задержать наступление большевиков и дать следующий бой и 16 (29) января состоялся бой под Крутами, получивший широкую известность в украинской историографии[61]. Бой под Крутами завершился разгромом украинских частей и дальнейшим наступлением большевистских войск на Киев.

Военные специалисты Какурин и Вацетис пишут, что для обороны Киева Украинская рада располагала не более 1200 человек надёжных войск, остальные сохраняли нейтралитет либо проявляли враждебность раде[55]. В день подавления большевистского восстания в Киеве, 22 января (4 февраля) войска Муравьева подошли к городу и закрепились в Дарнице, после чего начали артиллерийский обстрел города, причём Муравьёвым был отдан приказ использовать химические снаряды[62][63]. По подсчетам, в отряде Муравьева насчитывалось 7000 солдат и красногвардейцев, 25 артиллерийский орудий, 3 броневика и 2 бронепоезда[60]. После пятидневных городских боев и ожесточенной бомбардировки 27 января (9 февраля) Киев был взят войсками Муравьева[55], а накануне по соглашению о перемирии украинское правительство и трёхтысячный отряд гайдамаков ушли из Киева по Житомирскому шоссе. Войска Муравьева и другие революционные отряды начали преследование остатков войск Рады, а также не допустили закрепления отступающих в Житомире, после чего их остатки перебазировались в Сарны[13].

Как пишут историки Семененко и Радченко, захватив Киев, войска Муравьева осуществляли в течение трёх суток в городе «красный террор», в результате которого погибли 2587 киевлян, в основном офицеров, юнкеров и зажиточных граждан[13].

С начала декабря 1917 года в Брест-Литовске большевистская делегация готовилась к подписанию мирного договора с Центральными державами. 13 (26) декабря 1917 года делегации Центральных держав выразили согласие на участие в мирных переговорах представителей УНР.

В конце декабря делегация УНР в составе В. Голубовича, М. Полоза, М. Левитского, М. Любинского, А. Севрюка прибыла в Брест-Литовск. Украинская делегация на переговорах выступила с требованием территориальной целостности УНР, то есть включения в состав УНР Холмщины, Подляшья, Восточной Галиции, Северной Буковины и Закарпатья. Такой подход украинской делегации вызвал возражение австрийской делегации. В итоге немцы и австрийцы согласились на обсуждение таких требований украинской стороны: признание УНР; определение украинских границ с включением Холмщины в состав УНР; поставка 100 тысяч вагонов зерна до июня 1918 года; подписание отдельного договора по Восточной Галиции[64].

22 января (4 февраля) Девятый общий съезд Центральной Рады 220 голосами «за» («против» — 1, «воздержались» — 16) предоставил право Раде Народных Министров подписать договор. 27 января (9 февраля) 1918 года делегация Центральной рады подписала сепаратный мирный договор с блоком Центральных держав, согласно которому ими признавался суверенитет УНР, в обмен на который УНР обязалась не вступать в новые союзы, направленные против Центральных держав, и поставить Центральным державам продовольствие и сырье. Это соглашение являлось первым мирным договором, заключённым в ходе Первой мировой войны.

Границы между УНР и Австро-Венгрией совпадали с довоенными между Российской империей и Австро-Венгрией, а в пределах предполагаемой Польши их должна была окончательно признать совместная комиссия на основании «этнографических отношений и с учетом желаний населения»[65]. Стороны высказали желание жить в мире и дружбе, отказались от взаимных претензий на возмещение убытков, причиненных войной, обязались восстановить экономические отношения, произвести обмен военнопленными и излишками сельскохозяйственных и промышленных товаров. Также была подписана секретная декларация об объединении Восточной Галиции и Северной Буковины в отдельный коронный край.

Оккупация Украины германскими войсками

3 марта 1918 года в Брест-Литовске большевиками, выступавшими от имени Советской России, как исторического (но не юридического) преемника Российской империи и Российской республики, был заключён сепаратный договор с Центральными державами, одним из условием которого было отторжение от России всей территории Украины, которая переходила под юрисдицкию германских и австро-венгерских войск. Во исполнение этого договора большевики были обязаны освободить территорию Украины, что и было осуществлено на протяжении марта-апреля 1918 года.

30 января (12 февраля) Рада Народных Министров УНР обговорила вопрос о военной помощи. Мнения разошлись. Однако в итоге большинство министров проголосовало за «помощь»[67]. В феврале на территорию Украины вступили немецкие и австро-венгерские войска. Они постепенно продвигались на восток и юг Украины, не встречая значительного сопротивления со стороны большевистских войск. К концу апреля территория УНР оказалась под контролем немецкой и австро-венгерской армий.

1 марта 1918 года передовые отряды армии УНР — гайдамаков, сечевых стрельцов и запорожцев, под командованием Симона Петлюры вступили в Киев, был проведён парад. Данные несанкционированные действия вызвали недовольство как немцев, так и Центральной Рады — в результате Петлюра был отстранён от командования гайдамаками[66]. Следом в Киев вошли немцы под командованием генерала фон Эйхгорна. Эйхгорн возглавил администрацию большинства оккупированных областей Украины, за исключением частей Волынской, Подольской, Херсонской и Екатеринославской губерний, оказавшихся под управлением австро-венгерской администрации.

В Харьков, занятый немцами 7-8 апреля, вместе с ними вступил Запорожский корпус под командованием полковника УНР П. Болбочана, который при согласии генерала Зураба Натиева назначил временным харьковским губернским военным комендантом (с исполнением обязанностей губернского комиссара) командира 4-го Запорожского полка имени Хмельницкого полковника Александра Шаповала[68]. Начальником оккупационного гарнизона в Харькове был назначен генерал Менгельбир[69].

1 марта в Житомире Центральная Рада приняла ряд законов, так, в УНР вводился григорианский календарь, вводилась национальная денежная единица — гривна, был определён государственный герб УНР — «трезубец со времен Владимира Великого», был принят закон о гражданстве в УНР[70].

Возвращение Центральной рады

9 марта в Киев вернулись Рада Народных Министров и Центральная Рада. В столице их встретили сдержанно. Киевляне, пережив ужас «красного террора» во время пребывания в городе войска М. Муравьева не знали, чего ждать от немцев и австрийцев, всю ответственность за приход оккупационных войск возлагали на УЦР[71].

Как отмечают историки Семененко и Радченко, после возврата Центральная рада сразу втянулась в тяжелейший политический кризис. 12 марта весь состав рады подал в отставку. Новый состав Рады народных министров (правительства) не улушил ситуации, потому что его состав подбирался по партийному, а не профессиональному признаку, и «компетентных специалистов в нём насчитывалось не более трёх». К концу марта 1918 года германское и австро-венгерское командование и дипломаты убедились в бесперспективности сотрудничества с радой[13].

Тем временем в Бресте большевики подписали мирный договор с Центральными державами. РСФСР признала суверенитет Украины и обязалась «немедленно подписать мир с Украинской Народной Республикой и признать мирный договор между этим государством и державами Четверного союза».

Дроздовский поход

После заключения мира некоторые сохранившие на Румынском фронте боеспособность части бывшей Русской императорской армии, организованные в Кишинёве и Яссах полковником Михаилом Дроздовским в Первую отдельную бригаду русских добровольцев численностью свыше 1000 человек, к которой позднее присоединился вышедший из Измаила отряд полковника Михаила Жебрак-Русановича, осуществили с 26 февраля (11 марта) по 24 апреля (7 мая) 1918 года военный переход по территории южной Украины на Дон для соединения с Добровольческой армией генерала Лавра Корнилова и совместной борьбы против советской власти. Переход, получивший название Дроздовского похода, стал одним из наиболее значительных (наряду с «Ледяным походом») эпизодов в истории формирования Белого движения на Юге России, а отряд существенно пополнил состав Добровольческой армии. В ходе продвижения отряда им был занят ряд городов южной Украины, таких как Каховка, Мелитополь, Бердянск, Мариуполь. После прохождения отряда эти города были заняты оккупационными войсками Центральных держав.

Донецко-Криворожская республика

После ликвидации в Киеве Центральной рады на территории Донецко-Криворожского бассейна в феврале 1918 года на 4-м областном съезде Советов рабочих депутатов Донецкого и Криворожского бассейнов в Харькове было принято решение о создании Донецко-Криворожской республики (ДКР). Её создание противопоставлялось Украинской Народной Республике (УНР), которая создателями ДКР воспринималась как буржуазная[72] 14 февраля 1918 года был сформирован Совет народных комиссаров республики, председателем которого был избран большевистский революционер Артём (Ф. А. Сергеев).

