Резня в Смирне

Резня́ в Сми́рне (событие также известно как Вели́кий пожа́р в Сми́рне, греч. Μεγάλη Πυρκαγιά της Σμύρνης) — заключительный эпизод греко-турецкой войны (1919—1922), произошедший в сентябре 1922 года. 9 сентября турецкие войска под командованием Мустафы Кемаля Ататюрка вошли в Смирну (современный Измир), после чего началась резня христианского населения города (греков и армян). 13 сентября в Смирне начался пожар, продолжавшийся несколько дней и разрушивший христианскую часть города. В ходе резни и последующих событий погибли около 200 000 человек. Оставшиеся христиане были вынуждены покинуть Смирну. После этого традиционно эллинистический облик города изменился, он стал почти полностью турецким и мусульманским.

Предыстория

Смирна в конце XIX — начале XX века

Смирна — один из древних городов Средиземноморского бассейна. В Османской империи Смирна была столицей особого пашалыка, а с 1864 года — вилайета Айдын. Вплоть до начала XX века христиане продолжали составлять большинство населения города, поэтому мусульмане называли его «Гяур Измир» («Неверная Смирна»). В 1890 году население Смирны составляло 210 000 человек, из них 107 000 греков, 52 000 мусульман (без определения народностей), 23 000 евреев, 12 000 армян, 6 500 итальянцев, 2 500 французов, 2 200 австрийцев, 1 500 англичан (преимущественно с Мальты) и т. д. В городе было более 40 мечетей, 13 православных, 4 католических, 3 протестантских и 3 армянских церквей, 6 синагог, несколько христианских монастырей, было множество училищ, основанных христианами, из которых наибольшей популярностью пользовалась «Евангелическая школа» греческого учёного общества, обладавшая библиотекой и музеем древностей. Смирна делилась на две главные части: франкский (верхний) город, отличавшийся чистотой и благоустроенностью и турецкий (нижний), отличавшийся запущенностью. Между ними располагался еврейский квартал. Лучшей частью Смирны считалась её набережная (Marina), застроенная богатыми домами европейской архитектуры.

Данные об этническом составе Смирны в 1922 году до резни противоречивы. Греки по разным данным составляли половину или несколько более половины населения. Второй по численности этнической группой были турки. Кроме того в городе проживали армянская и еврейская общины и тысячи подданных европейских государств.

Греко-турецкая война

В результате поражения Османской империи в Первой мировой войне 15 мая 1919 года Смирна была оккупирована греческими войсками в соответствии со статьёй 7-й Мудросского перемирия. Согласно Севрскому мирному договору 1920 года она должна была отойти к Греции. Однако турецкие националисты во главе с Мустафой Кемалем не признали договор. Оккупация Смирны считается событием, с которого началась Война за независимость Турции. После победы при Думлупынаре в конце августа 1922 года турецкая армия прорвала греческие позиции. 6 сентября в Смирну вошла отступавшая греческая армия. Через день она закончила эвакуацию, потребовавшую всех наличных кораблей. Между тем в Смирне, кроме местного греческого и армянского населения, скопилось большое количество греческих беженцев из захваченных турками районов Ионии.

