Рейд на Кабанатуан

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Рейд на Кабанатуан
Основной конфликт: Вторая мировая война
Дата

30 января 1945

Место

Филиппины

Итог

Основные цели операции достигнуты

Противники
США
Суверенный штат Филиппины 		Японская империя
Командующие
Генри Муцци
Роберт Принс
Хуан Пахота
Эдуардо Хосон 		неизвестен
Силы сторон
133 рейнджера
10 разведчиков Аламо
250 филиппинских партизан 		ок. 220 японских солдат и охранников
ок. 1000 японцев близ лагеря
Потери
США:
2 убитых
4 раненых
2 пленных умерло
Филиппины:
21 ранено 		530–1000 убито
 
Филиппинская операция (1944—1945)
Лейте – Залив Лейте – Ормокский залив – Миндоро – Лингаенский залив – Лусон – Кабанатуан – Батаан – Манила – Коррехидор – Лос-Баньос – Палаван – Висайские острова – Минданао

Рейд на Кабанатуан — операция по спасению военнопленных из лагеря близ города Кабанатуана (Филиппины) во время Второй мировой войны. 30 января 1945 года Рейнджеры Армии США, разведчики Аламо и филиппинские партизаны освободили более 500 человек из японского лагеря для военнопленных.

После завершении битвы за Батаан и капитуляции десятков тысяч американских солдат многие из пленных были отправлены маршем смерти в лагерь военнопленных близ Кабанатуана. Впоследствии большинство пленных было распределено японцами по другим районам, в Кабанатуане оставили только 500 американцев и представителей других держав-союзников.

Пленные пребывали в тяжёлых условиях, страдали от болезней, издевательств охраны, недоедания. Они опасались, что их всех казнят, поскольку американские войска под командой генерала Макартура вернулись на остров Лусон. В конце января 1945 года командование 6-й армии и командиры филиппинских партизан разработали план, для реализации которого на выручку пленных был отправлен отряд из более чем сотни рейнджеров и разведчиков и нескольких сотен партизан. Отряд прошёл 48 км за линией фронта и достиг лагеря. Воспользовавшись ночной темнотой и полётом самолёта П-61, который отвлёк внимание охраны, рейнджеры застали врасплох японцев, находившихся внутри лагеря и за его пределами. В ходе получасового скоординированного боя погибли сотни японцев, в то время как потери американцев были минимальными.

Рейнджеры, разведчики и партизаны сопроводили пленных к американским позициям. Спасённые пленные рассказали о жестоком обращении со стороны японцев во время марша смерти и в лагере военнопленных, что вызвало новый подъём патриотического духа в войне с Японией. Спасатели удостоились объявления благодарности в приказе Макартура и одобрения со стороны президента США Франклина Рузвельта. На месте бывшего лагеря установлен мемориал, событиям рейда посвящены несколько фильмов.





Предыстория

7 декабря 1941 года американские силы были атакованы в Пёрл-Харборе. США вступили в войну на стороне антигитлеровской коалиции против сил держав Оси. Спустя считанные часы после бомбардировки Перл-Харбора также были атакованы американские войска под командованием генерала Дугласа Макартура, размещённые на Филиппинах для защиты от вторжения японцев. 12 марта 1942 года по личному приказу президента США Ф. Рузвельта генерал Макартур с небольшой группой офицеров покинул Филиппины, пообещав вернуться с подкреплениями. 72 тысячи американских и филиппинских солдат из группировки армии США на Дальнем Востоке (en)[~ 1], сражавшиеся устаревшим оружием, оставшись без снабжения и страдая от болезней и голода, в конце концов сдались японцам 9 апреля 1942 года[1].

Японцы первоначально рассчитывали взять в плен 10—25 тысяч американских и филиппинских военных. Они подготовили два госпиталя, достаточное количество пищи и охрану для рассчитанного ими числа военнопленных. В реальности число пленных оказалось намного выше (более 72 тысяч), и японские службы оказались перегружены[1][2]. К концу 97-километрового Батаанского марша смерти только 52 тысячи пленных (приблизительно 9,2 тысячи американцев и 42,8 тысячи филиппинцев) достигли лагеря О’Доннелла, около 20 тысяч погибли от болезней, голода и жестокого обращения или были убиты[2][3][4]. В дальнейшем, после закрытия лагеря О’Доннелла, большинство заключённых было направлено оттуда в лагерь военнопленных Кабанатуан, где они присоединились к своим товарищам, попавшим в плен в битве за Коррехидор[5].

В 1944 году после высадки американцев на Филиппинах, японское верховное командование отдало приказ убить военнопленных, чтобы избежать их освобождения. Один из методов состоял в том, что японцы сгоняли заключённых в одно место, обливали их бензином и сжигали заживо[6]. Прослушав доклады переживших массовое убийство в лагере Пуэрто-Принсеса на Палаване и опасаясь за участь остальных пленных, союзное командование решило предпринять ряд спасательных операций для спасения пленных, содержавшихся на Филиппинских островах.

Лагерь военнопленных

Название лагеря военнопленных Кабанатуан было выбрано по наименованию близлежащего города, в котором проживало 50 тыс. человек. Среди местных жителей также ходило называние «лагерь Пангатиан», по названию расположенной рядом небольшой деревни[7][8]. Первоначально здесь была станция американского министерства сельского хозяйства, а затем тренировочный лагерь филиппинской армии[9]. Японцы, вторгнувшиеся на Филиппины, превратили базу в лагерь для размещения американских военнопленных. В районе Кабанатуана было три лагеря, в лагере Кабанатуан содержались заболевшие пленные[10][11]. Лагерь занимал площадь в 25 акров, был прямоугольной формы (730 м в длину и 550 м в ширину), через его центр проходила дорога, разделявшая лагерь на две части[12]. Одну часть лагеря занимали японцы, на другой части были размещены бамбуковые бараки для пленных и медицинский сектор[11], который называли «Zero Ward»: там размещались самые тяжёлые больные, ожидающие смерти от таких болезней, как дизентерия и малярия[13][14]. Лагерь окружали забор из колючей проволоки высотой в 2,4 метра, многочисленные огневые укрепления и четырёхэтажные сторожевые башни[15][16][17].

На пике заполненности в лагере содержались 8 тысяч американских солдат (также было небольшое число пленных других национальностей, в том числе британцы, норвежцы и датчане). Это был самый большой лагерь для военнопленных на Филиппинах[18][19]. Число заключённых значительно сократилось после того, как трудоспособные пленные были отправлены на кораблях в другие районы Филиппин, Японию, Формозу и Манчжурию, в рабочие лагеря. Таким образом, японской стороной были нарушены условия Женевской конвенции, поскольку пленных принудили к работе на японских оружейных заводах, разгрузке кораблей и обслуживанию аэродромов[20] (впрочем, Япония к тому времени не подписала Женевских конвенций и не была связана их условиями).

Пленных кормили два раза в день рисом, к рису иногда давали фрукты, суп или мясо[21]. Заключённые разнообразили свою диету, тайно пронося продукты под одеждой во время разрешённых японцами визитов в Кабанатуан. Чтобы японцы не конфисковали пищу, ювелирные украшения, записные книжки и другие ценности, пленные прятали их в одежде или в отхожих местах и закапывали ценности перед запланированными проверками[22][23]. Пленные добывали пищу различными методами: прибегали к кражам, подкупали охранников, разводили сады, ловили животных, попадавших в лагерь (мышей, змей, уток и бродячих собак)[24][25][26]. Филиппинское подполье собрало и тайно передало в лагерь тысячи таблеток хинина, что спасло жизни сотен заболевших малярией[27][28]. Американские техники при починке радиоприёмников японцев воровали детали и собрали из них несколько радиоприёмников, чтобы слушать новости о ходе военных действий[29]. Каждый солдат одной из групп, попавших в плен при Коррехидоре, перед тем как оказаться в лагере, спрятал в одежде радиодетали, из которых впоследствии было собрано рабочее устройство[30]. Радиоприёмники пленных могли ловить радиопередачи из Сан-Франциско, благодаря чему они знали о ходе войны[31][32]. В лагерь, также тайком, была пронесена камера, при помощи которой пленные документировали условия своей жизни[33]. Пленные изготовляли оружие и тайно проносили в лагерь боеприпасы[34].

