Резня в Доменико

Резня в Доменико (греч. Σφαγή του Δομένικου, итал.  La strage di Domenikon) — массовое убийство более 150 жителей и разрушение греческого села Доменико нома Лариса, совершённое 16-17 февраля 1943 года, итальянскими оккупационными войсками, во время тройной, германо-итало-болгарской, оккупации Греции, в годы Второй мировой войны, Резня и расстрелы были совершены через 2 дня после атаки у села, совершённой против итальянской автомобильной колонны, подразделением Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС).

Предыстория

За несколько дней до событий, в штаб подразделений Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС) в Оксиа поступила информация о том, что итальянцы из гарнизонов городов Элассона и Лариса предпримут карательные операции на южном Олимпе. Командование местных подразделений ЭЛАС решило не дожидаться начала карательных операций. Первая засада была устроена 14 февраля 1943 года на позиции у села Маврица, между сёлами Доменико и Милогуста (Месохори). Незадолго до полудня появилась итальянская колонна с 130 солдатами на 6 грузовиках и 2 впереди идущих мотоциклистов, направлявшаяся из Ларисы к Элассоне. С началом боя, один из мотоциклистов был убит, второй успел развернуться и на полной скорости направился к городу Тирнавос, информируя о начале боя и запросив подкрепления. Вскоре появились итальянские самолёты, которые на бреющем полёте стали обстреливать партизан и вынудили их прекратить бой и отойти к горам. Потери итальянцев насчитывали 60 убитых и столько же раненных Одако Т. Карипидис в своей книге Национальное Сопротивление, оспаривает эти цифры и пишет, что было убито всего 9 итальянцев, включая одного офицера. E. Aga Rossi и M. T. Giusti в своей книге также повторяют цифру в 9 убитых чернорубашечников. Если цифра 9 убитых солдат верна, то это делает последующие ответные меры оккупационной армии «непропорциональными». Современные итальянские источники характеризуют их «репрессии по примеру нацистов».

Первые жертвы

К месту боя стали прибывать итальянские подкрепления из городов Тирнавос и Элассона. Итальянские солдаты, на 40 грузовиках, прибыли к селу Маврица, разбились на 3 колонны и вошли в село с 3 сторон. Другая итальянская рота прикрыла село со стороны высоты Пророка Ильи. Сюда же итальянцы подвезли отряды коллаборационистов из т. н. «римских легионов», из числа латиноязычного меньшинства влахов, которые приняли участие во всех последующих событиях. Все жители встречаемые итальянцами на их пути расстреливались. Село было сожжено. Жители близлежащего села Доменико, поверив в уверения, назначенного оккупантами старейшины села, который с этой целью прибыл на легковом автомобиле из Ларисы, собрались на площади Доменико. Под угрозой направленных на них пулемётов, жители Доменико были приведены к месту боя в Маврица. Здесь старейшина неожиданно заявил, что «все они, с 14 лет и старше -партизаны». Были отобраны мужчины старше 14 и до 80 лет, за исключением очень старых После чего, женщинам и детям было приказано идти к соседнему селу Амури, информируя их, что мужчины будут отправлены в концлагерь в Ларису. Сразу же, по подсказке своего сотрудника, итальянцы вывели из строя попа Пападимитриу, учителя Зангаса и других видных людей Доменико — в общей сложности 9 человек. Все они были зарезаны ножами и заколоты штыками. После чего, было расстреляно ещё 20 человек и колонна остальных жителей направилась к Милогуста (Месохори). По пути к Милогусте итальянцы сожгли ещё 40 домов и убивали всех встречных или работавших в своих полях (1 в Амури, 12 в Милогусте и 5 в Дамаси).

Расстрел жителей Доменико

К вечеру колонна дошла до позиции Кавкаки на 31 км, где её застал чёрный лимузин. Был получен приказ командира дивизии Пинероло, генерала Бенелли, расстрелять всех остальных на месте. Расстрел начался ночью, при полной луне. Расстреливаемые были разбиты на семёрки. Расстрел продолжался всю ночь. Спаслись только 6 человек. П. Киатос оттолкнул итальянского охранника, бросился к реке и счастливо избежал града пуль, пущенных ему вслед. 5 других выжили под грудой трупов своих земляков.