19 марта 1918 года состоялся 2-й Всеукраинский съезд Советов в Екатеринославе. Съезд постановил объединить все советские образования на территории Украины в единую Украинскую Советскую Республику для создания единого фронта против наступления войск Центральных держав. Он принял резолюцию «Об организации военной силы», обязав делегатов развернуть в каждом городе и селе работу по созданию вооружённых сил Украинской Советской Республики.[73]

Началось сведение Красногвардейских отрядов, отрядов бывшей Русской армии, воинских частей и отрядов Советских республик в пять армий численностью по 3-3,5 тысячи человек. По сути, эти армии были бригадами с ограниченными возможностями.[49]

  • 1-я армия, командующий войсками армии Асеев, затем П. В. Егоров, на левом фланге фронта, на одесском направлении.
  • 2-я армия, командующий войсками армии Е. М. Венедиктов, на левом фланге фронта, на одесском направлении.
  • 3-я армия, командующий войсками армии П. С. Лазарев, на левом фланге фронта, на одесском направлении.
  • 4-я армия, командующий войсками армии В. И. Киквидзе, вблизи г. Полтавы.
  • 5-я армия, командующий войсками армии Р. Ф. Сиверс, в районе г. Бахмач, г. Конотоп.[49]

Вооружённые силы ДКР организовали на территории Юго-Восточной Украины некоторое сопротивление наступающим германским и австро-венгерским войскам. После взятия Харькова немцами правительство Донецко-Криворожской республики переехало в Луганск, ставший временно новой столицей республики, а затем 28 апреля 1918 года эвакуировалось за Дон[52].

21 марта новоизбранный ЦИК советов Украины переехал в Таганрог. 18 апреля большевики на сессии комитета ликвидировали Народный секретариат и создали Бюро для руководства повстанческой борьбой, так называемую «девятку»[74].

Разоружение польских частей

Оккупация территории Украины и смена украинской власти

Весной в УНР активизировались правоконсервативные круги. Так, в Киеве была создана Украинская народная громада, которая объединила в своих рядах землевладельцев и бывших военных. Значительную часть членов УНГ составляли старшины 1-го Украинского корпуса и казаки Вольного казачества, а её председателем стал П. Скоропадский. Громада наладила тесные отношения с Украинской демократическо-хлеборобской партией, Союзом земельных собственников[75]. Руководство УНГ поставило перед собой задачу сменить социалистическое правительство на более консервативное.

В связи с достаточно радикальной социалистической политикой Центральной Рады в УНР все более обострялся аграрный вопрос. Ещё в январе 1918 года Центральная Рада приняла земельный закон, в основу которого заложила принцип социализации земли. Этот закон не способствовал стабилизации политической ситуации в стране, так как не только распалял революционные страсти среди беднейшего селянства, подталкивая его к погромам имений помещиков, но и настраивал против власти крупных землевладельцев и зажиточных селян. Командование немецких и австро-венгерских войск хоть и декларировало своё невмешательство во внутренние дела УНР, было разочаровано неспособностью правительства обеспечить вывоз продовольствия в Германию и Австро-Венгрию[76].

К началу мая 1918 года вся территория Украины оказалась оккупирована войсками Центральных держав. К этому времени, однако, у Центральных держав появились планы смены власти на Украине, поскольку их более не удовлетворяла деятельность находящейся в политическом кризисе Центральной рады. В середине апреля немецкое командование вело переговоры с крупным собственником и меценатом Евгением Чикаленко, добиваясь от него согласия баллотироваться на пост гетмана Украины. Аналогичные предложения поступали также и к украинскому общественному деятелю Николаю Михновскому, рассматривалась кандидатура и принца Вильгельма Габсбурга (Василия Вышиваного). Однако выбор был остановлен на бывшем генерал-лейтенанте Русской императорской армии, флигель-адъютанте Николая II Павле Скоропадском[13].

23 апреля трехсторонняя комиссия подготовила хозяйственный договор между УНР и Германией и Австро-Венгрией. УНР обязалась поставить Центральным державам 60 млн пудов зерна, 400 млн штук яиц, другую сельскохозяйственную продукцию. Этот договор подтолкнул немцев и австрийцев к принятию решения сменить правительство в стране[77]. 24 апреля генерал В. Гренер встретился с делегацией Украинской народной громады. Стороны достигли взаимопонимания в вопросе смены правительства. 25 апреля по приказу фельдмаршала Г. Ейхгорна в УНР были введены немецкие военно-полевые суды[78]. 26 апреля Центральная Рада выразила протест. 28 апреля немецкое военное подразделение ворвалось в здание, где заседала Центральная Рада, арестовало несколько членов Центральной Рады и закрыло заседание. 29 апреля Центральная Рада утвердила «Статут о государственном устройстве, правах и вольностях УНР». В тот же день на Всеукраинском съезде хлеборобов, который собрал около 6,5 тысяч делегатов, П. Скоропадский был провозглашён гетманом Украины.

28 апреля 1918 года произошёл арест членов Центральной рады в Киеве. Основные министры украинского правительства оказались заключены в Лукьяновскую тюрьму. 29 апреля с немецкого одобрения была утверждена власть гетмана Скоропадского, что стало основанием для создания Украинской державы.

Украинская держава Скоропадского

Государственный переворот с утверждением власти гетмана, называемый также консервативным поворотом, совершился почти бескровно. Был принят «Закон о временном государственном устройстве Украины», согласно которому гетман, получавший широкие полномочия во всех сферах, назначал «отамана» (председателя Совета министров) и утверждал состав его кабинета. Историки Радченко и Семененко пишут, что гетманская власть была призвана погасить революционный пожар силой власти и умеренными реформами, восстановить стабильность и обеспечить фундамент цивилизации в качестве признания частной собственности[13]. Однако консервативный поворот не мог стать решающим фактором государственной власти в раздираемом противоречиями, деформированном украинском обществе. В начале ХХ века корневых консервативных национальных ценностей на Украине практически уже не существовало, а те, которые были, представляли собой этнографический декор и архаику[13].

С первых дней существования гетманата к нему возникла оппозиция со стороны украинских эсеров, демократов-хлеборобов, социалистов федералистов, а также партий, составлявших основу бывшей Центральной рады, среди поддерживающих сил выделились кадеты. 3 июня 1918 года по призыву украинских эсеров вспыхнуло восстание в Звенигородском и Таращанском уездах Киевской губернии. На подавление этого и других восстаний отправлялись карательные отряды гетмана и оккупационные войска.

Продолжалось формирование военных структур Украинской державы. Вооружённые силы состояли из корпусов-военных округов: 1-го — Волынского, 2-го — Подольского, 3-го — Одесского (позже переименованного в Херсонский), 4-го — Киевского, 5-го — Черниговского, 6-го — Полтавского, 7-го — Харьковского, 8-го — Екатеринославского, морских и иных структур.

Летом 1918 года в армии Украинской державы были введены погоны и воинские звания, утверждён текст присяги гетману, запрещена политическая деятельность в войсках, составлен реестр конных и пехотных полков, сформирована система обучения воинских кадров (кадетский корпус — юношеская военная школа — Академия Генерального штаба). При гетманате на Украине с разрешения властей активно формировались и действовали русские добровольческие организации. В частности, была создана Киевская офицерская добровольческая дружина генерала Кирпичёва, ставшая основой Сводного корпуса Национальной гвардии гетманата[79].

Украинская держава была признана 30 государствами: в Киеве располагались постоянные представительства 10 государств: сама держава имела дипломатические миссии в 23 странах (на уровне послов: Германия, Турция, Болгария, Швейцария, Швеция, Норвегия; дипломатических представителей Грузия, Азербайджан, Финляндия).

Как пишет историк Орест Субтельный, к осени 1918 года неминуемое поражение Центральных держав в Первой мировой войне стало очевидным. В этих условиях гетман Скоропадский 14 ноября 1918 года назначил новый кабинет, почти полностью состоящий из русских монархистов и провозгласил Акт Федерации, по которому обязался объединить Украину с будущим небольшевистским российским государством в федерацию[15].