Пленные предпринимали многочисленные попытки побегов, но в основном эти попытки заканчивались неудачей. В ходе одного из побегов четверо солдат были схвачены японцами. Охрана заставила всех заключённых смотреть за тем, как четверых несчастных избили, заставили выкопать самим себе могилы и казнили[35]. Вскоре после этого охранники объявили, что в случае любой попытки побега за каждого беглеца казнят десять заключённых[35][36]. Пленники жили по десять человек в помещениях. Эта казнь вынудила их наблюдать друг за другом, чтобы предотвратить какую бы то ни было попытку побега[35][37]. Неделю спустя после побега и последующей поимки двух американцев охранники выбрали 18 других заключённых и построили их напротив забора вместе с пойманными беглецами. Эти 20 человек были казнены на глазах остальных заключённых[38].

Японцы разрешили пленным строить санитарные системы и ирригационные канавы на территории зоны лагеря, отведённой для заключённых[39][40]. Работал магазин, где продавались бананы, яйца, кофе, тетради и сигареты[41]. Пленным разрешалось играть в баскетбол, состязаться в бросании подков (en) и устраивать матчи в пинг-понг. Действовала библиотека, состоящая из 3 тысяч томов (большинство книг предоставил Красный Крест), время от времени показывались фильмы[39][42][43]. Пленные содержали бульдога, который был талисманом лагеря[44]. Каждый год в Рождество японские охранники разрешали Красному Кресту подарить каждому пленному небольшую коробочку, в которой были солонина, растворимый кофе и табак[33][45][46]. Пленным разрешалось посылать почтовые открытки родственникам, хотя их предварительно просматривали охранники[46][47].

С продвижением американских войск к Лусону Императорское японское верховное командование отдало приказ о транспортировке всех трудоспособных пленных в Японию. В октябре 1944 года из Кабанатуана вывели более 1600 пленных американских солдат, в лагере осталось свыше 500 больных, ослабевших и искалеченных пленных[48][49][50]. 6 января 1945 года все охранники покинули лагерь, оставив пленных в одиночестве[51]. Перед уходом охранники сообщили лидерам заключённых, что пленным под страхом смерти не следует совершать никаких побегов[52]. Когда охранники отбыли, пленные не покинули лагерь, опасаясь, что японцы находятся недалеко и всех казнят, используя как повод побег пленных[52]. Вместо побега пленные зашли в японскую часть лагеря и обыскали все постройки в поисках пищи и других ценностей[51] Несколько недель пленные пребывали в одиночестве, хотя в лагере периодически останавливались отступавшие японские войска. Солдаты в основном не общались с военнопленными, за исключением попыток получить от них продукты. Пленные, хотя и следовали своему решению не покидать лагерь, всё же выслали наружу небольшую группу, чтобы привести и забить двух водяных буйволов. Мясо животных вместе с пищей, найденной в японской части лагеря, позволило многим пленным набрать вес и восстановить силы[53][54][55]. В середине января в лагерь вошёл крупный отряд японцев и вернул пленных в отведённый для них сектор[56]. Среди пленных ходили слухи, что вскоре все они будут казнены японцами[57].

Планирование и подготовка рейда

Подполковник Бернард Андерсон — командир партизан, действующих в районе лагеря, — ранее предлагал план, согласно которому партизаны должны были освободить пленных и помочь тем пройти 80 км до залива Дебют, где их должны были ожидать 30 подводных лодок. Генерал Макартур не одобрил этот план из-за опасений, что японцы поймают и перебьют всех беглецов[12]. Кроме того, флот не располагал таким количеством свободных подлодок, особенно в связи с предстоящим вторжением войск Макартура на Лусон[58].

Майор Боб Лэпхам, старший командир партизанских сил американских войск на Дальнем Востоке, и другой партизанский лидер, Хуан Пахота, также рассматривали возможность освобождения пленных из лагеря[58], но не смогли решить вопросы, как спрятать и перевезти пленных[59].

20 октября 1944 года американские войска под командованием Макартура высадились на острове Лейте, приступив к освобождению Филиппин. 14 декабря, в то время, как американцы стягивали силы для массированного вторжения на Лусон, японские тюремщики казнили около 150 американцев в лагере военнопленных Пуэрто-Принсеса на острове Палаван. Японцы загнали толпу пленных в бомбоубежища, закрыли их там, залили бензином и сожгли заживо[60]. Один из выживших беглецов, рядовой первого класса Джин Нильсен, 7 января 1945 года поведал свою историю представителям разведки армии США[61]. Через два дня после допроса Нильсена войска под командованием Макартура высадились на острове Лусон и предприняли быстрое наступление на столицу Филиппин Манилу[62].

26 января 1945 года майор Лэпхам покинул свой пост близ лагеря военнопленных и отправился в штаб 6-й армии (en), находившийся в 48 км от лагеря[63]. Лэпхам заявил командиру разведки полковнику Хортону Уайту, подчинённому генерала-лейтенанта Уолтера Крюгера, что необходимо провести операцию по спасению около 500 военнопленных из лагеря Кабанатуан, пока их всех не перебили японцы[63]. Лэпхам оценил силы японцев как 100—300 солдат в лагере, 1000 за рекой Кабу (к северо-востоку от лагеря) и около 5 тысяч в районе города Кабанатуан[63]. На основе данных наблюдения за лагерем были созданы несколько планов и рисунков лагеря, самый поздний был сделан 19 января[64]. Полковник Уайт полагал, что 1-й корпус ВС США не сумеет достичь Кабанатуана ранее 31 января или 1 февраля, но спасательную операцию следует провести 29 января[65]. Уайт доложил о деталях Крюгеру, и тот отдал приказ провести операцию[63].

Уайт собрал подполковника Генри Муцци, командира 6-го батальона рейнджеров Армии США, и трёх лейтенантов из отряда разведчиков Аламо (специальный разведывательный отряд в составе 6-й армии) для обсуждения деталей рейда на Кабанатуан и спасения пленных[63]. Четырнадцать разведчиков, разделённых на две команды, должны были выйти на сутки раньше основной группы, чтобы установить наблюдение за лагерем[66]. Основная часть отряда должна была состоять из 90 рейнджеров роты С и тридцати рейнджеров роты F. Им предстояло преодолеть 30 миль по вражеской территории за линией фронта, окружить лагерь, уничтожить охрану, спасти и сопроводить пленных к американской линии фронта[63][67]. К американцам должны были присоединиться 80 филиппинских партизан, исполняющих роль проводников и сил поддержки в спасательной операции[68]. Атака лагеря должна была начаться 29 января в 17:30[69].

Вечером 27 января рейнджеры изучали фото, сделанные авиаразведкой, и слушали доклады представителей партизанской разведки о лагере[70]. Две команды по пять человек из подразделения разведчиков Аламо, возглавляемые старшими лейтенантами Уильямом Неллистом и Томасом Рунсавиллом, в 19:00 покинули Гуимбу (en) и просочились через вражескую линию фронта, чтобы проделать длинный путь до лагеря военнопленных и провести разведку[71][72][73]. Каждый разведчик был вооружён карабином М1 или винтовкой, пистолетом 45-го калибра, тремя ручными гранатами, ножом и нёс дополнительное снаряжение[70]. На следующее утро разведчики установили связь с несколькими отрядами филиппинских партизан у деревни Платеро в 3,2 км к северу от лагеря.

Рейнджеры основной группы несли смешанное вооружение: автоматы Томпсона, пулемёты Браунинга, винтовки М1 Гаранд, пистолеты, ножи и несколько базук, а также дополнительный боезапас[74][75]. Четыре военных фотографа из службы связи 832-го батальона откликнулись на предложение Муцци задокументировать события рейда и присоединились к разведчикам и рейнджерам, чтобы сделать записи операции[76]. Каждый фотограф был вооружён пистолетом[77]. Несмотря на то, что Женевская конвенция запрещает медицинскому персоналу вооружаться, хирург капитан Джимми Фишер и его подручные-медики несли по карабину и пистолету каждый[74][75]. За пределами Гуимбы был организован радиопост для обеспечения связи между группой рейнджеров и армейским командованием. В отряде было два радиопередатчика, но их решили использовать только для связи с воздушной поддержкой в случае, если отряд наткнётся на большие силы японцев или если в последнюю минуту будет решено изменить план рейда. Также было приказано использовать радио, чтобы не попасть под огонь своих самолётов[74][66].

