Резня в Фокее

Резня в Фокее (греч. Η Σφαγή της Φώκαιας) произошла в начале июня 1914 года, в рамках политики этнических чисток Османской империи этого периода.

Резня была совершена иррегулярными турецкими бандами против коренного греческого населения древнего города Фокея, (нынешнего турецкого Фоча, на восточном побережье Эгейского моря. Резня была частью более широкой кампании геноцида греков, развязанной младотурецкими османскими властями, который включал в себя запугивание, насильственную депортацию и массовые убийства. Резня в Фокее была одной из первых атак этой кампании.

Предыстория

В 1914 году, Османская империя только что вышла из катастрофических для неё Балканских войн, после которых она была вынуждена уступить бόльшую часть своих европейских территорий, кроме Восточной Фракии, странам православного Балканского союза.

Несколько десятков тысяч балканских мусульман прибыли в Малую Азию в качестве беженцев. В то же время сохранялось напряжение с Греческим королевством, которое после побед своего флота над османским, освободило и де-факто контролировало греческие острова северо-восточной части Эгейского моря.

Крит и острова Тасос, Псара и Икария были закреплены за Грецией ещё Лондонским мирным договором 1913 года. Статус остальных островов должен был быть подтверждён Великими державами. Османская империя сохраняла свой интерес к этим островам, в особенности к островам Хиос и Лесбос. Греция, из экономических соображений, желала демобилизовать свою армию.

Во избежание новой войны обе стороны подписали 1/13 ноября 1913 года окончательное мирное соглашение, в котором эти острова не упоминались, оставляя их де факто под греческим контролем и ожидая разрешения их международного статуса..

В феврале 1914 года, Великие державы, огласились с тем, что Греция удержит большинство из них, с чем никак не могло смириться османское правительство.

Учитывая то, что в Балканские войны греческий флот запер османский флот в Дарданеллах и пытаясь преодолеть качественное превосходство греческого флота, османское правительство начало гонку военно-морских вооружений

Османская империя даже успела заказать в Англии готовый к передаче в течение нескольких недель самый большой, на тот момент, дредноут в мире, водоизмещением, в 33 тысяч тонн. Одновременно, приглашённый в 1913 году в качестве реформатора турецкой армии, немецкий генерал Лиман фон Сандерс, в преддверии Первой мировой войны, советовал туркам приступить к гонениям греческого населения на малоазийском побережье Эгейского моря.

Греческое население Османской империи насчитывало тогда 2,.5 млн человек.

Гонения греческого населения началось с эгейского побережья и тысячи беженцев хлынули на греческие острова Самос, Хиос и Лесбос.

Д Фотиадис пишет, что приказ к резне и изгнанию греческого населения с западного побережья Малой Азии дал непосредственно сам Талаат.

20 мая 1914 года турецкий посол в Афинах, от имени своего правительства, предложил обменять греческое население вилайета Смирны на мусульманское население Македонии. Чтобы разрядить обстановку греческий премьер-министр Э. Венизелос согласился обсудить вопрос. Но гонения не прекращались и Константинопольский патриарх объявил, что Православие на территории Османской империи преследуется и, в знак протеста, закрыл все церкви.

11 июня Венизелос выступил в парламенте с угрозами в адрес Турции, если гонения продолжатся. Одновременно, греческий генштаб стал готовить внезапную высадку в Дарданеллах, силами одного армейского корпуса и при поддержке флота.

В этой атмосфере греческое население Османской империи стало мишенью младотурецкого османского правительства, начиная с кампании прессы против него, ограничений автономии его учебных заведений, призыва на воинскую службу в рабочие батальоны, а также различные финансовые меры, включая бойкот предприятий принадлежащих грекам Руководство младотурков начало реализацию политики этнических чисток весной 1914 года.

Греческие общины эгейского побережья Малой Азии и Восточной Фракии начали подвергаться атакам иррегулярных банд и резне

Некоторые общины получили возможность избежать смерти, перейдя в ислам В вилайете Айдына, на эгейском побережье Малой Азии, в рамках этой кампании, действовали около 8,000-10,000 вооружённых башибузуков.

По сообщениям представленным консулом Дании из близлежащей Смирна, Alfred Van de Zee, эти банды финансировались и были в ведении турецкого государства

Резня и разрушение Фокеи

В начале июня 1914 года, турецкие иррегулярные банды совершали налёты на сёла к югу от города Менемен, вынуждая греческое население к бегству.