Интервенция Антанты на Украине

Ещё в декабре 1917 года Великобритания и Франция разделили территории России, через которые проходили фронты Первой мировой войны, на сферы влияния. Зона к северу от Чёрного моря (Украина) попала в зону французской ответственности. В сентябре 1918 года премьер-министр Франции Жорж Клемансо утвердил план установления военного контроля над северо-черноморскими портами. 23 ноября 1918 первые десанты Антанты высадились в Севастополе, 2 декабря в Одессу прибыл французский линейный корабль «Мирабо». В середине декабря, во время падения гетманата, в Одессе началась высадка 15-тысячного военного десанта Антанты.

13 января 1919 в Одессе расположился штаб французской десантной дивизии. Её командир генерал Филипп д’Ансельм потребовал от украинских войск разблокировать район вокруг Одессы и отойти на линию Тирасполь-Бирзула-Вознесенск-Николаев-Херсон. В конце января в начале февраля 1919 года войска Антанты взяли под свой контроль Херсон и Николаев. Генерал д’Ансельм издал приказ, в котором объявил: «Франция и союзники пришли в Россию, чтобы дать возможность всем факторам доброй воли и патриотизма восстановить порядок в крае».

Союзники оказывали военную и техническую помощь Добровольческой армии Деникина, занявшей к тому времени территорию Кубани, Ставрополья и Северного Кавказа. Под эгидой союзников в Одессе в конце 1918 — начале 1919 гг. была сформирована как русское добровольческое формирование 5-тысячная Одесская стрелковая бригада, которую возглавил прикомандированный от Добровольческой армии генерал Николай Тимановский.

Военная обстановка в начале 1919 года складывалась так, что Антанта не могла вести широкомасштабные сухопутные военные действия на Украине. В марте 1919 года, под давлением частей Красной армии, которые состояли преимущественно из перешедших на сторону большевиков повстанческих отрядов атамана Григорьева, союзники оставили Херсон и Николаев, а в начале апреля 1919 года были эвакуированы все войска союзников из Одессы. Одесская стрелковая бригада Тимановского, не эвакуированная с союзниками, обороняла Одессу от большевиков, а затем отошла через Бессарабию в Румынию, откуда была морем эвакуирована в Новороссийск и там переформирована в 7-ю пехотную дивизию ВСЮР.

УНР и Директория

Как пишут историки Семененко и Радченко, Директория в принципе отрицала не программу Скоропадского, а его политику. В создавшейся ситуации она оказалась не коллективным органом, а государственной институцией из-за отсутствия чётких полномочий его членов. Создавая властные структуры, она то пыталась копировать большевистскую систему, то удовлетворялась формальным переименованием гетманских органов. Лидеры Директории усиленно демонстрировали социалистические планы[13]. Симон Петлюра декларировал приверженность «национальной идее»: 2 января 1919 года было издано его распоряжение высылать за пределы УНР всех её врагов, «замешанных в преступной агитации против украинской власти». 8 января вышел указ об аресте и отдаче под суд всех граждан, носящих погоны русской армии и царские награды, кроме георгиевских крестов, как «врагов Украины». Была осуществлена перестановка кадров — всех служащих, назначенных при гетмане, увольняли, их свидетельства об образовании, выданные гетманской или большевистской администрациями, аннулировались[13].

Крестьянская армия УНР, собранная в конце 1918 года для ликвидации режима Скоропадского, вскоре разошлась по домам. В январе 1919 года Днепровская повстанческая дивизия атамана Зелёного, бравшая Киев с петлюровцами, перешла на сторону советской власти. Сложно складывались отношения Петлюры и с Запорожским корпусом Болбочана. К весне 1919 года армия УНР потеряла боеспособность[13].

Политические силы самопровозглашённого западноукраинского государства — ЗУНР, под натиском поляков тяготевшие к объединению усилий с остальной Украиной, ещё в конце ноября 1918 года направили в Киев к гетману Скоропадскому своих представителей для переговоров об объединении. Но режим гетмана к тому времени уже пал, и переговоры продолжились с УНР. Они завершились торжественным провозглашением «Злуки» на Софийской площади в Киеве 22 января 1919 объединения Украинской Народной Республики (УНР) и Западно-Украинской Народной Республики (ЗУНР) в единое украинское государство[80]. Соборная Украина как объединение УНР и ЗУНР формально просуществовала до 6 ноября 1919 года, когда Украинская галицкая армия, представлявшая вооружённые силы ЗУНР, без согласия УНР заключили c Вооружёнными силами Юга России Зятковские соглашения о военном союзе.

Падение гетманата

Революция ноября 1918 года в Германии вывела немцев из Первой мировой войны, что привело к завершению немецкой оккупации территории Украины. В 10-х числах ноября 1918 года немецкие войска начали покидать восточную, в декабре — центральную Украину. Получив известие о революции в Германии, 11 ноября 1918 года Председатель Совнаркома Ленин поручил Реввоенсовету РСФСР подготовить наступление на Украину[13]. Одновременно с этим, в ночь с 13 на 14 ноября на тайном заседании Национального союза — оппозиционных гетману политических сил — была создана Директория во главе с Владимиром Винниченко, уже возглавлявшим правительство УНР в 1917-18 годах. В состав Директории вошли также Симон Петлюра, Афанасий Андриевский, Андрей Макаренко и Фёдор Швец. Было решено переместиться в Белую Церковь, откуда начать наступление на Киев[81].

Директория опередила советские войска в деле разрушения гетманского государства. Разрозненные, разбросанные по всей Украине, гетманские силы, оставшись без немецкой поддержки, были застигнуты врасплох. Одни соединения просто разбегались, другие, понимая безнадёжность сопротивления, признавали власть Директории[82]. На сторону Директории перешли многие, в том числе отборные отряды гетмана, в частности сечевые стрельцы под командованием Евгения Коновальца и начальника его штаба Андрея Мельника, а также Серожупанная дивизия[15].

В регионах гетманская власть также пала. Власть в Харькове временно перешла к корпусу бывшего гетманского полковника Петра Болбочана, формально выступившего на стороне Директории. В Харькове и Чугуеве также обозначилась не подчинившаяся Директории и распоряжениям Болбочана группа гусар во главе с будущим крупным военачальником Белого движения полковником Иваном Барбовичем, которая покинула гетманские части и отправилась в Таврию на соединение с войсками Деникина. В ряде городов, в частности, в Екатеринославе, состоялись вооружённые столкновения между частями бывшей гетманской армии и войсками, поддержавшими Директорию. Отказавшиеся подчиниться УНР гетманские войска Екатеринослава численностью свыше тысячи человек во главе с генералом Игнатием Васильченко осуществили Екатеринославский поход и прорвались в Крым, где соединились с силами Белого движения[79].

21 ноября 1918 года войска Директории взяли Киев в осаду. После длительных переговоров с немецкими войсками в городе стороны пришли к договорённости, что петлюровцы не будут препятствовать выводу из Киева немецких войск[15]. Видный военачальник Русской императорской армии, генерал-лейтенант, граф Фёдор Келлер, проживавший на тот момент в городе и сотрудничавший со Скоропадским, взял на себя руководство обороной Киева, но ввиду невозможности сопротивления после выхода немцев и начала штурма распустил вооружённые отряды, которые смешались с местным населением. Отдельные части бывших гетманских войск оказали локальное сопротивление петлюровцам. 14 декабря 1918 года Киев был взят войсками Симона Петлюры, гетман Скоропадский тайно выехал из Киева под видом раненого немецкого офицера. Вошедшие в город войска Директории учинили жестокую расправу над русскими офицерами и солдатами армии гетманата, не успевшими или отказавшимися снять знаки различия[83]. Был убит и Фёдор Келлер, отказавшийся скрываться.