За линией фронта

28 января после 5:00 Муцци и усиленная рота из 121[76][78][79] рейнджера под командой капитана Роберта Принса вышла из Гуимбы. Только после 14:00 отряду удалось проскользнуть через неприятельские порядки[74][80]. Ведомые филиппинскими партизанами рейнджеры шли через травяные поля, избегая вражеских патрулей[63]. В деревнях вдоль маршрута рейнджеров другие партизаны надевали намордники на собак и закрывали кур в клетки, чтобы японцы не услышали продвигающуюся группу[81]. Один раз рейнджерам едва удалось скрыться от японского танка на национальном шоссе, пройдя по оврагу, идущему вдоль дороги[82][83][84].

На следующее утро группа достигла Балинкарина, района в 8 км к северу от лагеря[85]. Муцци связался с командирами разведчиков Неллистом и Рунсавиллом, которые предыдущей ночью провели разведку лагеря. Они доложили, что местность вокруг лагеря открытая и любое движение рейнджеров будет замечено[85]. Муцци также встретился с партизанским командиром капитаном Хуаном Пахотой и двумя сотнями его людей, которые были хорошо осведомлены о перемещениях вражеских сил, знали местных жителей и окружающую местность[86]. Узнав о намерении Муцци атаковать этим же вечером, Пахота стал возражать, заявив, что это будет самоубийством. Он сказал, что партизаны заметили тысячу японцев, разбивших лагерь на другом берегу реки Кабу, всего лишь в нескольких сотнях метрах от лагеря[87]. Пахота также получал доклады, что свыше 7 тысяч вражеских солдат развёрнуты вокруг города Кабанатуан в нескольких милях от лагеря[88]. Кроме того, по дороге, проходящей близ лагеря, отступала на север японская дивизия[89][90]. Пахота посоветовал выждать, пока дивизия не пройдёт, чтобы по возможности встретить минимальное сопротивление. Муцци также получил информацию от разведчиков Аламо об усилении вражеской активности в районе лагеря и согласился отложить налёт на 24 часа[89]. Он предупредил об этом по радио штаб 6-й армии[91]. Муцци приказал разведчикам вернуться к лагерю и провести дополнительную разведку, обратив особое внимание на состав охраны и точное местоположение пленников. Рейнджеры отошли к району Платеро, в 4 км южнее Балинкарина[89].

Перед боем

Мы не могли отработать операцию. Если намечается нечто подобное, вы обычно стараетесь неделями репетировать всё снова и снова. Собрать больше информации, построить модели и обговорить все случайности. Проработать все детали. На всё это у нас не было времени. Надо было осуществить операцию сейчас или никогда.

— Размышления капитана Принса о временных ограничениях рейда[92]

30 января в 11:30 разведчики лейтенант Неллист и рядовой первого класса Руфо Вакилар, одетые как местные жители, проникли в покинутую хижину в 270 м от лагеря[71][93]. Избежав обнаружения охраной лагеря, они наблюдали за лагерем и составили о нём детальный доклад, включая описание главных ворот, численность японских войск, расположение телефонных проводов и наиболее благоприятные направления для атаки[94][95]. Вскоре к ним присоединились ещё три разведчика, Неллист приказал им передать доклад Муцци[96]. Неллист и Вакилар оставались в хижине до начала атаки[97].

Муцци уже получил от Неллиста доклад, который тот составил во второй половине дня 29 января, и отправил полученную информацию капитану Принсу. Муцци поручил Принсу определить, насколько быстро рейнджеры смогут войти в лагерь и выйти оттуда вместе со всеми больными заключёнными при минимально возможных потерях. Принс разработал план, в который позже были внесены поправки благодаря материалам нового доклада, полученного в 14:30 от разведчиков, находящихся в заброшенной хижине[98]. Принс предложил, чтобы рейнджеры разбились на две группы: 90 рейнджеров из роты С, возглавляемых самим Принсом, должны были атаковать основной лагерь и вывести оттуда пленных, в то время как 30 рейнджеров взвода роты F под командой лейтенанта Джона Мёрфи должны были подать сигнал к началу атаки, начав в 19:30 обстреливать с тыла японские позиции[99][100]. Принс прогнозировал, что налёт продлится 30 минут или меньше. Убедившись в том, что все пленные благополучно покинули лагерь, он должен был выпустить красную сигнальную ракету, тем самым дав всем силам сигнал отступить к месту сбора у реки Пампанга в 2,4 км к северу от лагеря. Там их должны были ожидать 150 партизан с буйволиными повозками для транспортировки раненых[101]. Группа должна была помочь погрузить пленных и сопровождать их на обратном пути к линии фронта.

Одной из главных проблем, стоявших перед Прайсом, была открытая местность. Японцы уничтожали растительность вокруг лагеря, чтобы получить хороший обзор и заметить приближение партизан или пленных, пустившихся в побег[8]. Принс понимал, что рейнджерам предстоит преодолеть ползком обширное открытое поле прямо на глазах у японцев. Это можно было проделать только в тёмное время суток, после захода солнца, пока не поднялась луна[8]. Также нельзя было позволить японцам заметить приближающихся рейнджеров. Задачу осложняло ожидающееся полнолуние. Если бы японцы обнаружили рейнджеров, те должны были одновременно стремительно атаковать лагерь, это был единственный запланированный вариант[102]. Рейнджеры не знали, есть ли у японцев прожектора, которыми те могут осветить периметр лагеря[103]. Пахота предложил чтобы над лагерем пролетел самолёт ВВС США — это отвлекло бы внимание японцев. Муцци одобрил идею и запросил по радио командование о пролёте самолёта в тот момент, когда его люди будут ползти через поле[104]. Тем временем батальонный хирург капитан Джимми Фишер разбил временный госпиталь в школьном здании Платеро, готовясь оказать помощь возможным раненым в предстоящем бою с японцами[105].

К рассвету 30 января дорога очистилась от проходящих японских войск[106]. Муцци составил план, как защитить освобождённых из лагеря пленных. Две группы бойцов вооружённых партизанских сил Лусона, одна под началом капитана Пахоты, другая — под командой капитана Эдуардо Хосона[107], должны были занять противоположные направления и удерживать главную дорогу, проходящую близ лагеря. Пахота и 200 партизан блокировали деревянный мост через реку Кабу к северо-востоку от лагеря[101][108]. Это была первая линия обороны против японских сил, размещённых за рекой, японцы находились в пределах слышимости предстоящего штурма лагеря. 75 партизан под командованием Хосона совместно с ракетным расчётом рейнджеров перекрывали дорогу в 730 метрах к юго-западу от лагеря, чтобы остановить японские подкрепления, прибывающие из Кабанатуана[101]. Оба отряда разместили перед своей позицией по 25 мин. Один партизан в каждой группе был вооружён базукой для уничтожения бронетехники[101]. Как только все пленные и остатки сил, атакующих лагерь, достигли бы точки сбора у реки Пампанга, Принс должен был выпустить вторую ракету, чтобы оповестить отряды прикрытия, что те могут отступать к Платеросу (если они столкнулись бы с сопротивлением, то им следовало отступать постепенно)[100].

Так как пленным не было известно о предстоящем штурме, для них эта была одна из обычных ночей. Накануне два мальчика-филиппинца забросили на сторону пленных камни с записками, где было написано: «Готовьтесь к выходу»[109]. Однако пленные решили что это баловство мальчишек, и оставили предупреждение без внимания. Пленные всё сильней опасались японских охранников, думая, что на днях те казнят их по какому-нибудь поводу. Они считали, что японцы не хотят освобождения пленных наступающими американскими силами, так как они могли восстановить свои силы и снова сражаться с японцами. Кроме того, японцы могли истребить пленных, чтобы те не рассказали про жестокий Батаанский марш смерти или про условия содержания в лагере[110]. Поскольку численность японской охраны была ограничена, несколько пленных решили, что примерно в 20:00 они должны бежать из лагеря[111][112].