К 11 июня греческие беженцы из прилегающих регионов собрались в близлежащей прибрежный город Фокея, севернее Смирны

На тот момент население самой Фокеи, населённой преимущественно коренными греками, насчитывало 8.000 греков и 400 турок.

Кроме этого, в Новой Фокее, построенной в XIII веке в 9 км к северу от старого города, проживали 9 тысяч греков и 3 тысячи турок. Но и тамошние турки говорили по гречески. Молодые жители города в основном были моряками и в своём большинстве в момент атаки их не было в городе.

12 июня, иррегулярные банды предприняли свои атаки непосредственно на саму Фокею. Атака началась ночью с трёх различных сторон и была хорошо организована Вооружённые группы врывались в дома и расстреливали их жителей, независимо от возраста и пола

Жилища и магазины, покинутые бежавшими в панике жителями, были систематически ограблены Разграбленное имущество было настолько большим, что даже иррегулярные банды, которые не принимали участие в резне и разрушении города, приняли участие в его дележе. Французский археолог Manciet свидетельствует, что кроме лошадей и ослов участников резни и грабежа, он насчитал около 100 верблюдов гружённых награбленным.

Историк Мария Вейноглу пишет, что, при абсолютном попустительстве турецких властей, смирненские евреи и критские мусульмане продавали в течение многих дней в Смирне награбленное в Фокее имущество.Выжившее гражданское население бежало к гавани, пытаясь спастись морем. По причине всеобщего хаоса, многие люди, пытаясь спастись, утонули в море после опрокидывания лодок.

Два парохода оказавшихся на рейде города погрузили беженцев по ватерлинию и вывезли их в Салоники (около 3 тысяч во главе с митрополитом) и Пирей (2 тысячи).

Французский предприниматель и резидент Смирны, Гифре, получив от французских археологов находившихся в Фокее сообщение о начале резни, срочно выслал 2 буксира под французским флагом. Экипажи буксиров обнаружили скопление людей на мысе, где был построен маяк, переправили около 700 выживших на близлежащий греческий остров Лесбос.

Власти этого греческого острова спасли ещё 5,000-6,000 жителей, послав плавсредства для их переправы на Лесбос

25 июня, консул Дании в Смирне, Alfred Van de Zee, цитировал очевидца разрушения:

Через четверть часа после начала нападения все лодки были полны людей пытавшихся бежать и когда у жителей не оставалось больше лодок, они укрылись на маленьком полуострове, на котором стоит маяк. Я видел одиннадцать тел мужчин и женщин, лежащих мёртвыми на берегу. Сколько было убито я не могу сказать, но пытаясь войти в дом, в котором дверь была приоткрыта, я увидел 2 других трупа лежащих в прихожей. Все магазины были разграблены и товары которые не могли быть унесены, были уничтожены бессмысленно.

Представители европейских консульств в Смирне посетили Фокею через 2 дня после резни. Британский вице-консул, И. Илиопулос, утверждает, что кто-то из турецких лавочников вывесил перед своей лавкой куски человеческого мяса с жуткой табличкой «Гяур этиси» (мясо неверных).

Через несколько месяцев началась Первая мировая война и последующие события оставили резню в Фокее в тени. В силу этого, а также по причине того что беженцы были разбросаны в разных регионах Греции, по сегодняшний день нет достоверных данных о числе жертв среди населения города и находившихся там беженцев из других регионов.

Спасительная роль археологов и их свидетельства

Греки из Фокеи основали Массалию (600 год до н. э.), нынешний Марсель, и другие колонии на юге сегодняшней Франции. Джордж Хортон, американский консул в Смирне, в своей книге «Бич Азии», именует Фокею «Матерью Марселя».

Это объясняет повышенный интерес французской археологии к Фокее. Французский археолог и инженер Феликс Шартью (Félix Sartiaux — 1876—1944), родом из Марселя, был первым, кто организовал раскопки в древней Фокее. Он работал здесь 2 года (1913—1914). Шартью был свидетелем событий мая-июня 1914 года и инициатором спасения сотен жителей города под французским флагом.

Свидетельства Шартью подтверждают рассказы жителей и описание Хортона, о роли французских археологов в спасении жителей Фокеи.