Второе установление советской власти, образование УССР

После распада Австро-Венгрии и революции в Германии осенью 1918 года, а также последовавшего за этим завершения Первой мировой войны, Украина, отданная по Брест-Литовским соглашениям немцам и австрийцам, снова стала рассматриваться большевиками как собственная сфера влияния. Как уже отмечено выше, 11 ноября 1918 года председатель Совнаркома Ленин поручил Реввоенсовету РСФСР подготовить наступление на Украину. 17 ноября был утверждён Украинский Реввоенсовет под руководством Иосифа Сталина. При этом в Курске, без ведома ЦК КП(б)У и президиума ВУЦИК, но по указаниям ЦК РКП(б) было сформировано Временное рабоче-крестьянское правительство Украины. В так называемой по Брест-Литовским соглашениям нейтральной зоне Реввоенсоветом полулегально были созданы две украинские повстанческие дивизии, номинально подчинённые ему же. Плохо подчиняясь указаниям из центра, 21 ноября 1918 года эти дивизии начали движение на территорию Украины. Прикрываясь от гетманских пограничных частей нейтральными войсками Германии, дивизии начали движение в сторону Харькова и Чернигова. Сначала большевистские войска во главе с Владимиром Антоновым-Овсеенко состояли преимущественно из нерегулярных формирований, но по мере их продвижения вглубь территории Украины партизанские отряды один за другим покидали Директорию и присоединялись к Красной армии[15].

В ночь на 1 января 1919 года началось большевистское восстание в Харькове, а 3 января в город вступили советские части[84]. 5 февраля войска большевиков вошли в Киев. 7 февраля приказом наркома по военным делам Украины был образован Харьковский военный округ, включавший в себя территории Харьковской, Екатеринославской, Полтавской и Черниговской губерний[85]. Киевский военный округ был образован советской властью 12 марта 1919 года на территории Киевской, Черниговской и, по мере установления советской власти, Подольской, Волынской, Херсонской и Одесской губерний.

8-10 марта 1919 года в Харькове состоялся Третий Всеукраинский съезд Советов, на котором было провозглашено создание Украинской советской социалистической республики (УССР) как самостоятельного государства. Председателем ЦИК УССР был избран Григорий Петровский, председателем СНК УССР — Христиан Раковский. Съезд также принял проект Конституции УССР. В окончательной редакции Конституция была утверждена 14 марта 1919 года[86].

К маю 1919 года почти вся территория Украины в границах бывшей Российской империи контролировалась войсками Красной армии[13]. Основой экономической политики большевиков являлся военный коммунизм, и с приходом на Украину новые власти начали широко проводить политику продразверстки, которая в скором времени вызвала массовое недовольство крестьян. Всю Украину весной 1919 года охватила волна крестьянских восстаний. Зачастую для борьбы с ними с начала апреля использовалась тактика сжигания сёл. Практика настолько распространилась, что 16 апреля 1919 года Григорий Петровский, Станислав Косиор и Владимир Затонский вынуждены были внести в ВУЦИК запрос «О недопустимости сжигания сёл во время кулаческих восстаний», однако несмотря на это, акции продолжались. Созданные Советы рабоче-крестьянской обороны УССР ввели военную блокаду сёл, систему заложников и десятихатчиков, устанавливали денежные и материальные контрибуции, выселяли семьи руководителей восстаний, справиться с массовым повстанческим движением не удавалось. К лету 1919 года ситуация усугубилась из-за конфликта командования Красной Армии с ранее подчинявшимися ему командирами партизан Никифором Григорьевым и Нестором Махно, дошедшего до открытия боевых действий против их отрядов[13].

Наступление Деникина. Вооружённые силы Юга России

К февралю 1919 года силы Белого движения на Юге России ликвидировали на Северном Кавказе 90-тысячную 11-ю армию РККА[87], после чего командование Вооружённых сил Юга России (ВСЮР), образованных 8 января 1919 года в результате объединения Добровольческой армии и армии Всевеликого Войска Донского для совместной борьбы против большевиков стало перебрасывать войска на север, в каменноугольный бассейн Донбасса и на Дон, в помощь частям Донской армии, отступавших под натиском Южного фронта Красной армии. Выдержав сложные оборонительные бои в марте-апреле 1919 года севернее Ростова-на-Дону, Новочеркасска и на Маныче, добровольцы и казаки сдержали наступление превосходящих сил красных, позволив тем самым командованию ВСЮР подготовить весеннее контрнаступление.

4 (17) мая 1919 года белыми была начата операция по разгрому Южного фронта Красной армии с целью выхода на оперативный простор. (4-11)17-24 мая войска ВСЮР, используя массовые казацко-крестьянские восстания в тылу Южного фронта РККА (на Верхнем Дону и Украине), в составе Добровольческой, Донской и Кавказской армий под общим командованием генерала Деникина нанесли контрудары, прорвали фронт красных и перешли в контрнаступление в полосе от Азовского до Каспийского моря, нанося главный удар на Харьков. В мае — июне белыми был полностью занят Донбасс и Крым.

Ко второй половине июня 1919 года основные силы Добровольческой армии под командованием генерала В. З. Май-Маевского вплотную приблизились к Харькову, контролируемому Красной Армией. С 20 июня на подступах к городу завязались бои у железнодорожной станции Лосево, а затем в районе Паровозостроительного завода и у станции Основа. С севера город 8 (21) июня пыталась взять Терская дивизия генерала Сергея Топоркова, осуществлявшая рейд по тылам красным, но из-за недостатка сил и под натиском советских бронемашин она отошла от города в район Золочева[88].. В результате атаки дроздовских частей Антона Туркула Харьков был взят 11 (24) июня, а 12 (25) июня в город вошли основные силы. Взятие Харькова Деникиным существенно изменило соотношение сил на востоке Украины, Добровольческая армия численно увеличилась в несколько раз. 12 (25) июня состоялось фактическое образование Харьковской военной области — первой единицы административно-территориального деления ВСЮР на территории Украины.

14 (27) июня Добровольческая армия заняла Екатеринослав. Наступление белых стремительно развивалось по всем направлениям, и 3 июля 1919 года Деникин в накануне взятом Царицыне поставил своим войскам Московскую директиву, где планировалось основное наступление на Москву, продвижение вглубь Украины для белых сил предполагалось вспомогательной задачей директивы, предписывающей генералу Добровольскому выйти на Днепр от Александровска до устья, имея в виду в дальнейшем занятие Херсона и Николаева, а черноморскому флоту — блокировать Одессу. Наступление белых в южной Украине развивалось успешно.

18 (31) июля 1919 года белыми была занята Полтава, а из Добровольческой армии была выделена 5-тысячная группа войск генерала Николая Бредова, которой была поставлена задача взять Киев. 10-11(23-24) августа 1919 года в ходе десантной операции белыми была взята Одесса. 18(31) августа группа войск Бредова, продвигаясь с юга по левому берегу Днепра, достигла Киева, выбила из города остатки Красной армии и вытеснила вошедшие в Киев одновременно с частями ВСЮР объединённые части Галицкой армии и армии УНР. Конфликт в Киеве привёл к началу боевых действий между добровольцами и петлюровско-галицийскими войсками. 11 (24) сентября Директория объявила войну ВСЮР[13].

12 (25) августа 1919 года в Таганроге генералом Деникиным при участии публициста Василия Шульгина, профессора истории Павла Новгородцева и других общественных деятелей было подготовлено «Обращение к населению Малороссии», которое затем повсеместно было опубликовано в белогвардейской прессе городов Юга России, подконтрольных ВСЮР. В обращении формулировались принципы национальной политики белых в отношении территории и населения Украины в 1919 году[89][90].

25 августа (6 сентября) 1919 года приказом Деникина на подконтрольных ВСЮР территориях были созданы Киевская, Новороссийская, Харьковская (официально утверждена), и область Северного Кавказа, из которых первые три охватывали занятую белыми территорию Украины. Во главе областей на Украине были поставлены главноначальствующие генералы Драгомиров (Киевская), Шиллинг (Новороссийская) и Май-Маевский (Харьковская области)[91]:218.

14 октября 1919 года большевики со стороны Житомира осуществили военную операцию, позволившую им временно овладеть Киевом. В ходе тредневных кровопролитных боёв в городе большевики оказались вытеснены, и Киев к 17 октября снова перешёл в руки добровольцев.

Войска Киевской и Новороссийской областей ВСЮР в ходе военных операций на Правобережье нанесли ряд поражений петлюровской и галицийской армиям. В результате этих поражений, а также поразивших украинские части эпидемий тифа и дизентерии, они потеряли всякую боеспособность. Галичане, никогда не испытывающие особого желания сражаться с добровольцами, пошли на переговоры. 6 ноября 1919 года на станции Зяткивцы был подписан договор между УГА и ВСЮР, а через 10 дней галицкая армия после ратификации соглашений в Одессе перешла под командование Деникина. Петлюровское руководство, отказавшееся договариваться с белыми, покинуло свой правительственный поезд УНР на станции Гречаны в конце ноября, и перешло на нелегальное положение[13]. Армия УНР перестала существовать, а её остатки пытались пробиваться на юг через белогвардейские тылы[13].

