Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН 3379

Резолюция 3379 Генеральной Ассамблеи ООН «Ликвидация всех форм расовой дискриминации» была принята 10 ноября 1975 года на XXX сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Она ставила Израиль в ряд с государствами, практикующими апартеид, такими как Южная Африка и Родезия, и постановляла, что сионизм — это форма расизма и расовой дискриминации. Аналогичные резолюции были приняты различными специализированными учреждениями ООН.

В будущем эта резолюция стала для США официальным обоснованием для бойкота Всемирных конференций по борьбе против расизма и расовой дискриминации, организованных ООН, в 1978 и 1983 годах, которые также бойкотировали Израиль и Южная Африка и на которых со стороны африканских, арабских и социалистических стран звучали обвинения Израиля в расовой дискриминации арабского населения. Одним из обвинителей в 1983 году был ответственный руководитель кампучийских «Красных кхмеров» Кхиеу Сампхан.

Принятие резолюции

В Викитеке есть полный текст резолюции 3379 Генеральной Ассамблеи ООН

В 1975 году с инициативой принять на XXX сессии Генеральной Ассамблеи ООН резолюцию, осуждающую сионизм как форму расизма и расовой дискриминации, выступили арабские страны.

В ходе дискуссии международный сионизм осудили представители социалистических стран. Так, представитель УССР подчеркнул, что сионизм является формой расизма, а представитель Кубы указал, что сионизм, оккупировавший арабские территории в 1967 году, продолжает препятствовать осуществлению основных прав коренного населения.

По мнению советского юриста Лидии Моджорян, после выступления представителя США Мойнихэна, который выступил против всех, кто критиковал Израиль, произраильскую политику США и международный сионизм, разгорелись ожесточённые дискуссии. Данное выступление, согласно данным Лидии Морджорян, сделало Мойнихэна настолько непопулярным среди членов ООН, что послужило одной из причин ухода с поста представителя США в ООН.

В результате длительной дискуссии XXX сессия Генеральной Ассамблеи ООН приняла резолюцию 3379. Резолюцию поддержали арабские страны, страны третьего мира и социалистического блока. В ней содержится напоминание о принятой на XVIII сессии резолюции, которая провозглашала Декларацию ООН об упразднении всех форм расового различия или превосходства, содержащей указания на то, что «всякая доктрина о расовом различии или превосходстве в научном отношении неверна, в моральном отношении подлежит осуждению, в социальном отношении несправедлива и опасна», и на выраженную в ней тревогу в связи с «проявлениями расовой дискриминации, всё ещё имеющими место в некоторых районах мира, которая в ряде случаев укореняется правительствами отдельных стран путём законодательных, административных или других мер». В резолюции 3379 отмечается резолюция, принятая XXVIII сессией, осудившая «нечестивый союз между южноафриканским расизмом и сионизмом».

В резолюции напоминается, что международный сионизм был прежде осуждён рядом международных межправительственных и неправительственных организаций.

Итоги голосования

Резолюция была принята 72 голосами «за» при 35 «против» и 32 воздержавшихся.

За

Албания, Алжир, Афганистан, Бангладеш, Бахрейн, Белорусская ССР, Болгария, Бразилия, Бурунди, Венгрия, Гайана, Гамбия, Гвинея, Гвинея-Бисау, Германская Демократическая Республика, Гренада, Дагомея, Египет, Индия, Индонезия, Иордания, Ирак, Иран, Кабо-Верде, Камбоджа, Камерун, Катар, Кипр, Китайская Народная Республика, Конго, Кувейт, Куба, Лаос, Ливан, Ливийская Арабская Джамахирия, Мавритания, Мадагаскар, Малайзия, Мали, Мальдивы, Мальта, Марокко, Мексика, Мозамбик, Монголия, Нигер, Нигерия, Объединённые Арабские Эмираты, Оман, Пакистан, Польша, Португалия, Руанда, Сан-Томе и Принсипе, Саудовская Аравия, Северный Йемен, Сенегал, Сирийская Арабская Республика, Сомали, Союз Советских Социалистических Республик, Судан, Танзания, Тунис, Турция, Уганда, Украинская ССР, Чад, Чехословакия, Шри-Ланка, Экваториальная Гвинея, Южный Йемен.

Против

Австралия, Австрия, Багамы, Барбадос, Бельгия, Берег Слоновой Кости, Великобритания, Гаити, Гондурас, Дания, Доминиканская Республика, Израиль, Ирландия, Исландия, Италия, Канада, Коста-Рика, Либерия, Люксембург, Малави, Нидерланды, Никарагуа, Новая Зеландия, Норвегия, Панама, Сальвадор, Соединённые Штаты Америки, Уругвай, Федеративная Республика Германия, Фиджи, Финляндия, Франция, Центральноафриканская Республика, Швейцария, Швеция.

Воздержались

Аргентина, Бирма, Боливия, Ботсвана, Бутан, Венесуэла, Верхняя Вольта, Габон, Гана, Гватемала, Греция, Заир, Замбия, Кения, Колумбия, Лесото, Мавритания, Непал, Папуа Новая Гвинея, Парагвай, Перу, Сингапур, Сьерра-Леоне, Таиланд, Того, Тринидад и Тобаго, Филиппины, Чили, Эквадор, Эфиопия, Ямайка, Япония.