Члены французской археологической миссии, под руководством Феликса Шартью, приняли решительные меры, чтобы помочь греческому населению и сумели спасти сотни из них До начала событий, все 4 французских археолога (Феликс Шартью, Charles Manciet, Carlier и Dandria) жили в одном доме. С прибытием в город тысяч греческих беженцев из ближних и более отдалённых регионов и появлением на высотах окружающих город турецких банд, французы сняли ещё 3 дома. В городе постоянно находился турецкий жандармский гарнизон в 30 человек. Французы потребовали у начальника гарнизона защиту и к каждому из них был приставлен один жандарм. Археологи срочно изготовили французские флаги и вывесили их у 4 снятых ими домов.

С началом резни, они предоставляли убежище, в меру возможного, в то время как иррегулярные банды продолжали совершать свои злодеяния. Согласно свидетельству Charles Manciet, на следующий день после резни, турецкие власти послали регулярные войска якобы для наведения порядка, но эти войска также принимали участие в разрушении города.

Шартью свидетельствует, что грабежи и убийства производились хладнокровно, без ненависти и методично. Возглавляли резню 2 местных руководителя комитета Единение и прогресс, которые знали город.

Он пишет, что его друг, П. Панайотакос, голыми руками пытался остановить вламывавшихся в его дом «чалмоносцев» турок и был убит многочисленными выстрелами. Его сестра бросилась в море и попыталась уплыть, но была утоплена на мелководье. Дочь спаслась, сумев добраться до одного из «французских домов».

Шартью пишет, что паника обуяла население в такой степени, что женщина утонула с ребёнком на мелководье глубиной в 1 метр. Он пишет что население ринулось к гавани, но почти все плавсредства исчезли с вечера.

Шартью отмечает, что если в прибрежном квартале, где был его дом преобладали особняки, которые позволяли жителям ускользнуть от убийц, он не может представить себе что творилось на узких внутренних улочках, где жило большинство населения. Он узнал среди нападавших крестьян из соседних сёл. Некоторые даже здоровались с ним и оправдывались: «Мы получили приказы, и исполняем, просто воздаём правосудие»…

Все они были хорошо вооружены армейскими винтовками Мартини-Маузер и короткоствольными кавалерийскими винтовками. Никто из 30 жандарм, кроме 4 приставленных к французам, не пытался остановить убийства и грабежи. Археологи не стали информировать мать ищущую своих детей, что оба её ребёнка были убиты. Младенец, обнаруженный на улице, был передан другой кормящей женщине.

Manciet, который выполнял и роль врача, свидетельствует, что практически все раненные были старше 60 лет, многие старше 90 лет. Он отмечает, что поскольку маловероятно что 90-летние старухи оказывали сопротивление грабителям, их ранение объясняется только бессмысленной резнёй.

Шартью пишет, что резня продолжалась 24 часа и что он не может без содрогания думать о том, что за эти часы трёхтысячелетняя жизнь метрополии Марселя потухла между складками французского флага. Согласно Manciet, резня продолжилась до 18 июня, когда не осталось ни одного греческого жителя и Фокея превратилась в город-призрак

После резни

События в Фокее вызвали сочувствие к жертвам резни и разрушения города в Европе, особенно во Франции. Жители Марселя собрали сумму в 20,000 французских франков в помощь беженцам Подобную с Фокеей деятельность турецкие иррегулярные банды развернули против многих других греческих населённых пунктов в западной Анатолии. В случае с селом Серекёй, около Менемена, где местные жители вооружились и оказали сопротивление, практически всё население было истреблено Шартью пишет, что подобным Фокее атакам подверглись сёла и города на всём побережье от Измита на восточном берегу Мраморного моря, до Чешме южнее Смирны.

Эти атаки против коренного греческого населения были исполнены в манере, подобной той, что в следующем году производились при Геноцида армян в восточных провинциях Османской империи. В течение 1914 года, 154,000 человек коренного греческого населения региона потеряли свои дома.

С началом Первой мировой войны османская политика против коренного греческого населения приняла более насильственную и систематическую форму и коснулась более обширных географических областей, включая также Понт на северном побережье Малой Азии, где начался Геноцид понтийских греков.

С началом Первой мировой войны, сожжением деревень и убийствами, турки вынуждали греческое население бежать с побережья на греческие острова или вглубь Малой Азии.