К ноябрю 1919 года бо́льшая часть территории Украины в границах бывшей Российской империи контролировалась силами Белого движения.

Повстанческое движение в тылу у Деникина. Махновщина

Существенную роль в срыве наступления добровольцев на Москву сыграло партизанское повстанческое движение, развернувшееся летом 1919 года на территории среднего Поднепровья под руководством анархо-коммуниста Нестора Махно. В обстановке наступления войск генерала Деникина на Украину ещё в середине февраля 1919 года Махно заключил военное соглашение с командованием Красной Армии и 21 февраля 1919 года стал командиром 3-й бригады 1-й Заднепровской дивизии, сражавшейся против деникинских войск на линии Мариуполь — Волноваха. В начале июня 1919 года Махно, не получая поддержки боеприпасами и снаряжением со стороны Красной Армии в боях с частями Кавказской дивизии под командованием генерала А. Г. Шкуро, разорвал соглашение с Советским правительством. После разрыва с большевиками Махно отступил вглубь Украины и продолжил вооружённое сопротивление войскам Деникина, одновременно поглощая мелкие отряды повстанцев и красноармейцев-окруженцев. В середине июля 1919 года Махно возглавил Реввоенсовет армии Украины.

Теснимый регулярными частями белых, Махно увёл свои отряды на запад и к началу сентября 1919 года подошёл к Умани, где попал в полное окружение. Однако, прорвав окружение и разбив части добровольцев, Махно вышел на оперативный простор и, почти не встречая сопротивления, двинулся в район Гуляйполя, нарушая инфраструктуру добровольческих тылов, разоружая гарнизоны белогвардейской государственной стражи в городах юга, принося панику и будоража налаживающуюся мирную жизнь на территориях, подконтрольных ВСЮР. Командование белых вынуждено было снимать с красно-белого фронта значительные силы для борьбы с махновским движением, так и не добившись существенных успехов в его подавлении.

1 сентября 1919 года Махно провозгласил создание «Революционной повстанческой армии Украины (махновцев)». 15 сентября 1919 года махновцы в очередной раз заняли Екатеринослав. Территория, находящаяся под их контролем осенью 1919 года, находилась примерно между Бердянском, Донецком, Александровском и Екатеринославом. Войска Махно угрожали даже Таганрогу, где находилась ставка генерала Деникина.

Повстанческое движение Махно в тылу белых оказало существенное влияние на срыв планов Московского похода ВСЮР и способствовало коренному перелому в Гражданской войне в Центральной России в пользу красных.

Третье установление советской власти

Начавшееся в октябре-ноябре 1919 года наступление большевиков развивалось стремительно. В конце ноября-начале декабря 1919 года войска РККА, преследуя отступающие части войск Деникина, вошли с севера в пространство территории Украины. 12 декабря 1919 года войска РККА вошли в Харьков, 14 декабря ими был взят Киев. Отступающие войска белых оказались разделены — силы, принимавшие участие в походе на Москву, отступали через Харьков и Каменноугольный район к Ростову, добровольческие силы центральной Украины (Киевской области ВСЮР) отступали в район Новороссийской области к Одессе. Восточная Украина почти полностью перешла под контроль большевиков к концу декабря 1919 года, центральная и правобережная Украина были заняты в начале 1920 года.

17 января 1920 года войска РККА захватили Кривой Рог и Апостолово, 24 января — Елисаветград, 25 января — Умань, в конце января были захвачены Херсон, Николаев и Вознесенск, 3 февраля — Первомайск и Очаков, 6 февраля силы РККА подошли к Одессе, утром 7 февраля они вошли в город, а к 8 февраля Одесса была полностью захвачена войсками Красной армии.

Отступающие правым берегом Днепра остатки войск Новороссийской и Киевской областей ВСЮР, не пропущенные в Румынию, осуществили Бредовский поход вдоль реки Днестр и ушли в Польшу, где были интернированы в концлагерях; их часть (до 7000 бойцов) в течение лета 1920 года возвратилась в белый Крым для продолжения борьбы.

Остатки белых армий, эвакуировавшиеся из Новороссийска весной 1920 года, были переброшены в Крым и закрепились на полуострове, где были реорганизованы в апреле в Русскую армию под командованием генерал-лейтенанта Петра Врангеля. Все лето 1920 года в Северной Таврии шли упорные бои за выход белых на оперативное пространство Украины. Несмотря на некоторые успехи врангелевских сил (был занят Александровск), большевики в ходе упорных боёв заняли стратегический плацдарм на левом берегу Днепра у Каховки, создав угрозу Перекопу. Белым ликвидировать плацдарм не удалось, и войска добровольцев отступили в Крым, где перешли к обороне.

Бои за Крым осенью 1920 года

Осенью 1920 года состоялся штурм РККА перекопских позиций Русской армии. Несмотря на многократное численное превосходство, большевики несколько дней не могли прорвать оборону защитников Крыма, и только после того, как, форсировав вброд мелководный Чонгарский пролив[92], части Красной армии и союзные им отряды Махно зашли в тыл основных позиций белых, а 11 ноября махновцами под Карповой Балкой был разбит конный корпус Ивана Барбовича, оборона белых была прорвана. Красная армия ворвалась в Крым. К 13 ноября (31 октября) 1920 года белая армия и множество гражданских беженцев на кораблях Черноморского флота с крымского побережья отплыли в Константинополь. Общая численность покинувших Крым составила около 150 тысяч человек.

Украина как фронт советско-польской войны

Исчезновение в ноябре-декабре 1919 года на Правобережье с театра военных действий петлюровско-галицийских войск как боеспособных организаций предоставило тактическое преимущество польским войскам. В свою очередь, наступление большевиков и занятие ими значительной части территории Украины в начале 1920 года привело к соприкосновению на Украине польских и большевистских частей. Тем самым становилось возможным масштабное советско-польское противостояние.

Верховный совет Антанты 8 декабря 1919 года издал Декларацию о временных восточных границах Польши, в соответствии с которой границами была определена линия этнографического преобладания польского населения от Восточной Пруссии до бывшей русско-австрийской границы на Буге. Историк Михаил Мельтюхов пишет, что на Западе формировалась идея создания «санитарного кордона» на западных границах Советской России, воплощение которой требовало создания сильной Польши в качестве противовеса Германии и России, где обоснованием усиления Польши и получения материальной помощи Антанты могла стать «угроза большевизма» на востоке[93].

После длительного безуспешного дипломатического диалога поляков и большевиков польские войска 5-6 марта 1920 года перешли в наступление, взяв Мозырь и Калинковичи и отрезав железнодорожное сообщение с Украиной (Коростень-Житомир), куда массово перебрасывались большевистские войска. В ответ командование Юго-Западного фронта приказало 12-й и 14-й армиям РККА активизироваться и выйти на линию pp. Птичь, Уборть — Новоград-Волынский — Шепетовка — Проскуров — Солодковцы — Каменец-Подольск. Манёвры советских армий не достигли больших успехов, к концу марта им было приказано перейти к обороне. Польские войска на Украине обладали некоторым численным перевесом, и сковывали большевистские силы. До середины апреля между сторонами снова завязалась дипломатическая война[93].

17 апреля 1920 года Юзефом Пилсудским был утверждён план наступления на Украине, конечной целью которого утверждалось занятие Киева. На рассвете 25 апреля польские силы атаковали советские войска на широком фронте от Припяти до Днестра. Главный удар был нанесён по 12-й армии, войска которой уже к вечеру 26 апреля утратили связь со штабом армии. Советские войска были вынуждены отходить, чтобы избежать разгрома. 26 апреля польские войска захватили Житомир и Коростень. К утру 27 апреля польская конница вступила в Малин и Казатин. 12 и 14 армиям РККА удалось уйти от полного окружения, но они вынуждены были отступить в районе Киева на левый берег Днепра. 6 мая 1920 года польские войска вступили в Киев, а 8—9 мая захватили плацдарм на левом берегу Днепра в районе Киева. К 16 мая фронт стабилизировался, в ходе боев второй половины мая и начала июня 1920 года ни одна из сторон не досигла значительных успехов.

