Рейнольдс, Джон Фултон

Джон Фултон Рейнольдс
Место смерти	Геттисберг, Пеннсильвания
Принадлежность	США США
Род войск	армия США
Годы службы	1841—1863
Звание	генерал-майор
Командовал	I корпус Потомакской армии
Сражения/войны	Американо-мексиканская война Гражданская война в Америке Семидневная битва Второе сражение при Бул-Ране Мерилендская кампания битва при Фредериксберге Сражение при Чанселорсвилле Битва при Геттисберге

Джон Фултон Рейнольдс (англ. John Fulton Reynolds; 20 сентября 1820 — 1 июля 1863) — американский кадровый офицер, участник гражданской войны в США на стороне Союза. Был одним из самых уважаемых генералов федеральной армии. Его Первый Корпус раньше всех прибыл на поле боя под Геттисбергом, где Рейнольдс погиб в самом начале сражения.

Ранние годы

Рейнольдс родился в Ланкастере, штат Пенсильвания, и был одним из десяти выживших детей Джона Рейнольдса (1787—1853) и Лидии Мур Рейнольдс (1794—1843). Среди его братьев были Джеймс Лефевр Рейнольдс, генерал-квартирмейстер Пеннсильвании, и контр-адмирал Уильям Рейнольдс. В детстве Рейнольдс учился в Литице, в 10 километрах от его дома в Ланкастере, затем окончил школу в Лонг-Грин в Мериленде, а затем академию округа Ланкастер.

В 1837 году Рейнольдс поступил в академию Вест-Пойнт при помощи сенатора и будущего президента Джеймса Бьюкинена, который был другом семьи Рейнольдсов. Он окончил академию 26-м из 50-ти кадетов выпуска 1841 года. Он был определен временным вторым лейтенантом в 3-й артиллерийский полк и направлен служить в форт Мак-Генри в Балтиморе. С 1842 по 1845 годы он служил в городе Сент-Августин во Флориде и форте Мольтри в Южной Каролине, в 1846 стал первым лейтенантом регулярной армии. Во время мексиканской войны, вступил в армию Захарии Телора в Техасе. В Мексике он получил два временных повышения: до капитана за сражение при Монтеррее и до майора за сражение при Буэна-Виста. В последнем он командовал артиллерией, которая спасла левый фланг американской армии от атаки мексиканской кавалерии. В годы той войны он познакомился и подружился с офицерами Уинфилдом Хэнкоком и Льюисом Армистедом.

После возвращения из Мексики Рейнольдса направили служить в Форт-Прэбл в Луизиане и в Форт-Лафайет в Нью-Йорке. 3 марта 1855 года получил звание капитана. В том же году его послали на запад, в Форт-Орфорд в Орегоне, а в 1856 он участвовал в Войнах на Красной реке. В 1857—1858 он участвовал в Ютской войне против мормонов. С сентября 1860 по июнь 1861 Рейнольдс служил в Вест-Пойнте комендантом кадетов, одновременно читая курсы артиллерийского дела, пехотной и кавалерийской тактики. После возвращения с запада Рейнольдс был помолвлен с Кэтрин Мэй Хьюитт. Они принадлежали к различным церквям: Рейнольдс к протестантской, Хьюитт к католической, поэтому помолвка держалась в тайне от родителей Хьюитт до самой смерти Рейнольдса.

Гражданская война

Когда началась гражданская война, Рейнольдсу предложили должность адъютанта при генерале Уинфилде Скотте, но он отклонил предложение. Тогда его назначили подполковником в 14-й пехотный полк, но не успел он отправиться в полк, как 20 августа 1861 года его повысили до бригадного генерала и направили в Вашингтон. Однако, уже в пути его перенаправили на мыс Гаттерас. Вскоре поступил новый приказ — Рейнольдса направили в новосформированную Потомакскую армию, где он должен был принимать квалификационные экзамены у офицеров-добровольцев. Но и здесь он надолго не задержался, а почти сразу ему было поручено командовать бригадой в дивизии, известной как Пеннсильванская Резервная.