Население 30 тысячного Айвалыка было вынуждено пройти внутрь Малой Азии 45 -дневным Маршем смерти. В отличие от геноцида армян, где у турок не было сдерживающего фактора, турки были вынуждены учитывать, что в недавно освобождённых северных греческих территориях оставались 400 тысяч мусульман.

В силу этого, Талаат дал приоритет в истреблении греков созданию Амеле Тамбуру (рабочих батальонов), куда призывались греческие мужчины от подросткового до зрелого возраста. Сам Талаат именовал эти батальоны «батальонами цивилизованной смерти». Д. Фотиадис пишет, что в этих батальонах погибли как минимум 300 тысяч греков.

Кратковременное возвращение

2/15 мая 1919 года, по мандату Антанты, в Смирне высадились греческие войска. 6 мая 1919 года Межсоюзнический совет, в составе президента США Вильсона, премьер-министров Великобритании Ллойд Джорджа, Франции Клемансо и министра иностранных дел Италии Соннино, провёл экстренное совещание. Греческий премьер-министр Венизелос воспользовался моментом и попросил разрешения на расширение плацдарма Смирны, с тем чтобы получить возможность для отражения турецких чет и обеспечить возвращение 300 тысяч беженцев, нашедших убежище на греческих островах после резни греческого населения во время Первой мировой войны. Разрешение было дано и греческая армия, по выражению историка Я. Капсиса была готова «освободить священные земли, после 5 веков оккупации иноземцами».

Среди освобождённых городов был и Фокея, жители которой вернулись в свой родной город. Вместе с жителями вернултся и Феликс Шартью, фотографируя радость возвращения жителей на родную землю.

Джордж Хортон пишет, что резня и разрушение Фокеи и других городов Ионии были временным разрушением цивилизации, бывшей в полном расцвете и нерывном прогрессе.

Хортон пишет, что эта цивилизация была восстановлена с приходом греческой армии, с тем чтобы погрузиться затем (1922) в полную темноту «окровавленными руками сторонников Кемаля».

Архив и фотографии Шартью

Сразу после событий Шартью издал книги «От новой к древней Фокее» (Sartiaux, Félix, (1914), De la Nouvelle à l’Ancienne Phocée, Paris) и «Разбой Фокеи и изгнание османских греков из Малой Азии, июнь 1914» (Sartiaux, Félix, (1914), Le sac de Phocée et l’expulsion des Grecs ottomans d’Asie Mineure, juin).

Фотографии снятые Шартью во время разрушения города и резни, а также его архив и записи были обнаружены сравнительно недавно (в 2006 году). В 2008 году, в Париже, был издан франко-греческий альбом «Фокея 1913—1914, Свидетельства Феликса Шартью» («Phocee 1913—1914. Le temoignage de Felix Sartiaux», εκδ. Kallimages, Παρίσι, 2008).

Потомки

Потомки выживших беженцев Фокеи 1914 и 1922 годов основали посёлки Палеа (старая) Фокея в Аттике, недалеко от мыса Сунион, и Неа (новая) Фокея на полуострове Халкидики, Центральная Македония.

Источники

• (2013) «[books.google.gr/books?id=_Q3cAAAAQBAJ&pg=PA41&dq=1914+menemen+cleansing&hl=el&sa=X&ei=VD2XU6j0MIua1AXFtYHoAg&ved=0CBwQ6AEwAA#v=onepage&q=menemen&f=false The 1914 Cleansing of Aegean Greeks as a Case of Violent Turkification]». Late Ottoman Genocides: The Dissolution of the Ottoman Empire and Young Turkish Population and Extermination Policies (Routledge). Проверено 10 June 2014.
• Boubougiatzi, Evaggelia (2009). «[thesis.ekt.gr/thesisBookReader/id/26660#page/384/mode/2up Οι διωγμοί των Ελλήνων της Ιωνίας 1914-1922 [The Persecution of Greeks in Ionia 1914-1922]]» (Greek) (University of Western Macedonia). Проверено 23 June 2013.
• [books.google.gr/books?id=ySFMAQAAQBAJ&dq= The Holocaust and Genocides in Europe.]. — New York: Continuum Publishing Corporation. — ISBN 9781441194787.
• Smith Michael Llewellyn. [books.google.gr/books?id=lAIPngEACAAJ&dq= Ionian vision : Greece in Asia Minor, 1919–1922.]. — New edition, 2nd impression. — London: C. Hurst, 1999. — ISBN 9781850653684.

Отрывок, характеризующий Резня в Фокее

– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.