Освобождение пленных

За несколько часов до налёта Муцци одобрил план Принса. В 17:00 рейнджеры вышли из Платеро. Они повязали белые повязки на левую руку, чтобы избежать огня со стороны своих[113]. Бойцы перешли реку Пампанга. В 17:45 отряды капитана Принса и лейтенанта Мерфи разделились и начали окружать лагерь[99][111]. Капитаны Пахота и Хосон повели своих партизан к месту засад. Рейнджеры Принса направились к главным воротам и остановились в 640 метрах от лагеря. Они ожидали наступления ночи и появления самолёта, который должен был отвлечь японцев[111].

Самолёт П-61 «Чёрная вдова» из 547-й эскадрильи «Ночных бойцов» вылетел в 18:00. Его пилотировали капитан Кеннет Шрейбер и 1-й лейтенант Бонни Ракс[114]. За 45 минут до назначенного для атаки времени Шрейбер, ведя самолёт на высоте 460 метров над лагерем, отключил левый двигатель и вновь запустил его, создав заметный хвост огня. Ещё дважды он повторял эту процедуру, снизившись до высоты в 61 метр. Рискуя разбить самолёт, Шрейбер полетел к невысоким холмам и прошёл над ними на высоте 9,1 м. Японским наблюдателям показалось, что самолёт разбился, и они продолжали смотреть, ожидая мощного взрыва. Шрейбер повторил этот фокус несколько раз и вдобавок совершал различные акробатические манёвры в воздухе. «Авиашоу» продолжалось 20 минут, японцы отвлеклись, а рейнджеры тем временем ползли к лагерю[114][115]. Позднее Принс прокомментировал действия пилота:

Затея с самолетом была несколько необычной и, откровенно говоря, я ни на минуту не верил, что она сработает. Но пилот настолько искусно и замысловато маневрировал и так здорово запутал [противника], что операция по отвлечению полностью удалось. Я не знаю, что бы мы делали без этого[114].

Пока самолёт барражировал над лагерем, лейтенант Карлос Томбо и его партизаны вместе с несколькими рейнджерами перерезали телефонные линии, идущие из лагеря, чтобы не дать охране связаться с большим отрядом, размещённым в Кабанатуане[100].

В 19:40 люди Мерфи открыли огонь по охранникам на башнях и у казарм, весь лагерь оказался под обстрелом[116]. В первые же пятнадцать секунд боя были уничтожены все охранники, находившиеся в башнях и в огневых точках[117]. Сержант Тед Ричардсон бросился к воротам лагеря и сбил замок выстрелом из пистолета[117][118]. Рейнджеры у главных ворот перестроились так, чтобы перенести огонь на казармы охраны и жилища офицеров, в то время как их товарищи с тыла лагеря истребляли охранников у бараков пленных и затем приступили к эвакуации. Ракетный расчёт роты F навёл базуку на сарай у главной дороги, где по донесениям разведчиков, доставленным подполковнику Муцци, находился танк. Японцы попытались скрыться на двух грузовиках, но ракетчикам удалось сначала уничтожить машины, а затем и сарай[119][120].

После начала стрельбы многие заключённые подумали, что японцы начали убивать военнопленных[121]. Один из пленных вспоминал, что звуки атаки слышались как «свистящие удары, взрывы римских свечей и пылающие метеоры, проносящиеся у нас над головами»[122]. Пленные немедленно попрятались по своим хижинам, отхожим местам и ирригационным канавам[122]. Когда рейнджеры подняли крик, чтобы пленные выходили наружу к своему спасению, многие пленные подумали, что это хитрость японцев, чтобы выманить и перебить их[123]. Многие пленные оказали сопротивление, так как оружие и униформа рейнджеров были непохожи на форму, которую носили американские солдаты несколько лет назад. Например, солдаты раньше носили каски M1917, а рейнджеры были в кепи, похожих на те, что носили японские солдаты[124][125]. Пленные спрашивали рейнджеров, кто они и откуда. Многим рейнджерам пришлось силой выталкивать пленных или даже выгонять их пинками наружу[126]. Некоторые заключённые до того отощали из-за болезней и недоедания, что отдельные рейнджеры выносили за один раз по двое пленных[127]. Вне бараков рейнджеры направляли пленных к главным (передним) воротам[128]. Однако из-за того, что при этом рейнджеры, говоря «главные ворота», имели в виду вход с американской стороны лагеря, пленные оказались дезориентированы[128]. Они в замешательстве налетали друг на друга, пока в конечном итоге рейнджеры не вывели их из лагеря.

Один из японских солдат завладел миномётом и выпустил три заряда по главным воротам. Хотя солдаты роты F быстро засекли и уничтожили японца, несколько рейнджеров, разведчиков и пленных получили ранения[129][130]. Батальонный хирург капитан Джеймс Фишер получил смертельное ранение в живот и был перенесен в Балинкари (ближайшую деревню)[131]. Разведчик Альфред Альфонсо был ранен шрапнелью в живот[132][133]. Разведчики лейтенант Том Рунсвил и рейнджер рядовой 1-го класса Джек Питерс также получили ранения от заградительного огня[132].

Люди Пахоты услышали первый выстрел солдат Мёрфи и через несколько секунд после этого открыли огонь по поднявшимся по тревоге японцам за рекой Кабу[134][135]. Перед боем Пахота послал подрывника, чтобы тот заминировал оставленный без охраны мост[108][136]. Таймер бомбы был установлен на 19:45, и в назначенное время последовал взрыв, который, хотя не разрушил мост, но образовал в нём большой пролом, так что по нему не могли проехать ни танки, ни другие транспортные средства[137][138]. Японцы волнами накатывались на мост, но партизаны заняли господствующую V-образную позицию и отразили все атаки[120]. Один из партизан, всего несколько часов назад обученный рейнджерами пользоваться базукой, уничтожил или подбил четыре танка, спрятанных за группой деревьев[139]. Отряд японских солдат попытался обойти позицию партизан с фланга, перейдя реку вброд, но этот манёвр был замечен и японцев уничтожили[139].

К 20:15 территория лагеря была очищена от японцев, и капитан Принс выпустил ракету, сигнализируя о конце штурма[140]. В последующие 15 минут никто не стрелял[141]. Однако, когда рейнджеры двинулись к месту встречи, капрал Рой Свизи был задет «дружественным огнём» (получил две пули в спину) и позднее скончался[142]. Рейнджеры и усталые, хилые, измученные болезнями пленные дошли до назначенного места встречи у реки Пампанга, где их ждал собранный Пахотой караван из 26 буйволиных повозок, ведомых местными жителями[143]. Караван должен был отвезти пленных в Платерос. В 20:40, когда Принс убедился в том, что все перешли реку Пампанга, он выпустил вторую ракету, давая бойцам Пахоты и Хосона сигнал к отходу[144]. Разведчики остались за точкой сбора, чтобы наблюдать за ответными передвижениями японцев[145]. Тем временем люди Пахоты продолжали отбивать атаки врага, и только в 22:00 этот отряд наконец смог отступить, поскольку японцы прекратили атаковать мост[146]. Люди капитана Хосона не встретили сопротивления и вернулись, чтобы помогать сопровождать пленных[147].

Хотя военные фотографы и могли делать снимки на пути к лагерю и из него, во время штурма они не смогли воспользоваться своими камерами, поскольку налёт проходил ночью и вспышки фотоаппаратов выдали бы их местоположение японцам[148]. Один из корреспондентов так вспоминал об этой неудаче, вызванной действиями в ночное время: «Мы чувствовали себя как солдаты, которые проделали долгий путь, неся свои винтовки, чтобы принять участие в одной из решающих битв, но так и не сделали ни одного выстрела»[100]. Вместо этого фотографы помогали выводить пленных из лагеря[148].