Офицер жандармерии Никос Бабалис

Событие потрясло жителей региона, включая людей далёких от Сопротивления. Остававшийся на своём посту и служивший правительству квислингов, начадьник участка греческой жандармерии в Элассоне, Никос Бабалис, через 3 дня, 19 февраля, послал следующую телеграмму в Международный комитет Красного Креста и своему начальству: С прошедшего вторника города Доменико более нет. Оккупационная армия возглавляемая офицерами, после атаки, предпринятой против неё полсотней партизан и получив подкрепления…. войсками и авиацией, не предприняла преследование партизан, но с бешенством предалась лёгкому героизму, то есть… убийству невинных, грабежу и сожжению жилищ. Кроме арестованных в самом городе, были убиты люди в полях, занятые своими работами. На этот момент число расстрелянных превышает 150, в сёлах Милогуста 15, Амури 5. Сожжённых домов 200. Осиротевшие семьи лишены пищи, крова и всего необходимого.

В тот же день Бабалис направил протест в итальянский гарнизон Элассоны:. Протестую…как офицер и как человек против чудовищных преступлений, которые … совершила в Доменико ваша армия, возглавляемая, к сожалению, офицерами, убив 150 … безоружных граждан…оставив в скорби несколько сотен женщин и детей, сжигая более 200 домов… после того как ваши солдаты забрали все ценные вещи…На вашу армию напали вооружённые…и, может быть. были убиты ваши солдаты, но по получению подкреплений… была обязана предпринять преследование тех вооружённых, а не действовать против невинных, поверивших в ваши официальные заверения,…что они должны остаться в своих сёлах, где им ничто не угрожает…они остались там, найдя жалкую смерть и оставив в скорби и отчаянии своих жён и детей. Вам конечно известно, что гражданское население защищают международные конвенции, которые вы не соблюдали,,, в отличие от нас, которые соблюдали их в ходе войны между нами в Албании. Но вы утверждаете, что вы — самое цивилизованное государство Европы, однако подобные преступления совершают только варвары. И в других случаях ваши солдаты,,, совершали преступления убивая невинных жителей и вы пытались скрыть это и ваши офицеры,… возлагали ответственность за убийства на греков, якобы переодетых в мундиры итальянцев,,,. Какие оправдания вы представите сейчас ? Основываясь на событиях в Доменико, мы уверены, что все убийства греков — это ваша работа.

Бабалис был арестован, приговорён к смерти. Приговор не был приведен к исполнению, после чего Бабалис был отправлен в концентрационный лагерь в Италию. Бабалис вернулся в Грецию после освобождения страны.

Основные ответственные за преступление

В ходе войны и после её окончания среди основных ответственных за события в Доменико фигурировали: 1) майор пехоты Antonio Festi, начальник итальянского гарнизона Элассоны 2) полковник карабинерии и деятель фашистской партии (Fascio) Antonio Bali, который позже приказал сжечь городок Царицани и расстрелять 45 его жителей 12-3-1943. 3) подполковника карабинерии Antonio Tsigano 4) командира 24-й пехотной дивизии «Пинероло», генерал Cesare Benelli.

Однако согласно официального доклада командира дивизии, Бенелли, обнаруженного исследовательницей Лидией Сантарелли, профессора современной Итальянской истории в Нью-Йоркском университете Колумбия и греческим историком Костасом Карнесисом в архивах дивизии Пинероло, ответственным офицером во время событий в Доменико был подполковник Антонио ди Паула, которого генерал предлагает к награде, поскольку Ди Паула «как командир колонны автомашин, который имел приказ осуществить операцию подавления со спокойствием, неумолимой энергией и умными командными действиями, выполнил полностью и совершенным образом возложенные на него задачи».

Лидия Сантарелли считает, что тяжелейшая ответственность лежит также на генерале Джелозо, командововшим оккупационной итальянской армией в Греции, поскольку политика репрессий против гражданского населения, как следует из её исследования, была официальной тактикой итальянской армии.