Когда началась Кампания на Полуострове, Рейнольдс занял город Фредериксберг в Вирджинии и был назначен его военным губернатором. Однако вскоре его бригада была отправлена на Полуостров и присоединена к V корпусу у Механиксвилля. Это случилось как раз перед Семидневной битвой. Бригада Рейнольдса стояла на крайнем правом фланге армии и попала под первую атаку Семидневной битвы. Основной удар пришелся на соседнюю бригаду Сеймура, но и Рейнольдсу пришлось отражать атаку двух бригад противника. Ему удалось устоять. Рейнольдс не знал, что во фланг и тыл ему готовилась атака отряда генерала Джексона, которая не произошла по недоразумению. За успешную оборону Рейнольдс удостоился благодарности дивизионного командира Джорджа Маккола. Наследующий день в сражении при Гэйнс-Милл он снова удерживал правый фланг. На следующий день уставший от двух дней сражений Рейнольдс заснул у Боатсвейн-Свамп и не заметил, как его части отошли, и Рейнольдс попал в плен. Его доставили к генералу Дэниэлю Хиллу, с которым он дружил в предвоенный период. «Рейнольдс, не смотрите так мрачно на свой плен, — сказал ему Хилл, — на войне это случается. (Reynolds, do not feel so bad about your capture, it is the fate of wars)» Рейнольдса доставили в Ричмонд в тюрьму Либби, но уже 15 августа обменяли на генерала Ллойда Тильмана.

Булл-Ран, Фредериксберг и Чанселорсвилл

Через два дня после пленения Рейнольдса в руки противника попал и его командир Маккол, поэтому, когда Рейнольдс вернулся из плена, его повысили до уровня дивизионного командующего и поручили ему Пеннсильванскую Резервную. Она состояла из трех бригад: Джорджа Мида, Трумана Сеймура и Конрада Джексона. Вскоре дивизия была переведена на север и включена в Вирджинскую армию генерала Джона Поупа, где она действовала независимо. Дивизия Рейнольдса приняла участие во Втором сражении при Булл-Ран. 29 августа она была задействована для атаки генерала Зигеля на правый фланг противника, однако Рейнольдс не стал посылать вперёд пехоту и ограничился артиллерийской дуэлью. Вечером того дня Рейнольдс наткнулся на части армии Лонгстрита и сообщил об этом главнокомандующему, но Поуп решил, что Рейнольдс встретил корпус Портера и не придал значения этой информации. 30 августа дивизия Рейнольдса должна была поддержать атаку Портера на правый фланг противника, но не была введена в действие и простояла все время атаки на холме Чинн-Ридж. В этот момент она была единственной дивизией, прикрывающей левый фланг армии. Когда же атака Портера закончилась неудачей, Макдауэлл приказал Рейнольдсу увести дивизию с холма на помощь Портеру и тем самым открыл фланг. Крыло генерала Лонстрита пошло в атаку и опрокинуло федеральные фланговые дивизии. Две бригады из дивизии Рейнольдса были срочно переброшены на холм Генри. Они попали под атаку дивизии Дэвида Джонса, но смогли удержать позиции. Рейнольдс лично водил бригады в штыковую атаку. Ему удалось остановить наступление южан, что помогло Вирджинской армии отступить с поля боя.

Когда армия Ли вошла в Мериленд, губернатор Пеннсильвании Эндрю Картин потребовал передать ему Рейнольдса для командования пеннсильванским ополчением. Макклелан заявил, что губернатор тем самым лишает армию целой дивизии, но губернатор настаивал, и Рейнольдс провел две недели за тренировками стариков и подростков, пропустив сражение при Энтитеме. В конце 1862 года он вернулся в Потомакскую армию и был назначен командиром I корпуса. Корпус состоял из трех дивизий: Эбнера Даблдея, Джорджа Мида и Джона Гиббона. Когда Эмброуз Бернсайд принял командование Потомакской армией, он объединил корпус Рейнольдса с VI корпусом Смита в «Левую гранд-дивизию». В составе этой гранд-дивизии Рейнольдс принял участие в сражении при Фредериксберге, где его корпус атаковал правый фланг противника и добился некоторого результата. Дивизия Мида сумела прорвать позиции противника, однако две остальные дивизии не пришли ему на помощь: дивизия Гиббона не смогла продвинуться вперед, а генерал Дэвид Берни, командующий соседней дивизией (В III корпусе), отказался идти в бой без приказа Рейнольдса. После сражения Рейнольдс был повышен до генерал-майора. Приказ был оформлен задним числом от 29 ноября 1862 года.