Путь к американской линии фронта

Я прошёл маршем смерти из Батаана, так что этот путь точно преодолею!

— заявление одного из пленных во время обратного пути[149]

В 22:00 рейнджеры и пленные прибыли в Платерос, где они сделали получасовую остановку[145][147][150]. Было послано радиосообщение, принятое в 23:00 6-й армией, что спасательная миссия увенчалась успехом и рейнджеры возвращаются вместе со спасёнными пленными к линии фронта[151]. После пересчёта выяснилось, что пропал глухой пленный британский солдат Эдвин Роуз[152]. Муцци заявил, что у него нет лишних рейнджеров для поисков Роуза, и утром отправил нескольких партизан на его поиски[152]. Позднее выяснилось, что Роуз перед атакой пошёл к отхожему месту и заснул там[137]. Проснувшись там ранним утром, Роуз понял, что все пленные покинули лагерь, а он остался. Тем не менее он нашёл время, чтобы побриться и надеть свою лучшую одежду, которую он приберёг ко дню предполагаемого освобождения. Он вышел из лагеря, думая, что вскоре он будет найден и освобождён. Вскоре его действительно обнаружили проходившие партизаны[153][154]. Партизаны договорились с отрядом истребителей танков, чтобы те перевезли Роуза в госпиталь[155].

Разведчик Альфонсо и рейнджер Фишер были прооперированы незамедлительно в импровизированном госпитале в Платеросе. Из брюшной полости Альфонсо извлекли шрапнель, был сделан благоприятный прогноз при условии, что его доставят к американской линии фронта. Из тела Фишера также извлекли шрапнель, но ввиду нехватки материалов и обширных повреждений желудка и кишечника было решено провести более обширное хирургическое вмешательство в условиях американского госпиталя[149][156]. Муцци приказал проложить взлётно-посадочную полосу на поле близ Платероса, чтобы раненого мог забрать самолёт. Несколько разведчиков и освобождённых пленных остались прокладывать полосу.

В 22:30 группа оставила Платерос и двинулась по направлению к американской линии фронта. Пахота и его партизаны продолжали обращаться к местным деревенским жителям с просьбами предоставить им дополнительные повозки для перевозки ослабевших пленных[143]. У большинства освобождённых почти или совсем не было одежды и обуви, идти дальше им становилось всё труднее[157]. К моменту, когда группа достигла Балинкарина, пленные занимали около 50 повозок[158]. Хотя перевозить пленных в повозках было удобно, буйволы двигались со скоростью в 3,2 км/ч, что очень снижало скорость движения отряда[145]. Когда группа достигла американской линии фронта, было занято уже 106 повозок[159].

От усталости страдали не только пленные — большинство рейнджеров за последние три дня спало только 5—6 часов. У солдат то и дело начинались галлюцинации, они падали и засыпали прямо на марше. Медики раздавали бензедрин, чтобы поддерживать рейнджеров бодрствующими в ходе долгого марша. Один из рейнджеров прокомментировал эффект воздействия наркотика: «Мы чувствовали, будто наши глаза вылезают из орбит, мы не могли закрыть их даже при желании. Я взял всего лишь одну пилюлю — этого оказалось более чем достаточно»[160].

Самолёты П-61 снова помогли отряду, патрулируя путь возвращения группы к линии фронта. В 21:00 один из самолётов уничтожил 5 японских грузовиков и танк, расположенные на дороге в 23 км от Платероса, там, где позднее прошёл путь группы[149]. Близ линии фронта группу прикрывали барражирующие самолёты П-51 «Мустанг». Пленный Джордж Штейнер заявил: «Мы ликовали при появлении наших самолётов, звук их моторов был музыкой для наших ушей»[153].

По дороге отряд был остановлен филиппинскими партизанами-коммунистами из крыла Хукбалахап, которые одинаково ненавидели и японцев, и американцев. Они также были противниками партизан Пахоты. Один из лейтенантов Пахоты переговорил с коммунистами и, вернувшись, сообщил Муцци, что им не разрешается пройти через деревню. Рассерженный такой вестью Муцци послал лейтенанта обратно и приказал ему настаивать на том, что приближаются преследующие их отряд японцы. Лейтенант вернулся и сообщил, что разрешается пройти только американцам, а люди Пахоты должны остаться. Возмущённый Муцци передал через лейтенанта, что он вызовет огонь американской артиллерии с фронта и сравняет всю деревню с землей (в это время рация Муцци вообще не работала). В итоге коммунисты разрешили рейнджерам и партизанам пройти через деревню[161].

В 8:00 31 января радист Муцци установил связь со штабом 6-й армии. Муцци получил приказ идти к городу Талавере (захваченному силами 6-й армии) в 18 км от своей текущей позиции[159]. В Талавере освобождённые военнопленные и гражданские погрузились в грузовики и санитарные машины, чтобы проделать в них последнюю часть пути[162]. Пленных прогнали через вошебойку, они получили горячий душ и новую одежду[163]. Один из рейнджеров встретил среди освобождённых пленных в госпитале своего отца, который считался убитым в бою три года назад[164] Разведчики и пленные, которые остались, чтобы отправить Джеймса Фишера на самолёте, тоже столкнулись с противодействием Хукбалахап[165]. Однако им также удалось запугать отряд коммунистов, и им дали пройти. 1 февраля они достигли Талаверы[165].

Через несколько дней после рейда войска 6-й армии произвели осмотр лагеря. Они собрали большое количество свидетельств о смерти[155], схем кладбища, дневников, стихов и альбомов для зарисовок[154]. Американские солдаты выплатили по 5 песо каждому возчику буйволиных повозок, которые помогали эвакуировать пленных[155][166].

Результаты и историческое значение

Спасённые пленные[167]
Американские солдаты 464
Британские солдаты 22
Голландские солдаты 3
Американские гражданские 28
Норвежские гражданские 2
Британские гражданские 1
Канадские гражданские 1
Филиппинские гражданские 1
Всего 522

Рейд увенчался успехом — были освобождены 489 военнопленных и 33 гражданских лица. В общий список вошли 492 американца, 23 британца (включая Эдвина Роуза, спасённого позднее), 3 датчанина, 2 норвежца, 1 канадец и 1 филиппинец[167]. Пленные, освобождённые из лагерей Кабанатуан и О’Доннела (освобождённого в тот же день), рассказали о жестокости, проявленной японцами в Батаане и Коррехидоре, что подняло боевой дух в войне с Японией[168][169]. Принс переложил большую часть заслуг по спасению на других. «Успеху мы обязаны не только нашим усилиям, но и разведчикам Аламо и Воздушным силам. Пилоты (капитан Кеннет Р. Шрейбер и лейтенант Бонни Б. Ракс), пролетевшие так низко над лагерем — невероятно храбрые люди»[170]. Несколько рейнджеров и разведчиков совершили агитационные поездки (с целью сбора на военные облигации) по Соединенным Штатам и удостоились встречи с президентом Франклином Рузвельтом[166][168]. В 1948 Конгресс США принял закон о выплате 1 доллара (эквивалент 9,82 доллара по ценам 2014 года) за каждый день, проведённый пленными в лагерях, в число которых входил лагерь Кабанатуан[171]. Через два года Конгресс снова одобрил дополнительную выплату в полтора доллара за день. Таким образом, общая сумма составила 2,5 доллара в день, или 24,51 доллара по ценам 2014 года[171].

По разным оценкам во время штурма было убито от 530 до тысячи японских солдат[163][168]. В это число входят 73 охранника лагеря, приблизительно 150 японцев, остановившихся на ночь в лагере, и японцы, убитые людьми Пахоты при попытке пересечь реку Кабу[17][172][173]. Несколько американцев погибли в ходе и после рейда. Один из пленных, ослабевших от болезни, скончался от сердечного приступа, когда рейнджеры переносили его от бараков к главным воротам[174][175]. Один из рейнджеров позднее вспоминал: «Как я предполагаю, он испытал слишком сильное волнение. В самом деле это было очень печально. Он был всего лишь в сотне шагов от свободы, которую не видел почти три года»[174]. Другой пленный умер от болезни, как только группа прибыла в Талаверу[176]. Хотя Муцци и приказал построить взлётно-посадочную полосу близ Платероса, чтобы мог прилететь самолёт для эвакуации в госпиталь батальонного хирурга капитана Джеймса Фишера, самолёт так не был отправлен. Фишер умер на следующий день[177]. Его последними словами были «Удачи на обратном пути»[178]. Капрал рейнджеров Рой Свизи получил два ранения в спину от «дружественого огня». Капитан Фишер и капрал Свизи были похоронены на Американском кладбище Манилы. Двадцать партизан Пахоты, два разведчика и два рейнджера получили ранения[163][168].