Ход событий

Резня и пожар

9 сентября в Смирну вступила турецкая армия во главе с Мустафой Кемалем. Кемаль торжественно объявил, что каждый турецкий солдат, причинивший вред гражданскому населению, будет расстрелян. Согласно свидетельству американского консула Джорджа Хортона 9 сентября, когда в город вступили турки, прошло относительно спокойно: ещё утром в городе поддерживала порядок греческая жандармерия, которая передала свои функции вступившим турецким войскам. Однако вечером начались грабежи и убийства, в которых активное участие принимали местные мусульмане и партизаны. Затем турки оцепили армянский квартал и приступили к систематическому истреблению армян. 13 сентября турецкие солдаты облили бензином и подожгли множество зданий в армянском квартале, выждав время, когда дул сильный ветер со стороны мусульманского квартала. Затем они стали обливать бензином и другие места в христианско-европейской части (в частности перед американским консульством). Резня и пожар шли по всему городу и сопровождались зверскими истязаниями: так, девушкам после многократных изнасилований отрезали груди. Спасаясь от пожара, большинство христианских жителей столпилось на набережной. Турецкие солдаты оцепили набережную, оставив беженцев без пищи и воды. Многие умирали от голода и жажды, иные кончали с собой, кинувшись в море. Чтобы заглушить крики погибающих христиан, постоянно играл турецкий военный оркестр. Все это происходило на виду военного флота союзников, который стоял в гавани, не вмешиваясь. Среди убитых турками был митрополит Хризостом Смирнский. Хризостом, отказавшийся покинуть город, был выдан на растерзание турецкой толпе командующим Нуреддин-пашой. Его избивали, тыкали ножами, вырвали ему бороду, выкололи глаза, отрезали уши и нос, пока он не умер (по другим сведениям был застрелен из жалости неким критским турком). Все это происходило на глазах французских солдат, которым командир запретил вмешиваться. Впоследствии Хризостом был причислен к лику святых. Из двух сопровождавших Хризостома старост один был повешен, другого же турки умертвили, привязав за ноги к автомобилю и таская по центру Смирны.

Некоторые источники возлагают ответственность за возникновение пожара на греков и армян. 17 сентября Мустафа Кемаль направил телеграмму министру иностранных дел с инструкцией, каким образом следует «комментировать» события. Телеграмма излагает следующую версию: город был подожжён греками и армянами, которых к тому побуждал митрополит Хризостом, утверждавший, что сожжение города — религиозный долг христиан. Турки же делали все для его спасения. Тот же Кемаль говорил французскому адмиралу Дюменилю: «Мы знаем, что существовал заговор. Мы даже обнаружили у женщин-армянок всё необходимое для поджога… Перед нашим прибытием в город в храмах призывали к священному долгу — поджечь город». Французская журналистка Берта Жорж-Голи, освещавшая войну в турецком лагере и прибывшая в Смирну уже после событий, писала: «Кажется достоверным, что, когда турецкие солдаты убедились в собственной беспомощности и видели, как пламя поглощает один дом за другим, их охватила безумная ярость и они разгромили армянский квартал, откуда по их словам появились первые поджигатели». Эта версия с тех пор стала официальной в Турции. Однако известный турецкий историк Фалих Рифки Атай называет виновником пожара турецкого командующего Нуреддин-пашу, решительно отвергая официальную турецкую версию. Сам Мустафа Кемаль, наблюдая за пожаром, заявил:

Перед нами знак того, что Турция очистилась от предателей и иноземцев. Отныне Турция принадлежит туркам.

Эвакуация христиан из Смирны

Турки сначала перекрыли гавань Смирны военными кораблями, однако затем, под давлением западных держав, позволили эвакуацию, кроме мужчин от 17 до 45 (по другим источникам от 15 до 50) лет, которых объявляли интернированными и подлежащими депортации во внутренние области на принудительные работы, «что было расценено как приговор к пожизненному рабству у жестоких владельцев, заканчивающемуся таинственной смертью». Срок на эвакуацию давался до 30 сентября. После этого дня все оставшиеся также подлежали депортации на принудительные работы.

Несмотря на то, что в гавани было много судов разных союзных держав, большинство судов, сославшись на нейтралитет, не стали забирать греков и армян, вынужденных спасаться от огня и турецких войск. В организации эвакуации большую роль сыграл американский пастор, сотрудник организации ИМКА Аса Дженнингс. Именно благодаря его стараниям 23 сентября 1922 в порт под охраной американских судов прибыла наскоро собранная греческая флотилия. Японские корабли выбрасывали весь свой груз, чтобы принять на борт как можно больше беженцев. Непосредственно после резни было зарегистрировано около 400 000 беженцев из Смирны, получавших помощь Красного Креста.

Последствия

Огонь уничтожил весь город кроме мусульманского и еврейского кварталов. В огне погибли сотни домов, 24 церкви, 28 школ, здания банков, консульств, больницы. Количество убитых в разных источниках варьируется от 60 тысяч до 260 тысяч. Согласно Рудольфу Руммелю средняя цифра составляет 183 тысячи греков и 12 тысяч армян. По подсчетам Жиля Милтона в резне погибли 100 000 человек, ещё 160 000 мужчин было депортировано во внутренние области Анатолии. Большинство из них погибло по дороге. Уинстон Черчилль писал в связи с судьбой Смирны:

Кемаль отпраздновал свой триумф превращением Смирны в пепел и истреблением всего местного христианского населения.