Оценка резолюции

Положительная

Как отмечала советский юрист доктор юридических наук профессор Лидия Моджорян, резолюция 3379 «сформулировала юридическую квалификацию международного сионизма как неправомерное явление, как разновидность расизма, теория, организационная структура и деятельность которого несовместимы с международным правом и представляют постоянную угрозу миру и добрососедским отношениям между государствами».

Советский учёный доктор исторических наук профессор Евгений Пырлин охарактеризовал резолюцию как «обвинительный акт не только против сионизма, но и против политики израильского руководства — политики экспансии и войны».

По мнению советско-российского учёного доктора исторических наук профессора Александра Барышева, решение об осуждении сионизма как формы расизма связано с многочисленными израильскими нападениями и агрессией, геноцидом палестинцев и с попытками Израиля разрушить арабскую цивилизацию.

Отрицательная

Президент Центрального комитета немецких католиков Бернхард Фогель сказал после принятия резолюции: «Для нас мучительно саморазрушение морального авторитета Объединённых Наций».

Президент Конференции католических епископов США Джозеф Бернардин выразил «глубокое несогласие и большое разочарование в связи несправедливой резолюцией, принятой ООН».

По данным израильского учёного-политолога Йоханана Манора, одного из координаторов кампании за отмену резолюции 3379, в середине 1980-х годов с осуждением резолюции выступили Сенат США, парламент Австралии, Европейский парламент, а также законодательные собрания Перу и Уругвая. Правительство Австралии по инициативе местной сионистской организации заявило, что резолюция не соответствует провозглашаемым целям ООН, и взяло на себя обязательство добиваться её отмены и привлечь к этой борьбе страны Азии.

Президент США Джордж Буш, представляя в 1991 году ходатайство об отмене резолюции 3379, заявил, что приравнивание сионизма к расизму — это насмешка над принципами ООН и отказ от Израиля.

В 1998 году Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан назвал резолюцию 3379 «низшей точкой в отношениях Израиля и Объединённых Наций», сказав, что «её отрицательные последствия трудно переоценить». За семь лет до этого американский профессор-политолог Майкл Кёртис назвал эту резолюцию низшей точкой за всё время существования ООН.

Ответ Израиля

В обращении к Генеральной ассамблее ООН в день принятия резолюции, Посол Израиля Хаим Герцог заявил, в частности, что эта резолюция представляет собой «ещё одно проявление ожесточённой антисемитской, анти-еврейской ненависти, которая вдохновляет арабское общество». В конце своей речи он сказал: «Для нас, еврейского народа, эта резолюция основана на ненависти, лжи и высокомерии, лишена всякого морального или юридического значения. Для нас, евреев, это не более чем кусок бумаги, и мы будем рассматривать его как таковой» — после чего разорвал копию резолюции, которую держал в руках.

Бульвар Сионизма

После принятия резолюции 3379 по решению мэра Хайфы улица Организации Объединённых Наций, названная так после арабо-израильской войны 1947—1949 годов, была переименована в бульвар Сионизма. В 2001 году жители бульвара, населённого преимущественно арабами, собрали около 200 подписей под петицией, призывающей переименовать его. Было высказано мнение, что подобное название является пренебрежительным по отношению к жителям-арабам. Было выдвинуто требование вернуть улице не имя Организации Объединённых Наций, а название Шара Аль-Джебель (Горная улица), которое она носила до 1948 года.

Отмена

После крушения восточного блока, по требованию США и Израиля, резолюция была отменена 16 декабря 1991 года резолюцией 46/86 Генеральной Ассамблеи ООН. За принятие резолюции проголосовало 111 государств (в том числе почти 30 из числа голосовавших за оригинальную резолюцию, включая СССР), против — 25, воздержалось — 13. Израиль также обуславливал своё согласие на участие в Мадридской мирной конференции 1991 года отменой резолюции 3379.

По мнению чрезвычайного и полномочного посла, доктора исторических наук и профессора Дипломатической Академии МИД РФ Александра Барышева, резолюция была отменена без всяких объяснений со стороны Генеральной Ассамблеи ООН, что связано с изменившимися международными условиями и «яростным» давлением США, являющихся, по мнению Барышева, центром мирового сионизма и империализма. Мнение о давлении США подтверждает и Йоханан Манор, со ссылкой на «Jerusalem Post» сообщающий о том, что послам США в других странах были даны инструкции: предупредить, что отказ голосовать за отмену резолюции 3379 может сказаться на отношениях этих стран с США.

См. также

• [www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/UN/gatoc.html#1991 General Assembly Resolutions Related to Israel and the Middle East (In chronological order by year, numerical order by resolution)]

Литература

• Ковалев Ф. Н., Колосов Ю. М., Крылов Б. С., Чхиквадзе В. М. СССР и международное сотрудничество в области прав человека. Документы и материалы / Под ред. А. Л. Адамшина. — М: Международные отношения, 1989.
• Моджорян Л. А. Международный сионизм перед судом наций // Сионизм как форма расизма и расовой дискриминации. — М: Международные отношения, 1979. — С. 215—217. — 237 с.
• Dina Porat, Israel [antisemitism.org.il/article/51366/zionismracism-%E2%80%93-historical-perspective-dina-porat «Zionism=Racism — A Historical Perspective».] The Coordination Forum for Countering Antisemitism, 24-08-2004

Отрывок, характеризующий Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН 3379

– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.