Во время сражения при Чанселорсвилле в мае 1863 года Рейнольдс часто конфликтовал с главнокомандующим генералом Хукером. Хукер первоначально поместил корпус Рейнольдса на крайнем левом фланге, чтобы угрожать правому флангу Северовирджинской армии. Но 2 мая он изменил своё решение и приказал корпусу отправиться на крайний правый фланг, находящийся в 20-ти милях западнее, на усиление XI корпуса. Переброска затянулась из-за плохого состояния дорог, и в итоге, когда корпус прибыл на позиции, XI корпус был уже уничтожен атакой Томаса Джексона. 4 мая Хукер собрал военный совет, который высказался за продолжение сражения, и Рейнольдс лично голосовал за это. Но Хукер решил отступать. В это время Рейнольдс уже ушел спать, передав право голоса Миду, но узнав о решении Хукера он проснулся и достаточно громко спросил: «Зачем было собирать нас всех посреди ночи, если все равно решено отступать?» В том сражении 17 000 человек его корпуса так и не вступили в бой. За всю кампанию корпус потерял всего 300 человек.

Рейнольдс присоединился к группе офицеров, настаивающих на смещении Хукера. Чуть ранее по другому случаю он писал в письме: «Если не найдется человека, который сможет командовать без оглядки на „Стэнтона и Хэллека“ в Вашингтоне, то я не знаю, что станется с этой армией». 2 июня президент Линкольн лично встретился с Рейнольдсом и, как считается, спросил его, готов ли он стать следующим командиром Потомакской армии. Рейнольдс ответил, что он пойдет на это только в том случае, если ему позволят свободу действий и он будет избавлен от всякого политического давления из Вашингтона. Линкольн не смог дать ему гарантий, и в итоге 28 июня главнокомандующим был назначен Джордж Мид, хотя он был и ниже Рейнольдса по званию.

Геттисберг

В июне 1863 года Рейнольдс осуществлял общее командование над «левым крылом» Потомакской армии, куда входили I, III, XI корпуса и кавалерийская дивизия Джона Бьюфорда. Утром 1 июля Рейнольдс не спеша выступил вместе с дивизией Уодсворта на север. Он не предполагал сражений в этот день, и не проявлял признаков беспокойства. Он был в трёх милях от Геттисберга, когда вестовой от Бьюфорда сообщил о наступлении южан по Чамберсбергской дороге. Рейнольдс велел Уодсворту поторопиться, а сам отправился в Геттисберг. Он прибыл на западную окраину города в то время, когда бригады Арчера и Дэвиса разворачивались на хребте Херр-Ридж для атаки на Семинарский хребет.

Рейнольдс встретил Бьюфорда, и тот изложил ему ситуацию, которая сложилась под Геттисбергом. Рейнольдс принял решение - дать бой под Геттисбергом и удерживать высоты к югу от города. Он сразе жу послал вестовых к Миду, Ховарду и, возможно, Сиклсу. Было около 10:00. Рейнольдс вернулся обратно на Эммитсбергскую дорогу и, добравшись до фермы Кодори, велел разобрать ограждение, чтобы пехота смогла свернуть здесь в поля и идти на Семинарский хребет коротким путем. Здесь Рейнольдса встретил Уодсворт. Они поговорили о том, не стоит ли занять оборону в городе, но решили, что в этом случае город сильно пострадает и лучше всего принять бой западнее, у леса.