2-3 июня 1920 года началось наступление советских войск с продвижением в тыл польским войскам из района Белой Церкви, а также форсирование Днепра у Киева. 12 июня большевики взяли Киев, а к 20 июня вышли на линию Житомир — Бердичев — Казатин — Винница. Активно развивая наступление, войска Юго-Западного фронта к 10 июля вышли на рубеж Сарны — Ровно — Проскуров — Каменец-Подольский, а к августу — достигли Вислы. Операция по наступлению на Львов успеха не достигла.

На подступах к Варшаве советские войска были остановлены и разбиты, после чего поляки к 18 августа 1920 года перешли в ответное контрнаступление на всем протяжении фронта. Во второй половине сентября 1920 года советские войска, отступая, отошли за реку Збруч[93].

В октябре 1920 года начались мирные переговоры Москвы и Варшавы, завершившиеся 12 октября 1920 года подписанием мирного соглашения между Польшей, РСФСР и УССР, а 18 марта 1921 года был подписан Рижский мирный договор, согласно которому была завершена советско-польская война, а граница между УССР и Польшей была установлена по реке Збруч[93].

Западная Украина в 1917—1921 гг

На Западной Украине, не находившейся в 1917 году в составе Российской империи, ситуация достигла революционного состояния гораздо позднее, чем на остальной Украине — после осенних событий 1918 года в Австро-Венгрии, а также Ноябрьской революции 1918 года в Германии и завершения Первой мировой войны.

В ночь на 1 ноября 1918 года части сечевых стрельцов (украинские национальные части в австрийской армии) провозгласили власть УНС во Львове, Станиславе, Тернополе, Золочеве, Сокале, Раве-Русской, Коломые, Снятыне и Печенежине. В то же время во Львове началось восстание поляков. Австро-венгерский губернатор во Львове передал власть вице-губернатору Владимиру Децкевичу, признанному УНС. 3 ноября УНС издал манифест о независимости Галиции. УНС принял декларацию о создании украинского государства на территории Галиции, Буковины и Закарпатья (хотя реально власть ЗУНР так и не была распространена ни на всю восточную Галицию, ни на территорию Закарпатья).

К 6 ноября 1918 года поляки, которые составляли большинство населения Львова и не желали быть частью ни одного другого государства, кроме польского, контролировали уже более половины города. В такой неспокойной обстановке 13 ноября была провозглашена ЗУНР и создано её правительство — Государственный Секретариат во главе с Константином Левицким. В тот же день была создана Галицкая Армия. 21 ноября 1918 года польские войска взяли Львов и руководство ЗУНР было вынуждено бежать в Тернополь. Положение ЗУНР было непрочным — 11 ноября 1918 румынские войска вошли в столицу Буковины Черновцы, в которых 6 ноября власть перешла к Краевому Комитету УНС, а 15 января 1919 года столица Закарпатья Ужгород был занят чехословацкими войсками.

В течение 22-25 ноября 1918 состоялись выборы 150 членов Украинского Народного Совета, который должен был выступать в качестве законодательного органа. Почти треть мест была зарезервирована для национальных меньшинств (в первую очередь — поляков и евреев). Поляки выборы бойкотировали, в отличие от евреев, составивших почти 10 % от состава депутатов. 1 декабря 1918 делегаты Западноукраинской Народной Республики и Украинской Народной Республики подписали в городе Фастов договор об объединении обоих украинских государств в одно. 3 января 1919 года началась первая сессия УНС (в Станиславе), на которой президентские полномочия Евгена Петрушевича были подтверждены. Таким образом Евген Петрушевич становился главой государства. Кроме того был ратифицирован договор об объединении с УНР.

4 января было создано постоянное правительство ЗУНР во главе с Сидором Голубовичем. 21 января 1919 года в закарпатском городке Хусте прошёл Закарпатский Всенародный Конгресс, на котором были избран Центральный Украинский Народный Совет и принята декларация о присоединении Закарпатья к УНР, хотя реального присоединения не последовало.

Галицкая армия совершила поход в Закарпатье (14 - 23 января 1919), но была разбита чехами. 16 февраля 1919 года Галицкая армия начала «Волчуховскую операцию» по окружению группы польской армии, контролировавшей Львов. К 18 марта 1919 года операция провалилась и поляки сами начали наступление на восток ЗОУНР. Ввиду тяжёлого положения республики 9 июня 1919 года правительство Голубовича сложило свои полномочия и вся власть перешла к Евгену Петрушевичу, который получил титул диктатора.

К началу июня 1919 года почти вся ЗОУНР была оккупирована Польшей, Румынией и Чехословакией. Галицкие войска контролировали только правый берег реки Збруч. 7 июня 1919 года Галицкая армия начала «Чортковское наступление», в результате чего войска ЗУНР продвинулись к 24 июня вплотную ко Львову и Станиславу и заняли Тернополь. Однако 28 июня началось польское наступление и к 16 июля ГА была вытеснена на свои позиции от 7 июня. Началась поспешная эвакуация ГА на левый берег Збруча и таким образом 18 июля 1919 года ГА полностью потеряла контроль над территорией ЗОУНР. Часть побеждённых войск бежала в Чехословакию, где стала известна под названием «украинской бригады», однако основная часть армии, насчитывавшей около 50 000 бойцов, перешла на территорию Украинской Народной Республики. Дальнейшее развитие деятельности западноукранской армии происходило в русле событий на Украине.

Повстанческое движение в 1921 году

В искусстве

См. также

Напишите отзыв о статье "Революция и Гражданская война на Украине"