Американские пленные были незамедлительно отправлены в Соединённые Штаты, большинство полетели самолётом. Больные и ослабленные остались в американских госпиталях до выздоровления. 11 февраля 1945 года 280 пленных покинули Лейте на борту американского транспорта «Генерал А. Е. Андерсон» (USS General A. E. Anderson), который пошёл в Сан-Франциско мимо голландской Новой Гвинеи[179]. Чтобы снизить поднявшийся боевой дух американцев, японские «токийские розы» (en) объявили по радио, что японские подлодки, корабли и самолёты вышли на охоту за транспортом[180]. Эти угрозы оказались блефом, и 8 марта 1945 года «Генерал Андерсон» благополучно прибыл в залив Сан-Франциско[181].

2 февраля новости о спасательной миссии дошли до общества[182]. Солдаты Макартура, корреспонденты союзников и американская публика отметили этот подвиг, который затронул душевную струну американцев, переживавших о судьбе защитников Батаана и Коррехидора. Члены семей пленных получили телеграммы о спасении их близких[183]. Новости о рейде попали во множество радиовыпусков и на первые полосы газет[184] . Многие рейнджеры и пленные были опрошены об условиях пребывания в лагере и событиях рейда[185]. Эту вспышку энтузиазма вскоре затмили другие события на Тихоокеанском театре военных действий, в том числе битва за Иводзиму и атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки[169][186]. Вскоре последовали другие успешные рейды: на лагерь Санто-Томас (en) 3 февраля[187], на тюрьму Новый Билибид (en) 4 февраля[188] и на Лос-Баньос (en) 23 февраля[189].

Рапорт по 6-й армии гласил, что рейд продемонстрировал, «…чего разведчики могут добиться на вражеской территории, следуя основным принципам рекогносцировки и патрулирования, скрытых продвижения и наблюдения, использования маскировки, изучения дорог на фотографиях и карт перед выполнением операции… и координации всех войск при осуществлении операции»[190]

Генерал Дуглас МакАртур рассказал о своей реакции на рейд: «Ни одно событие кампании на Тихом океане не доставило мне такого удовлетворения, как освобождение военнопленных Кабанатуана. Это была блистательно успешная миссия»[191]. 3 марта 1945 генерал представил к награде солдат, участвовавших в рейде. Хотя подполковник Муцци был представлен к медали Почёта, они с капитаном Принсом получили кресты «За выдающиеся заслуги». Муцци был произведён в полковники и принял командование 1-м полком 6-й пехотной дивизии (en)[171]. Все прочие американские офицеры и часть солдат получили Серебряные звёзды[192]. Остальные американские нижние чины и филиппинские партизаны были награждены Бронзовыми звёздами[192]. Лейтенанты Уильям Неллист и Томас Рунсавил и остальные двенадцать разведчиков получили президентскую благодарность подразделению (en)[193].

Капитан Принс вспоминал о реакции общества на рейд:

«Повсюду люди хотят поблагодарить нас. Я думаю, благодарить надо не нас. Всю оставшуюся жизнь я буду благодарен за то, что получил шанс не только разрушать в ходе этой войны. Для меня ничто и никогда не сравнится с удовлетворением, которое я получил от помощи в освобождении наших пленных=[194].»

В конце 1945 года тела американских солдат, умерших в лагере, были эксгумированы и переправлены на другие кладбища[195]. В 1990 году правительство Филиппин отвело часть территории бывшего лагеря под мемориал. Сейчас на месте лагеря в Кабанатуане располагается парк, там находится мемориальная стена с именами 2656 американских пленных, погибших в лагере[196]. Строительство мемориала было оплачено бывшими американскими военнопленными и ветеранами, поддержку оказала американская комиссия по военным мемориалам (en)[195][197]. 12 апреля 1982 года конгресс и президент Рональд Рейган выпустили совместную резолюцию «Американский салют пленникам Кабанатуана в памятный день войны»[198]. В честь партизанского командира Эдуардо Хосона был назван госпиталь в Кабанатуане[197].

След в культуре

Событиям рейда посвящено несколько художественных фильмов[199], в которые включены архивные материалы о пленных. Фильм Эдварда Дмитрыка 1945 года «Возвращение на Батаан» с Джоном Уэйном в главной роли начинается с рассказа о рейде на лагерь военнопленных в Кабанатуане. В 2005 году вышел фильм Джона Даля «Великий рейд», снятый по мотивам книг «Великий рейд на Кабанатуан» и «Солдаты-призраки». Фильм посвящён событиям рейда, переплетённым с любовной историей. Принс, выступивший в роли консультанта, считал, что история рейда отображена в этой ленте верно[200][201]. Продюсер фильма Марти Кац объяснял свой интерес к этой теме так: «Это была масштабная операция с очень низкими шансами на успех. Это было похоже на голливудские фильмы — такого не могло произойти, но произошло. Именно поэтому нас привлёк материал»[202].

Напишите отзыв о статье "Рейд на Кабанатуан"

Комментарии

  1. ↑ Вооружённые силы США на Дальнем Востоке, из хорошо подготовленных филиппинских разведчиков армии США и недостаточно подготовленных сил филиппинской армии

