Рейд Радзивилла

Рейд Христофора Радзивилла
Основной конфликт: Ливонская Война
Польско-литовская лёгкая конница
Дата	5 августа — 26 октября 1581 года
Противники
Речь Посполитая Русское царство
Командующие
Христофор «Перун» Радзивилл неизвестно
Силы сторон
около 7 тысяч конницы неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Рейд Радзивилла — рейд польско-литовской конницы под командованием гетмана польного литовского Христофора «Перуна» Радзивилла вглубь русских владений в 1581 году.

10 июля 1581 года король Речи Посполитой Стефан Баторий организовал отвлекающий конный рейд вглубь русских владений, чтобы отвлечь часть русских войск. Командующим литовского корпуса был назначен гетман польный литовский и каштелян трокский Христофор Радзивилл, младший сын гетмана великого литовского Николая «Рыжего» Радзивилла. По инструкции короля Радзивилл должен был выступить на Дорогобуж, оттуда на Белую, Торопец и Холм.

5 августа Радзивилл выступил из Витебска в свой поход, имея под своим началом около 4 тысяч человек. Вначале он двинулся на Дорогобуж, но, узнав по пути, что московские воеводы разоряют окрестности Великих Лук, Усвята и Велижа, повернул на Велиж.

Навстречу Радзивиллу из Великих Лук выступил оршанский староста Филон Кмита с отрядом из 2000 всадников и 600 татар. Радзивилл и Кмита встретились у Покровского монастыря, на реке Немезе, в окрестностях Торопца.

Во время рейда Радзивилл использовал тактику выжженной земли, оставляя после себя только пепел. Из Витебска он прибыл в Велиж, откуда, сжигая все на своём пути, двинулся на Ржев, а затем 26 августа подошёл к берегам Волги возле Пречистенского монастыря. Получив данные о том, что сам царь Иван Грозный находится в Старице, Радзивилл приказал сжечь близлежащие деревни и села. Кмита предложил Радзивиллу напасть на Старицу и взять в плен царя. Но Радзивилл, опасавшийся превосходства русских сил, отказался это сделать. Беглый царский постельничий сообщил Радзивиллу, что напуганный царь уже отправил свою семью в Москву, а сам вскоре планирует покинуть Старицу.

Радзивилл с литовским корпусом отправился на Холм, разоряя и сжигая русские деревни. По пути литовцы разбили два русских отряда. У истоков Волги и Двины Радзивилл остановился и отдыхал несколько дней. Затем он двинулся к Дубну, где нанёс новое поражение отряду стрельцов из Торопца. Затем Радзивилл отправился в Торопец, где пробыл два дня и разорил городские окрестности, отступил к Старой Руссе, где были царские солеварни, дававшие царю доход в размере около 200 тысяч рублей. Радзивилл отправил на город отряд из 400 всадников, который разбил русские силы (1500 чел.) под командованием князя Оболенского. Литовцы взяли и сожгли Старую Руссу. Оттуда Радзивилл двинулся дальше. 10 октября началась осада Порхова, окончившаяся 19 октября. Только приказ Стефана Батория идти к Пскову спас город от захвата и разорения. 26 октября Радзивилл со своим корпусом прибыл в польско-литовский лагерь под Псковом.

Именно после этого похода Радзивилла стали называть «Перуном» за то, что он, подобно языческому славянскому богу, выпалил землю, по которой шел, и навёл ужас на своих врагов.

Источники

• Новодворский В. В. Ливонский поход Ивана Грозного. — М.: Вече, 2010. — С. 266—272. — ISBN 978-5-9533-5136-2.
• Гейденштейн Рейнгольд. [www.vostlit.info/Texts/rus9/Geidenstein/framepred.htm Записки о московской войне]. — СПб., 1889.

Отрывок, характеризующий Рейд Радзивилла

Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.