Примечания

  1. 1 2 Михайлов И. В. [cyberleninka.ru/article/n/ukrainskaya-revolyutsiya-ili-revolyutsiya-na-ukraine «Украинская революция» или революция на Украине?] (рус.) // Вестник МГИМО-Университета : Журнал. — [Электронный ресурс] / база данных http: www. riku. Ru, 2010. — Т. 1. — С. 1—9.
  2. Революция на Украине. Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. Репринтное воспроизведение издания 1930 года / сост. С. А. Алексеев, ред. Н. Н. Попов. — Киев: Издательство политической литературы Украины, 1990. — С. III. — 436 с. — ISBN 5-319-00815-5.
  3. Цепилова В. И. Историческая наука русского зарубежья в историографии 20 – 80 - х гг. // Перспективы изучения истории культуры Российского Зарубежья : Междунар. науч. коллоквиум, посвящённый 75-летию Российского института культурологии.
  4. 1 2 3 4 [www.imemo.ru/?page_id=555&id=1652 Баринов И. И.] [cyberleninka.ru/article/n/ukrainskaya-doktrina-v-politike-avstro-vengrii-i-genezis-ukrainskogo-natsionalizma Украинская доктрина в политике Австро-Венгрии и генезис украинского национализма] // История и современность. 2012. № 1, с. 70-89
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 Мирослава Бердник. Пешки в чужой игре. Тайная история украинского национализма. Litres, 2015. ISBN 5457723771
  6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 [hist.msu.ru/Labs/UkrBel/sokolova.htm Соколова М. В. Великодержавность против национализма: Временное правительство и Украинская центральная рада (февраль-октябрь 1917).]
  7. [history.org.ua/?hist=251 Кулiнич I. М.] Україна в загарбницьких планах нiмецького iмперiалiзму (1900–1914 рр.). Київ, 1963. с. 65
  8. ГАРФ. Ф. Р5325. Оп. 4с. Д. 30. Л. 6
  9. ГАРФ. Ф. Р5325. Оп. 4с. Д. 287. Л. 2
  10. 1 2 [cyberleninka.ru/article/n/separatizm-territoriy-i-tsentralizatorskiy-kurs-gosudarstvennoy-vlasti-rossii-v-hh-v Ходяков М. В. Сепаратизм территорий и централизаторский курс государственной власти России в ХХ в. Труды Исторического факультета Санкт-Петербургского университета, № 1, 2010]
  11. [hist.msu.ru/Labs/UkrBel/brejar.htm С.Брейяр (университет Пуатье). Партия кадетов и украинский вопрос (1905—1917). МГУ, Центр украинистики и белорусистики исторического факультета]
  12. [hist.msu.ru/Labs/UkrBel/nowozytnosc.doc Михутина И. В. Украинское национальное движение и государственная власть (вторая половина XIX — начало XX века): два типа отношений" // Власть и общество: непростые взаимоотношения (Страны Центральной и Юго-Восточной Европы в XX в.). М., 2008]
  13. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 Семененко В. И., Радченко Л. А. [www.lib.ua-ru.net/content/1379.html История Украины с древнейших времён до наших дней]. — 2-е, исправленное и дополненное. — Харьков: Торсинг, 1999. — 480 с. — ISBN 966-7300-81-1.
  14. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C. 91.
  15. 1 2 3 4 5 6 Субтельний Орест. Історія України. — Київ: Либідь, 1993. — 720 с. с. — ISBN 5-325-00451-4.
  16. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 д. и. н. Михутина, И. В. [www.modernlib.ru/books/mihutina_irina/ukrainskiy_brestskiy_mir/read/ Украинский Брестский мир. Путь выхода России из первой мировой войны и анатомия конфликта между Совнаркомом РСФСР и правительством Украинской Центральной рады]. — М.: Европа, 2007. — 288 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-9739-0090-8.
  17. Дружбинський Валерій. [dt.ua/CULTURE/skilki_pamyatniku_stoyati-38808.html Скільки пам'ятникам стояти?] (украинский) // Зеркало недели : общественно-политический еженедельник. — 2004, 7 февраля.
  18. [geo.ladimir.kiev.ua/pq/dic/g--K/a--KIEVSKIJ_SOVET_RABOTCHIKH_DEPUTATOV Справочник Киева]. geo.ladimir.kiev.ua. Проверено 7 апреля 2012. [www.webcitation.org/6Ajndrqee Архивировано из первоисточника 17 сентября 2012].
  19. [www.pravenc.ru/text/155432.html Временное правительство и его вероисповедная политика. «Православная энциклопедия», т. 9, стр. 510—514]
  20. Полонська-Василенко Н. Д. Історія України. Київ, 1992. С.462
  21. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 146.
  22. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 221.
  23. С. Литвин пишет, что в съезде приняло участие более 900 делегатов, представлявших полтора миллиона военнослужащих-украинцев — см. [ukrlife.org/main/evshan/petlyura2.htm СЕРГІЙ ЛИТВИН. СУД ІСТОРІЇ: СИМОН ПЕТЛЮРА І ПЕТЛЮРІАНА. Київ, Видавництво ім. Олени Теліги, 2001]
  24. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 222.
  25. 1 2 3 4 5 6 [ukrlife.org/main/evshan/petlyura2.htm СЕРГІЙ ЛИТВИН. СУД ІСТОРІЇ: СИМОН ПЕТЛЮРА І ПЕТЛЮРІАНА. Київ, Видавництво ім. Олени Теліги, 2001]
  26. Винниченко В. Відродження нації. — К.; Відень, 1920. — Ч. I. — С. 194.
  27. 1 2 Історія України. — К., 1997. — С.189.
  28. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 257.
  29. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 258.
  30. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 261.
  31. Христюк П. Замітки і матеріали до історії Української революції. — Відень, 1921. — Т. II. — С. 40.
  32. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C. 160.
  33. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C. 198.
  34. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 317.
  35. [bse.sci-lib.com/article060967.html Киевские вооружённые восстания 1917 и 1918]. Проверено 26 октября 2012. [www.webcitation.org/6CMc10mDK Архивировано из первоисточника 22 ноября 2012].
  36. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C. 200—201.
  37. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011 — C. 202.
  38. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 332.
  39. БСЭ. [dic.academic.ru/dic.nsf/bse/135450/Ставка Ставка Верховного Главнокомандующего]. Проверено 12 января 2011. [www.webcitation.org/69UOWqYwO Архивировано из первоисточника 28 июля 2012].
  40. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C. 204.
  41. [uk.wikisource.org/wiki/Третій_Універсал_Української_Центральної_Ради Третій Універсал Української Центральної Ради]
  42. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C. 216.
  43. [istmat.info/node/27999 Обращение СНК «Ко всему населению. О борьбе с контрреволюционным восстанием Каледина, Корнилова, Дутова, поддерживаемым Центральной Радой»]
  44. Історія України. — К., 1997. — С. 196.
  45. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 Савченко В. А. Двенадцать войн за Украину. — Харьков: Фолио, 2006. — 415 с.
  46. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 384.
  47. [www.hist.msu.ru/ER/Etext/DEKRET/17-12-04.htm Манифест к украинскому народу с ультимативными требованиями к Центральной раде]
  48. [histua.com/ru/istoriya-ukraini/novejshee-vremya/vojna-unr-s-sovetskoj-rossiej Война УНР С Советской Россией]
  49. 1 2 3 Краснознамённый Киевский. Очерки истории Краснознамённого Киевского военного округа (1919—1979). Киев, 1979
  50. [tsdea.archives.gov.ua/ru/?page=flag_ Ко Дню государственного флага Украины 23 августа 2010 года] // Сайт Центрального государственного электронного архива Украины © (tsdea.archives.gov.ua) Проверено 07 августа 2012.
  51. [www.historyabout.ru/study-47-4.html Государственная символика Украины. Страница 4] // Historyweb.ru История для всех © (www.historyabout.ru) Проверено 07 августа 2012.
  52. 1 2 Солдатенко Валерий [www.zn.ua/3000/3150/48531/ Донецко-Криворожская Республика. Иллюзии и практика национального нигилизма] (рус.) // Зеркало недели. — 2004, 4-10 декабря. — Вып. 49 (524). [archive.is/Tu3G Архивировано] из первоисточника 3 июля 2012.
  53. [svoim.info/201104/?04_6_1 Телеграмма ЦИК Советов Украины Совнаркому об единстве интересов украинского и русского народов. 26 (13) декабря 1917 г.]
  54. [bse.sci-lib.com/article112256.html Триумфальное шествие советской власти. БСЭ]
  55. 1 2 3 4 Какурин Н. Е., Вацетис И. И. [militera.lib.ru/h/kakurin_vatsetis/02.html Гражданская война. 1918–1921] / Под ред. А. С. Бубнова и др. — СПб.: Полигон, 2002. — 672 с. с. — (Великие противостояния). — 5100 экз. — ISBN 5–89173–150–9.
  56. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 383.
  57. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 415—416.
  58. [web.archive.org/web/20100216053223/www.memory.gov.ua/data/upload/publication/main/ua/897/lystivka3.pdf Акт Злуки УНР и ЗУНР. Материалы института национальной памяти, Киев, 2008]
  59. Українська Центральна Рада. Документи і матеріали: В 2-х т. — К.: Наукова думка, 1997. — T. II. — C. 103.
  60. 1 2 3 Литвин Сергей. [poslezavtra.com.ua/kak-ukraina-voevala-s-bolshevistskoj-rossiej-v-1918-godu/ Как Украина воевала с большевистской Россией в 1918 году] // Послезавтра. — 2011, 24 января.
  61. Солдатенко Валерий. [zn.ua/SOCIETY/i_spravzhni,_ne_falshivi_farbi_kruty_popytka_istoricheskoy_interpretatsii-45747.html «І справжні, не фальшиві фарби»? Круты: попытка исторической интерпретации] (рус.) // Зеркало недели : общественно-политический еженедельник. — 2006, 28 января. — Вып. 3.
  62. [archiv.rv.ua/index.php?option=com_content&view=article&id=217:2012-02-06-07-31-44&catid=63:2011-04-29-11-35-12&Itemid=329 Демянюк І. Подвиг героїв Крут на тлі політики керівництва УНР]
  63. Савченко В. А. [militera.lib.ru/bio/savchenko/index.html Авантюристы гражданской войны: историческое расследование] — Харьков: Фолио; М: ООО «Издательство ACT», 2000. — 368 с. — (Жизнь знаменитых людей). Тираж 7000 экз. ISBN 966-03-0845-0 (Фолио) ISBN 5-17-002710-9 («ACT»)
  64. Fedyshyn, Oleh S. Germany’s Drive to the East and the Ukrainian Revolution 1917—1918. p.76.
  65. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C. 240—241.
  66. 1 2 [militera.lib.ru/h/savchenko_va/03.html Савченко В. А. Двенадцать войн за Украину. — Харьков: Фолио, 2006. — 415 с]
  67. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C.241.
  68. Історія українського війська (від княжих часів до 20-х років XX ст.) — Львів, 1992.
  69. [vecherniy.kharkov.ua/news/15113/ Зуб Э. Запоздалая монархия // Вечерний Харьков. — 31 августа 2007 года]
  70. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 458.
  71. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C.242.
  72. [archive.is/20120703013557/www.zn.ua/3000/3150/48531/ Солдатенко В. Донецко-Криворожская республика — иллюзии и практика национального нигилизма // «Зеркало недели» № 49, 04 декабря 2004]
  73. Краснознамённый Киевский. Очерки истории Краснознамённого Киевского военного округа (1919—1979). Издание второе, исправленное и дополненное. Киев, издательство политической литературы Украины, 1979.
  74. [www.mysteriouscountry.ru/wiki/index.php/%D0%A1%D0%B8%D0%B4%D0%B0%D0%BA_%D0%92.%D0%A1.,_%D0%9A%D0%BE%D0%B7%D0%B5%D0%BD%D1%8E%D0%BA_%D0%92.%D0%90/%D0%A0%D0%B5%D0%B2%D0%BE%D0%BB%D1%8E%D1%86%D0%B8%D1%8E_%D0%BD%D0%B0%D0%B7%D0%BD%D0%B0%D1%87%D0%B8%D1%82%D1%8C.../%D0%91%D0%9E%D0%9B%D0%AC%D0%A8%D0%95%D0%92%D0%98%D0%A1%D0%A2%D0%A1%D0%9A%D0%90%D0%AF_%D0%A1%D0%A2%D0%A0%D0%90%D0%A2%D0%95%D0%93%D0%98%D0%AF_%D0%9C%D0%98%D0%A0%D0%9E%D0%92%D0%9E%D0%93%D0%9E_%D0%93%D0%9E%D0%A1%D0%9F%D0%9E%D0%94%D0%A1%D0%A2%D0%92%D0%90 Сидак В. С., Козенюк В.А/Революцию назначить…/БОЛЬШЕВИСТСКАЯ СТРАТЕГИЯ МИРОВОГО ГОСПОДСТВА]
  75. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C.248.
  76. Історія України. — К., 1997. — С. 205.
  77. Нариси історії української революції 1917—1921 років. — К., 2011. — C.250.
  78. Солдатенко В. Ф. Українська революція. Історичний нарис. — К., 1999. — C. 466.
  79. 1 2 Волков С.В. Энциклопедия Гражданской войны. — М., 2004.
  80. [www.history.org.ua/?l=EHU&verbvar=Akt_zluky_1919&abcvar=1&bbcvar=14 Енциклопедія історії України на сайте Института Истории Украины НАНУ]
  81. Солдатенко, Валерий [zn.ua/SOCIETY/direktoriya_i_vosstanovlenie_unr-55748.html Директория и восстановление УНР] (рус.) // Зеркало недели : общественно-политический еженедельник. — 2008, 20 декабря. — Вып. 48.
  82. [ukrstor.com/dikij/dikij2-06.html Украинские страницы. Гетман Скоропадский (29 апреля — 13 декабря 1918 г.)]
  83. [h.ua/story/314003/ Волков С. В. Трагедия русского офицерства. Глава 3. Офицерство после катастрофы русской армии]
  84. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Rat/05.php Ратьковский И., Ходяков М. История Советской России. Глава 1. V. Боевые действия в конце 1918 — начале 1919 гг.]
  85. [samsv.narod.ru/Okr/harvo.html История Харьковского военного округа]
  86. Чистяков, О. И. Первые советские конституции, 1918—1922 /О. И. Чистяков. //Правоведение. — 1968. — № 5. — С. 7 — 14.
  87. [www.belrussia.ru/page-id-346.html Разгром Красной армии на Кавказе]
  88. [www.dk1868.ru/history/mamontov_3.htm Мамонтов С. И. Походы и кони.]
  89. Процик Анна. [www.history.org.ua/JournALL/journal/2002/5/11.pdf Російський націоналізм і Україна в добу революції і Громадянської війни] // Український історичний журнал (УIЖ) : науковий журнал ВАК України. — Київ: Наукова думка, 2002. — Вып. 5. — С. 130-139. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0130-5247&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0130-5247].
  90. Наумова И. И. Украинский вопрос в мемуарах А. И. Деникина // [www.if.tsu.ru/chair5/works/Conference_2012.pdf Документ: история, теория, практика] / Под общ. ред. проф. О. А. Харусь. — Сборник материалов V Всероссийской научно-практической конференции с международным участием (г. Томск, 27–28 октября 2011 г.). — Томск.: Томский государственный университет., 2011. — С. 364-368. — 588 с. — ISBN 978-5-7511-2052-8.
  91. Цветков В. Ж. Белое дело в России. 1919 г. (формирование и эволюция политических структур Белого движения в России) = ссылка =. — 1-е. — М.: Посев, 2009. — Т. страницы =. — 636 с. — 250 экз. — ISBN 978-5-85824-184-3.
  92. См. также Чонгарские укрепления.
  93. 1 2 3 4 Мельтюхов Михаил. [militera.lib.ru/research/meltyukhov2/01.html Советско-польские войны. Военно-политическое противостояние 1918-1939 гг]. — Вече, 2001. — 464 с. — ISBN 5-7838-0590-4.