Примечания

  1. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 31
  2. ↑ 1 2 McRaven 1995, С. 245
  3. ↑ «WWII: Raid on the Bataan Death Camp». Shootout!. History Channel. December 1, 2006. Серия 5, сезон 2. 24:52 минуты.
  4. ↑ Breuer 1994, С. 40
  5. ↑ Parkinson 2006, С. 121
  6. ↑ Sides 2001, С. 10
  7. ↑ Sides 2001, С. 134
  8. ↑ 1 2 3 Rottman 2009, С. 25
  9. ↑ McRaven 1995, С. 247
  10. ↑ Waterford 1994, С. 252
  11. ↑ 1 2 Carson 1997, С. 37
  12. ↑ 1 2 Alexander 2009, С. 231
  13. ↑ Wodnik 2003, С. 39
  14. ↑ Carson 1997, С. 62
  15. ↑ Rottman 2009, С. 26
  16. ↑ McRaven 1995, С. 248
  17. ↑ 1 2 King 1985, С. 61
  18. ↑ Sides 2001, С. 20
  19. ↑ Rottman 2009, С. 6
  20. ↑ Breuer 1994, С. 55
  21. ↑ Parkinson 2006, С. 132
  22. ↑ Wright 2009, С. 64
  23. ↑ Carson 1997, С. 81
  24. ↑ Breuer 1994, С. 59
  25. ↑ Wright 2009, С. 71
  26. ↑ Sides 2001, С. 146
  27. ↑ Breuer 1994, С. 97
  28. ↑ Sides 2001, С. 187
  29. ↑ Breuer 1994, С. 74
  30. ↑ Breuer 1994, С. 75
  31. ↑ Sides 2001, С. 160
  32. ↑ Wright 2009, С. 70
  33. ↑ 1 2 Bilek 2003, С. 125
  34. ↑ Breuer 1994, С. 125
  35. ↑ 1 2 3 Breuer 1994, С. 56
  36. ↑ Wright 2009, С. 58
  37. ↑ Sides 2001, С. 149
  38. ↑ Breuer 1994, С. 57
  39. ↑ 1 2 Sides 2001, pp. 135–136
  40. ↑ Wright 2009, С. 60
  41. ↑ Wright 2009, С. 59
  42. ↑ Wright 2009, С. 61
  43. ↑ Parkinson 2006, С. 124
  44. ↑ Sides 2001, С. 148
  45. ↑ Wright 2009, С. 62
  46. ↑ 1 2 Sides 2001, pp. 142–143
  47. ↑ Bilek 2003, С. 121
  48. ↑ Breuer 1994, С. 137
  49. ↑ Breuer 1994, С. 144
  50. ↑ Sides 2001, С. 202
  51. ↑ 1 2 Breuer 1994, pp. 140–141
  52. ↑ 1 2 Sides 2001, pp. 237–238
  53. ↑ Breuer 1994, С. 145
  54. ↑ Sides 2001, pp. 243–244
  55. ↑ McRaven 1995, С. 282
  56. ↑ Sides 2001, pp. 245–246
  57. ↑ Sides 2001, pp. 264–265
  58. ↑ 1 2 Breuer 1994, pp. 120–121
  59. ↑ Hunt 1986, С. 196
  60. ↑ Reichmann, John A.. [news.google.com/newspapers?id=FCciAAAAIBAJ&sjid=CKQFAAAAIBAJ&pg=2439,5620215&dq Massacre of Americans is Charged], San Jose News, Google News (September 4, 1945). Проверено 15 марта 2010.
  61. ↑ Sides 2001, С. 12
  62. ↑ [news.google.com/newspapers?id=SJgRAAAAIBAJ&sjid=-uIDAAAAIBAJ&pg=2707,1127487&dq General MacArthur Had Remarkable Military Career...52 Years], Eugene Register-Guard, Google News (April 6, 1964), стр. 2. Проверено 15 марта 2010.
  63. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Breuer 1994, pp. 148–149
  64. ↑ Sides 2001, С. 261
  65. ↑ Rottman 2009, С. 10
  66. ↑ 1 2 Rottman 2009, С. 19
  67. ↑ «WWII: Raid on the Bataan Death Camp». Shootout!. History Channel. December 1, 2006. Серия 5, сезон 2. 29:20 минут.
  68. ↑ «WWII: Raid on the Bataan Death Camp». Shootout!. History Channel. December 1, 2006. Серия 5, сезон 2. 32:20 минуты.
  69. ↑ Breuer 1994, С. 150
  70. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 154
  71. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 3
  72. ↑ Zedric, 1995, p. 187.
  73. ↑ Sides 2001, С. 124
  74. ↑ 1 2 3 4 Breuer 1994, С. 158
  75. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 73
  76. ↑ 1 2 Sides 2001, pp. 64–65
  77. ↑ Breuer 1994, С. 157
  78. ↑ Breuer 1994, С. 153
  79. ↑ Rottman 2009, С. 22
  80. ↑ Breuer 1994, С. 155
  81. ↑ Black 1992, С. 280
  82. ↑ Breuer 1994, С. 160
  83. ↑ Sides 2001, С. 79
  84. ↑ Alexander 2009, С. 237
  85. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 161
  86. ↑ «WWII: Raid on the Bataan Death Camp». Shootout!. History Channel. December 1, 2006. Серия 5, сезон 2. 32:42 минуты.
  87. ↑ Sides 2001, С. 127
  88. ↑ Sides 2001, С. 125
  89. ↑ 1 2 3 Breuer 1994, С. 162
  90. ↑ King 1985, С. 56
  91. ↑ Sides 2001, С. 131
  92. ↑ Sides 2001, С. 122
  93. ↑ Alexander 2009, С. 241
  94. ↑ Sides 2001, С. 169
  95. ↑ Breuer 1994, С. 4
  96. ↑ Sides 2001, С. 172
  97. ↑ Sides 2001, С. 225
  98. ↑ Sides 2001, С. 174
  99. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 224
  100. ↑ 1 2 3 4 Breuer 1994, С. 165
  101. ↑ 1 2 3 4 Breuer 1994, С. 164
  102. ↑ Sides 2001, С. 226
  103. ↑ Rottman 2009, С. 27
  104. ↑ Sides 2001, pp. 179–180
  105. ↑ Rottman 2009, С. 38
  106. ↑ Sides 2001, С. 168
  107. ↑ Hunt 1986, С. 198
  108. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 176
  109. ↑ Rottman 2009, С. 40
  110. ↑ Sides 2001, С. 234
  111. ↑ 1 2 3 Breuer 1994, С. 166
  112. ↑ Sides 2001, С. 268
  113. ↑ Rottman 2009, С. 43
  114. ↑ 1 2 3 Sides 2001, pp. 248–250
  115. ↑ «WWII: Raid on the Bataan Death Camp». Shootout!. History Channel. December 1, 2006. Серия 5, сезон 2. 36:20 минут.
  116. ↑ Breuer 1994, С. 173
  117. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 271
  118. ↑ Breuer 1994, С. 174
  119. ↑ Breuer 1994, С. 177
  120. ↑ 1 2 Alexander 2009, С. 248
  121. ↑ Sides 2001, С. 269
  122. ↑ 1 2 Sides 2001, pp. 268–269
  123. ↑ Breuer 1994, С. 178
  124. ↑ Sides 2001, С. 275
  125. ↑ «WWII: Raid on the Bataan Death Camp». Shootout!. History Channel. December 1, 2006. Серия 5, сезон 2. 41:44 минута.
  126. ↑ Sides 2001, С. 277
  127. ↑ Sides 2001, С. 281
  128. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 276
  129. ↑ Zedric, 1995, p. 192.
  130. ↑ Sides 2001, С. 283
  131. ↑ Sides 2001, С. 285
  132. ↑ 1 2 Breuer 1994, pp. 182–183
  133. ↑ Sides 2001, С. 284
  134. ↑ Sides 2001, С. 291
  135. ↑ Zedric 1995, С. 191
  136. ↑ «WWII: Raid on the Bataan Death Camp». Shootout!. History Channel. December 1, 2006. Серия 5, сезон 2. 34:56 минуты.
  137. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 184
  138. ↑ Sides 2001, С. 292
  139. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 293
  140. ↑ Sides 2001, С. 295
  141. ↑ Breuer 1994, С. 185
  142. ↑ Sides 2001, С. 297
  143. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 186
  144. ↑ Sides 2001, С. 298
  145. ↑ 1 2 3 Breuer 1994, С. 187
  146. ↑ McRaven 1995, С. 271
  147. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 299
  148. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 222
  149. ↑ 1 2 3 Breuer 1994, pp. 188–190
  150. ↑ Sides 2001, С. 302
  151. ↑ Rottman 2009, С. 54
  152. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 300
  153. ↑ 1 2 Breuer 1994, pp. 194–195
  154. ↑ 1 2 Sides 2001, С. 327
  155. ↑ 1 2 3 Zedric 1995, С. 198
  156. ↑ Sides 2001, С. 310
  157. ↑ Breuer 1994, С. 179
  158. ↑ Breuer 1994, С. 191
  159. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 196
  160. ↑ Sides 2001, pp. 306–307
  161. ↑ Sides 2001, С. 314
  162. ↑ Breuer 1994, С. 197
  163. ↑ 1 2 3 Sides 2001, С. 326
  164. ↑ Lessig, Hugh. [www.dailypress.com/news/military/dp-nws-recon-0707-20110706,0,1304844.story Another storied WWII veteran passes on], Daily Press Publisher Group (July 6, 2011). [www.webcitation.org/5zzYZmPGM Архивировано] из первоисточника 6 июля 2011.
  165. ↑ 1 2 Zedric 1995, С. 195
  166. ↑ 1 2 Alexander 2009, С. 255
  167. ↑ 1 2 Rottman 2009, С. 61
  168. ↑ 1 2 3 4 Zedric 1995, С. 199
  169. ↑ 1 2 Johnson 2002, С. 264
  170. ↑ Goff, Marsha Henry. [www2.ljworld.com/news/2006/may/23/rangers_played_heroic_role_camp_liberation/ Rangers Played Heroic Role in Camp Liberation], Lawrence Journal-World (May 23, 2006). [www.webcitation.org/5risMPgb7 Архивировано] из первоисточника 5 августа 2010. Проверено 29 марта 2010.
  171. ↑ 1 2 3 Breuer 1994, С. 211
  172. ↑ McRaven 1995, С. 249
  173. ↑ Kelly 1997, С. 33
  174. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 180
  175. ↑ Kerr 1985, С. 246
  176. ↑ Sides 2001, С. 316
  177. ↑ Zedric 1995, С. 193
  178. ↑ Alexander 2009, С. 253
  179. ↑ Breuer 1994, С. 207
  180. ↑ Sides 2001, С. 324
  181. ↑ Sides 2001, С. 329
  182. ↑ Rottman 2009, С. 56
  183. ↑ [news.google.com/newspapers?id=wtsKAAAAIBAJ&sjid=x04DAAAAIBAJ&pg=6599,5923529&dq Visitor is Thrilled to Get Word Son Among Yanks Rescued From Cabanatuan], St. Petersburg Times, Google News (February 6, 1945). Проверено 15 марта 2010.
  184. ↑ Breuer 1994, С. 202
  185. ↑ Hogan 1992, С. 88
  186. ↑ Sides 2001, С. 328
  187. ↑ McDaniel, C. Yates. [news.google.com/newspapers?id=0u0iAAAAIBAJ&sjid=xP8DAAAAIBAJ&dq=santo%20tomas%20internment%20camp%20rescue&pg=4031%2C419436 3,700 Internees, Mostly Americans, Freed From Camp in Heart of Manila], Toledo Blade (February 5, 1945). Проверено 26 июля 2011.
  188. ↑ Parrott, Lindesay. [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=F30F12FF345C1B7B93C4A91789D85F418485F9 Japanese Cut Off] (Fee required), The New York Times (February 6, 1945). Проверено 26 июля 2011.
  189. ↑ Alexander 2009, С. 270
  190. ↑ King 1985, С. 71
  191. ↑ O'Donnell 2003, С. 178
  192. ↑ 1 2 Breuer 1994, С. 205
  193. ↑ Alexander 2009, С. 6
  194. ↑ Breuer 1994, С. 206
  195. ↑ 1 2 Johnson 2002, С. 276
  196. ↑ Sides 2001, С. 334
  197. ↑ 1 2 Rottman 2009, С. 62
  198. ↑ Carson 1997, С. 247
  199. ↑ Pullen, Randy. [www4.army.mil/ocpa/read.php?story_id_key=7723 Great Raid on Cabanatuan depicts Warrior Ethos], The Fort Bliss Monitor (August 18, 2005). [web.archive.org/web/20080603130948/www4.army.mil/ocpa/read.php?story_id_key=7723 Архивировано] из первоисточника 3 июня 2008. Проверено 21 февраля 2010.
  200. ↑ Barber, Mike. [www.seattlepi.com/local/237842_raid25.html Leader of WWII's "Great Raid" looks back on real-life POW rescue], Seattle Post-Intelligencer (August 25, 2005). [www.webcitation.org/5risK4xd9 Архивировано] из первоисточника 4 августа 2010. Проверено 15 марта 2010.
  201. ↑ Hui Hsu, Judy Chia. [community.seattletimes.nwsource.com/archive/?date=20050820&slug=prince19 "The Great Raid" includes Seattle native who helped save POWs], The Seattle Times (August 20, 2005). [www.webcitation.org/5risM7wKI Архивировано] из первоисточника 4 августа 2010. Проверено 20 июня 2010.
  202. ↑ Tariman, Pablo A.. [news.google.com/newspapers?id=PFc1AAAAIBAJ&sjid=hyUMAAAAIBAJ&pg=1078,18045383&dq 'Most Successful Rescue Mission in US History'], Philippine Daily Inquirer, Google News (February 9, 2005). Проверено 15 марта 2010.