В Греции эти события вызвали политический кризис: в армии произошло восстание, и король Константин был вынужден отречься от престола. По приговору трибунала пять министров были объявлены главными виновниками поражения и расстреляны. В октябре в ходе переговоров в Муданье было достигнуто перемирие между кемалистами и союзниками. После войны в соответствии с Лозаннским мирным договором был произведён греко-турецкий обмен населением, и почти все греки покинули Измир. Уничтожение коренного христианского населения города и обмен населением стали заключительной фазой процесса ликвидации христиан в Малой Азии, осуществлявшегося в Османской империи в течение последних десятилетий её существования.

Резня в литературе

• События романа «Средний пол» Джеффри Евгенидиса начинаются во время резни в Смирне.
• Резня в Смирне занимает место в заключительном разделе романа «Синайский гобелен» Эдварда Уитмора.
• Эрнест Хемингуэй, бывший в 1922 году корреспондентом американской газеты в Европе, описал свои впечатления от резни в рассказе «В порту Смирны», вошедшего в сборник «В наше время».
• В романе Эрика Эмблера «Маска Димитриоса» подробно говорится о событиях 1922 года.

Интересные факты

• Одним из выживших в ходе этих событий был будущий миллиардер Аристотель Онассис (ему тогда было 16 лет).
• На месте разрушенных в 1922 году кварталов сегодня располагается Измирская международная ярмарка.

См. также

• Вторая греко-турецкая война
• Геноцид греков
• Геноцид армян
• Пожар в Салониках (1917)
• Огненный смерч
• Резня христиан в Сирии (1860)
• Список массовых убийств в ходе Второй греко-турецкой войны

Источники

Классификация и обзор источников

Первичные

• Телеграмма Мустафы Кемаля
• Свидетельства генерального консула США в Смирне Джорджа Хортона и его книга «[web.archive.org/web/20021016065107/members.fortunecity.com/fstav1/horton/horton.html Бич Азии]»
• Свидетельство французской журналистски
• Свидетельство американского инженера Марка Прентисса
• Свидетельство главы страховой компании Павла Грешковича

Вторичные

• Статьи в Нью-Йорк Таймс от 18 и 25 сентября 1922 года
• Отчёт Марджори Овсепян Добкина
• Книга Жиля Милтона «[books.google.com/books?id=n4B4NwAACAAJ&dq=isbn:9780340962343&hl=ru Paradise Lost: Smyrna 1922]»

Третичные

• Мнение шотландского историка Найла Фергюсона
• Мнение историков Лоу и Доккрилла
• Мнение турецких историков Фалих Рифки Атая и Кирли Бирай Колуоглу
• Мнение бывшего губернатора штата Нью-Йорк Джорджа Патаки
• Глава о пожаре в Смирне в биографии Ататюрка, написанном лордом Кинроссом (1965)
• «Краткий очерк истории Турции» турецкого историка Решата Касаба
• Исследование Стэнфорда Шоу (англ.), посвящённое турецкой войне за независимость
• Телевизионный фильм «Онассис, богатейший человек в мире» (1988)

Литература

• Джордж Хортон, «Бич Азии» («The Blight of Asia»), Bobs-Merrill, Нью-Йорк (1926)
• Джордж Хортон, «Бич Азии» («The Blight of Asia»), Sterndale Classics and Taderon Press, Лондон (2003) ISBN 1-903656-15-X
• Жиль Милтон, «Paradise Lost: Smyrna 1922: The Destruction of Islam’s City of Tolerance» Лондон: Sceptre; Hodder & Стоутон ООО ISBN 978-0-340-96234-3
• Хит Лоури, «Turkish History: On Whose Sources Will it Be Based? A Case Study on the Burning of Izmir», журнал Османских исследований, IX, 1988

Отрывок, характеризующий Резня в Смирне

Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.


После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.