Рейнкен, Иоганн Адам
| Иоганн Адам Рейнкен | |
 | |
| Основная информация | |
|---|---|
| Дата рождения | |
| Дата смерти | |
| Страна | |
| Инструменты | |
Иога́нн А́дам Ре́йнкен (нем. Johann Adam Reincken, известен также вариант написания Jan Adams Reinken) (крещен 10/20 декабря 1643, Девентер — 24 ноября 1722, Гамбург)[1] — выдающийся немецкий органист, известный влиянием на молодых органистов своего времени, таких как И. С. Бах. Представитель Северонемецкой органной школы.
В 1654 г. Рейнкен начал обучение с Генрихом Шейдеманном в церкви св. Екатерины в Гамбурге. Закончив трёхлетнее обучение и проведя после этого год в Девентере, Рейнкен стал помощником Шейдемана. После смерти Шейдемана в 1663 г. Рейнкен занял его должность, не меняя её всю свою долгую жизнь. В 1705 г. старосты храма попытались назначить Иоганна Маттесона на должность Рейнкена, но Рейнкену удалось остаться в должности. В отличие от большинства современных ему органистов, Рейнкен умер обеспеченным человеком.
Рейнкен был хорошо знаком с Дитрихом Букстехуде, как показывает картина Иоганна Форхута 1674 г., изображающая этих композиторов вместе. Считается также, что Рейнкен оказал значительное влияние на творчество юного Иоганна Себастьяна Баха. Говорят, что после прослушивания, на котором молодой Бах импровизировал на тему лютеранского хорала «An den Wasserflüssen Babylon», Рейнкен заметил: «Я полагал, это искусство уже умерло, но сейчас я вижу, что оно еще живёт в Вас»[2]. Бах использовал произведение Рейнкена «Hortus musicus» («Музыкальный сад») в качестве темы для сочинений BWV 954, 965 и 966.
Напишите отзыв о статье "Рейнкен, Иоганн Адам"
Примечания
Ссылки
|
Это заготовка статьи о деятеле музыки. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Рейнкен, Иоганн Адам
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.
Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