Прибыл на Семинарский хребет, Рейнольдс велел батарее Холла занять позицию у дороги, а затем велел Уодсворту обеспечить прикрытие батареи справа, обещав лично заняться прикрытием слева. Бригада Каттлера занимала свои позиции, в то время как Железная бригада еще не подошла на хребет, а передовые линии бригады Арчера уже приближались к лесу Хербст-Вуд. Первой из Железной бригады подошёл 2-й Висконсинский полк полковника Фэирчайлда. Ординарец Рейнольдса (Чарльз Вейл) потом вспоминал, что Рейнольдс сам повёл полк в атаку, но никто из 2-го Висконсинского не упоминает этого события. Предположительно, Рейнольдс находился в тылу наступающего полка. Здесь он крикнул: «Вперед! Ради Господа, вперед!» В этот момент он получил ранение в шею и упал с лошади. Смерть наступила незамедлительно. Командование перешло к его старшему дивизионному командующему, Эбнеру Даблдею.

Смерть Рейнольдса тяжело отозвалась на армии. Его любили и солдаты и офицеры. Не осталось ни одного негативного отзыва о генерале от его современников. Историк Шелби Фут писал, что многие считали его «не только самым высоким по званию, но и вообще лучшим генералом в армии». Его смерть повлияла на все события того дня: Рейнольдс утвердил оборонительный план Бьюфорда и ввел в бой I корпус, тем самым окончательно выбрав Геттисберг как место решающего сражения. Случайный встречный бой он превратил в генеральное сражение с численно превосходящим на тот момент противником. Смерть Рейнольдса привела к некоторой неразберихе в управлении, и в итоге два федеральных корпуса были опрокинуты противником и отброшены за Геттисберг.

Тело генерала сразу же перевезли из Геттисберга в Тенейтаун (Мериленд) а затем в его родной Ланкастер, где он был похоронен 4 июля 1863. Сейчас статуя генерала установлена перед мэрией города Филадельфия и ещё три находятся в Геттисбергском Национальном парке.

У Рейнольдса была договоренность с Кейт Хьюитт, что если он будет убит, то она уйдет в монастырь. После похорон Рейнольдса она отправилась в Эммитсберг, где стала одной из Сестер Милосердия при Ордене Св. Иосифа (сейчас — часть Университета Монт-Сен-Мари).

Версии гибели

Существуют различные мнения о подробностях смерти генерала. Есть различные версии времени гибели (не то 10:15, не то 10:40 — 10:50) и самого места (Восточная часть хребта Мак-Ферсона около позиций 2-го висконсинского полка или Западная часть, около 19-го индианского). Не очень понятно, кто именно стрелял: южанин-пехотинец, южанин-снайпер или стреляли свои. Одним из свидетелей события был сержант Чарльз Генри Вейл, который описал произошедшее в письме в 1864 году и ещё раз через 45 лет. Сестра Рейнольдса, Дженни, утверждала, что пуля прошла от шеи вниз и, таким образом, стреляли сверху — например, с дерева. Историки Брюс Каттон и Гленн Такер предполагают снайпера, Стефан Сирс считает причиной залп 7-го теннессийского полка по 2-му висконсинскому, Гарри Пфанц полагает, что стрелок располагался позади позиций 2-го висконсинского полка.

Генерал-южанин Генри Хет писал в рапорте, что Рейнольдс был смертельно ранен осколком снаряда.

В Культуре

Джон Ротман сыграл роль генерала Рейнольдса в фильме «Геттисберг». Рейнольдс присутствовал также в фильме «Боги и генералы», но затем его удалили из сценария.

Литература

• Sears, Stephen W. Gettysburg. — Boston: Houghton Mifflin, 2003. — 622 p. — ISBN 0-395-86761-4.
• Pfanz, Harry. Gettysburg, The first day. — Chapel Hil: University of North Carolina Press, 2001. — 496 p. — ISBN 0807871311.

Ссылки

• [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/Places/America/United_States/Army/USMA/Cullums_Register/1084*.html Register of Officers and Graduates of the United States Military Academy Class of 1841]

Отрывок, характеризующий Рейнольдс, Джон Фултон

– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.