Литература

  • Alexander, Larry. Shadows in the Jungle: The Alamo Scouts Behind Japanese Lines in World War II. — Austin, TX : Penguin Group, 2009. — ISBN 0-4512-2593-7.</span>
  • Bilek, Tony, Gene O'Connell. No Uncle Sam: The Forgotten of Bataan. — Kent, Ohio : Kent State University Press, 2003. — ISBN 0-87338-768-6.</span>
  • Black, Robert W. Rangers in World War II. — Random House, 1992. — ISBN 0-8041-0565-0.</span>
  • Breuer, William B. The Great Raid on Cabanatuan. — John Wiley & Sons, 1994. — ISBN 0-4710-3742-7.</span>
  • Carson, Andrew D. My Time in Hell: Memoir of an American Soldier Imprisoned By the Japanese in World War II. — McFarland & Company, 1997. — ISBN 0-7864-0403-5.</span>
  • Hogan, David W. Raiders or Elite Infantry?: The Changing Role of the U.S. Army Rangers from Dieppe to Grenada. — ABC-CLIO, 1992. — ISBN 0-3132-6803-7.</span>
  • Hunt, Ray C. Behind Japanese Lines: An American Guerrilla in the Philippines. — ABC-CLIO, 1986. — ISBN 0-8131-0986-8.</span>
  • Johnson, Forrest Bryant. Hour of Redemption: The Heroic WWII Saga of America's Most Daring POW Rescue. — Hachette Book Group USA, 2002. — ISBN 0-4466-7937-2.</span>
  • Kelly, Arthur L. BattleFire!: Combat Stories from World War II. — University Press of Kentucky, 1997. — ISBN 0-8131-2034-9.</span>
  • Kerr, E. Bartlett. Surrender & Survival: The Experience of American POWs in the Pacific 1941–1945. — William Morrow and Company, 1985. — ISBN 0-68804-3445.</span>
  • King, Michael J. Rangers: Selected Combat Operations in World War II. — DIANE Publishing, 1985. — ISBN 1-4289-1576-1.</span>
  • McRaven, William H. Spec Ops: Case Studies in Special Operations Warfare Theory and Practice. — New York : Presidio Press, 1995. — ISBN 0-8914-1544-0.</span>
  • O'Donnell, Patrick K. Into the Rising Sun: In Their Own Words, World War II's Pacific Veterans Reveal the Heart of Combat. — Simon & Schuster, 2003. — ISBN 0-7432-1481-1.</span>
  • Parkinson, James W.; Lee Benson. Soldier Slaves: Abandoned by the White House, Courts, and Congress. — Аннаполис (Мэриленд) : United States Naval Institute, 2006. — ISBN 1-59114-204-0.</span>
  • Rottman, Gordon. The Cabanatuan Prison Raid – The Philippines 1945. — Osprey Publishing, 2009. — ISBN 1-8460-3399-3.</span>
  • Sides, Hampton. Ghost Soldiers: The Forgotten Epic Story of World War II's Most Dramatic Mission. — Нью-Йорк : Doubleday, 2001. — ISBN 0-3854-9564-1.</span>
  • Waterford, Van. Prisoners of the Japanese in World War II. — Джефферсон, Северная Каролина : McFarland & Company, 1994. — ISBN 0-8995-0893-6.</span>
  • Wodnik, Bob. Captured Honor. — Pullman, Вашингтон : Washington State University Press, 2003. — ISBN 0-87422-260-5.</span>
  • Wright, John M. Captured on Corregidor: Diary of an American P.O.W. in World War II. — McFarland & Company, 2009. — ISBN 0-78644-251-4.</span>
  • Zedric, Lance Q. Silent Warriors of World War II: The Alamo Scouts Behind Japanese Lines. — Вентура (Калифорния) : Pathfinder Publishing of California, 1995. — ISBN 0-9347-9356-5.</span>

Ссылки

  • [www.abmc.gov/memorials/memorials/cb.php Cabanatuan American Memorial]
  • [www.alamoscouts.org Alamo Scouts Website]
  • [images.google.com/images?hl=en&safe=off&tbs=isch%3A1&sa=1&q=cabanatuan+%28POW+OR+POWs+OR+survivor+OR+survivors%29+source%3ALIFE LIFÉs unpublished photos of the aftermath of the raid]
  • [www.us-japandialogueonpows.org/index.htm U.S.—Japanese Dialogue on POWs]


Отрывок, характеризующий Рейд на Кабанатуан

Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Рейд_на_Кабанатуан&oldid=80548429»