Литература

  • В. Антонов-Овсеенко. [militera.lib.ru/h/antonov-ovseenko_va01/index.html Записки о гражданской войне.] — М.: Государственное военное издательство, 1924—1933.
  • Бош Е. Год борьбы. Борьба за власть на Украине с апреля 1917 года до немецкой оккупации. — М.-Пг., 1925.
  • Лихолат А. В. Разгром националистической контрреволюции на Украине (1917-1921). — М.: Госполитиздат, 1954.
  • Рибалка І. К. Вивчення історії громадянської війни 1918-1920 рр. в Україні: стан і перспективи (укр.) // Історична наука на порозі XXI століття: підсумки та перспективи : Матеріали Всеукраїнської наукової конференції, 15-17 листопада 1995 р.). — Харків, 1995. — С. 246-249.
  • Супруненко Н. И. [books.google.com.ua/books?id=8do8AAAAMAAJ&hl=ru&source=gbs_similarbooks Очерки истории гражданской войны и иностранной военной интервенции на Украине: 1918-1920]. — Наука, 1966.
  • [books.google.com.ua/books/about/Гражданская_война_на.html?id=4ooNAQAAIAAJ&redir_esc=y Гражданская война на Украине 1918-1920: сборник документов и материалов] / редколлегия, С. М. Короливский (отв. редактор), Н. К. Колесник, И. К. Рыбалка. — в 3-х т.. — Киев: Наукова думка, Институт истории АН УССР, 1967.
  • Владимир Короленко. Дневник. Письма. 1917—1921. — М., Советский писатель, 2001. — ISBN 5-265-03471-4.
  • Какурин Н. Е., Вацетис И. И. Гражданская война. 1918-1921 / под ред. А. С. Бубнова, С. С. Каменева, М. Н. Тухачевского и др.. — Санкт-Петербург, 2002.
  • Верстюк В. Ф. Громадянська війна в Україні 1917—1921 // [histans.com/LiberUA/ehu/2.pdf Енциклопедія історії України. У 5 т.] / Редкол В. А. Смолій та ін. — Інститут історії України НАН України. — Київ: Наукова думка, 2003. — Т. 2. Г-Д. — С. 213-215. — 528 с. — 5000 экз. — ISBN 966-00-0405-2.
  • Рябуха Ю. В. Вооружённые Силы Юга России на территории Украины в 1919 г.. — Диссертация на соискание научной степени кандидата исторических наук по специальности 07.00.02. — всемирная история. — Харьковский Национальный Университет имени В. Н. Каразина., 2005. — 204 с.
  • Пученков А. С. [www.history.spbu.ru/userfiles/Bogomazov/Puchenkov_NIR2.pdf Киев в конце 1918 г.: падение режима гетмана П. П. Скоропадского] (рус.) // Санкт-Петербургский государственный университет. Исторический факультет Новейшая история России : Сборник. — СПб., 2011. — Т. 2. — С. 57—72.
  • Пирог Р. Я. [hist.msu.ru/Labs/UkrBel/nov2008.doc Украинская гетманская держава. Социально-политическая реставрация в ходе революции (формат Word)]

Отрывок, характеризующий Революция и Гражданская война на Украине

Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.


Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы.


Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
– Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
– Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu'il n'est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…]
Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
– Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
– Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант.
– Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его.
– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
– Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
– Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.


Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.
– Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:
– Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
– Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
– Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.
Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ]
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал:
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?]
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…]
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.


Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.


Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.