События последующих месяцев

Лидия Сантарелли пишет, что эпизод Доменико не был изолированным, но был первым в серии репрессивных мер совершённых итальянскими войсками весной-летом 1943 года. После Доменико последовали другие массовые убийства в Фессалии: 30 днями позже 60 мирных жителей были расстреляны в Царицани, а затем в Домокос, Фарсала и Оксиниа Борьба с повстанцами производилась в соответствие с циркуляром генерала Carlo Geloso, командующего итальянскими оккупационными силами, который основывался на принципе коллективной ответственности с тем чтобы подвить движение Сопротивления репрессиями против местных общин. После перемирия между Италией и Союзниками и согласно соглашению между германским и итальянским командованием в Греции, в конце июля 1943 года командование 11-й итальянской армии переходило в руки германского юго-восточного оперативного штаба, руководимого генералом Александером Лёром. По всей Греции итальянцы сдавались немцам, согласно приказу Векьярелли, за малыми исключениями. Единственной не сдавшейся и частично спасённой силами ЭЛАС и греческим населением итальянской дивизией стала дивизия «Пинероло». Командование дивизии подписало союзное соглашение с ЭЛАС, но впоследствии дивизия была разоружена. Лидия Сантарелли в своём исследовании «Слепое насилие — итальянские военные преступления в оккупированной Греции» (Lidia Santarelli, Muted Violence: Italian war crimes in occupied Greece) подчёркивает, что из десятков итальянских преступлений, таких как расстрелы и сожжение сёл и городков Доменико, Порта, Курново и Алмирос, многие были произведены в период 14-25 августа 1943 года, всего лишь за несколько дней до выхода Италии из войны 3 сентября 1943 года и большинство из них было произведено в зоне ответственности «Пинероло». Это ещё больше подчёркивает великодушие греческих партизан и населения в последовавших событиях, по отношению к своим днями раннее врагам и оккупантам.

После войны

Президентским указом 399/1998 община Доменико была провозглашена «Общиной — мученицей» и вступила в сеть разрушенных в годы войны городов и сёл «Греческие Холокосты». Однако судебные иски семей погибщих против итальянского государства не были поддержаны греческими судебными инстанциями. Статис Псомиадис, представляя семьи погибших обратился непосредственно к итальянскому правосудию. Все послевоенные годы население Доменико поминало погибших 16 февраля. Однако посольство Италии в Греции игнорировало эти мероприятия.

Возобновление интереса к событиям в Доменико

Греческий журналист С. Кулоглу, в своей телевизионной передаче «Миф хорошего итальянца», в которой он развеял стереотип хороших оккупантов (итальянцев) против плохих (немцев и болгар), среди прочего, вновь обратился к массовым убийствам в Доменико. Сразу после передачи последовали работы Лидии Сантарелли. Итальянский кинорежиссёр-документалист Giovanni Donfrancesco выпустил фильм La guerra sporca di Mussolini (Грязная война Муссолини), который был впервые показан 14 марта 2008 года на канале History Channel В Италии этот документальный фильм был показан частной фирмой телевидения Rete — 4 3 января 2010 года. Одновременно, в 2008 году, греческий документалист Н. Папатанасиу представил свой фильм «Доменико — забытая жертва». Как следствие этих публикаций и фильмов итальянский прокурор Серджио Дини приказал приступить к расследованию. 18 января 2013 года военный прокурор Рима запросил подтвержение о том что свидетели резни ещё живут. 16 февраля 2009 года, итальянский посол в Афинах Gianpaolo Srarante, принял участие в поминовении жертв в Доменико, где от имени итальянского государства попросил прощения. С другой стороны, итальянские общины, пострадавшие от нацистов, стали приглашать Псомиадиса на аналогичные церемонии. В марте 2009 года Муниципалитет — 6 Рима пригласил Псомиадиса на церемонию памяти жертв нацистской резни и предложил Доменико побрататься с районом Quadraro Рима.

Источники

• Γκότσης Ιωάννης. Φλόγες στον Όλυμπο. — Αθήνα, 1945. — P. 112 (σύνολο).

Ссылки

• [www2.rizospastis.gr/story.do?id=3650604&publDate= Ριζοσπάστης] Η Σφαγή στο Δομένικο
• [www.greekholocausts.gr/gr/index.php?option=com_content&task=view&id=53&Itemid=49 Δίκτυο μαρτυρικών πόλεων και χωριών Δομένικο]
• [www.greekholocausts.gr/ greekholocausts.gr]
• [www.adnkronos.com/Archivio/AdnAgenzia/2008/02/28/Cronaca/STORIA-LESPRESSO-IN-GRECIA-NEL-43-ITALIANI-COMPIRONO-STRAGE-A-DOMENIKON-2_105335.php Andkronos Storia]
• [www.taneatoutirnavou.gr/img/pdf/taneatoutirnavou17_02_09.pdf Ta Nea tou Tyrnavou, anno 13°, foglio n. 617 di martedì 17 febbraio 2009]

Отрывок, характеризующий Резня в Доменико

– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.