Рейхсгау Данциг — Западная Пруссия

Рейхсгау Данциг — Западная Пруссия
нем. Reichsgau Danzig-Westpreußen
Рейхсгау Третьего Рейха
←   ←   ←   ← 1939 — 1945 →
Флаг Герб
Рейхсгау Данциг — Западная Пруссия в 1943 году.
Столица	Данциг
Гауляйтер
- 1939-1945	Альберт Форстер
История
- 2 ноября 1939	Образование
- 8 мая 1945	Акт капитуляции Германии

К:Появились в 1939 годуК:Исчезли в 1945 году

Рейхсгау Данциг — Западная Пруссия (нем. Reichsgau Danzig-Westpreußen) — провинция Третьего Рейха, образованная 8 октября 1939 года на территории Вольного города Данцига, аннексированного Германией Поморского воеводства и немецкого административного округа Западная Пруссия, ранее входящего в состав гау Восточная Пруссия. До 2 ноября 1939 года провинция называлась Рейхсгау — Западная Пруссия. Несмотря на то, что практически такое же название имела провинция Пруссии (Западная Пруссия), существовавшая до 1920 года, площади рейхсгау и провинции были различны. В отличие от провинции, в состав рейхсгау входила также территория Быдгощского района, а территория района Дойч-Кроне, наоборот, не входил в его состав.

Столицей рейхсгау был Данциг, население которого в 1939 году насчитывало 1 487 452 человека. Площадь провинции составляла 26 056 км², из которых только площадь оккупированных территорий Данцига и Восточного Поморья составляла 21 237 км².

История

Подробное рассмотрение темы: История Померании (1933—1945)

В 1920 году провинция Западная Пруссия, согласно Версальскому договору, была ликвидирована. Бо́льшая её часть вошла в состав Поморского воеводства (Польский коридор) только что созданной Второй Речи Посполитой. Остальные восточные земли Западной Пруссии вошли в состав Восточной Пруссии, получив название «административный округ Западная Пруссия», который являлся частью провинции, разделённой на несколько дистриктов (Kreise). Остальные западные земли Западной Пруссии были объединены с оккупированной Германией провинцией Позен, образовав новую провинцию Позен-Западная Пруссия.

После прихода к власти в Германии нацистов административная система была реформирована, провинции и области были переименованы в гау.

В 1938 году провинция Позен-Западная Пруссия была ликвидирована, а территория Западной Пруссии вошла в состав провинции Померания. В 1938 году земли Быдгощского района, расположенные к югу от Поморского воеводства, вошли в его состав. Быдгощский район (ранее — дистрикт Неце), находясь в составе Пруссии, являлся частью административного округа Бромберг провинции Позен. В результате увеличения территории Померанского воеводства, оно было переименовано в «Великое Померанское воеводство».

После оккупации Польши нацистской Германией в 1939 году на территории Великого Померанского воеводства был образован дистрикт «Западная Пруссия», и согласно указу Адольфа Гитлера от 8 октября на территории Вольного города Данцига и административного округа Западная Пруссия было образовано рейхсгау Западная Пруссия. Западные земли, которые в 1938 году вошли в состав провинции Померания, не вошли в состав рейхсгау, в то время как область Бромберг (Быдгощ) продолжала являться частью рейхсгау Западная Пруссия и не вошла в состав рейхсгау Вартеланд. Термин «рейхсгау», в отличие от «гау», применялся лишь в отношении оккупированных территорий. Гауляйтер рейхсгау также именовался рейхсштатгальтером. Другими рейхсгау являлись (к примеру) Вартеланд и Судетенланд.

В марте 1945 года советские войска освободили территорию рейхсгау, а его губернатор Альберт Форстер был приговорён к смертной казни и позднее казнён за преступления против человечества. Немецкое население рейхсгау бежало или было выслано.

Административное деление

Рейхсгау Данциг-Западная Пруссия было разделено на 3 административных округа, название каждого из которых совпадало с названиями административных центром (Бромберг, Гданьск, Мариенвердер).

В 1939 году Вольный город Данциг был аннексирован Германией. Через некоторое время на его территории было образовано рейхсгау Данциг, которое вошло в состав рейхсгау Данциг-Западная Пруссия (провинция Западная Пруссия) и было разделено на 9 районов:

• Косцежский район
• район Данциг—Ланд
• район-муниципалитет Данциг-Штадт
• район Диршау
• район Эльбинг—Ланд
• район Гроссес—Вердер
• Картузский район
• район Нойштадт
• район-муниципалитет Цоппот (выделенный из района Цоппот)

Регирунгспрезиденты:

• Фриц Херман (1940—1943)
• Альберт Форстер (1943—1945)

Геноцид и депортация поляков и евреев

Политика нацистской Германии на территории рейхсгау была направлена на истребление польского и еврейского населения. Местами массовых убийств были:

• Концентрационный лагерь Штуттгоф, где были истреблены более 85 000 человек (в основном, поляков)
• Пясница Велька, где было истреблено более 12 000 поляков, кашубов и людей других национальностей.

Польская католическая церковь сильно преследовалась, бо́льшая часть священников была отправлена в концлагеря.

Из местных немцев формировались отряды самообороны (Зе́льбстшуц), которые занимались выявлением наиболее значимых персон среди польского и еврейского населения и их убийствами. Руководителем карательных органов в Западной Пруссии являлся Людольф-Герман фон Альвенслебен. Численность карателей насчитывала 17 667 человек, которые уже в октябрю 1939 года истребили более 4 247 поляков. Вскоре в рейхсгау был создан ряд концлагерей.

Точное число людей, истреблённых отрядами самообороны, определить сложно. В сентябре 1939 года ими, согласно заявлению Эбсгер-Рёдера, было уничтожено около 20 000 человек.

Численность евреев в Западной Пруссии была незначительна, тем более что к моменту захвата немцами Польши бо́льшая их часть бежала. Однако, из населённых пунктов, в которые евреи прибывали, они отправлялись в концлагеря или расстреливались. Ликвидацией евреев в районах, в которых они являлись преобладающим населением, также занимались карательные органы.

Один из руководителей отрядов самообороны, Вильгельм Ричард, отмечал, что он «не хочет участвовать в строительстве больших концлагерей и давать полякам еду, и будет отлично, если их трупы послужат хорошим удобрением для германских земель». Население Зе́льбстшуцу не сопротивлялось и не поддерживало его. Однажды, руководителя Зе́льбстшуца лишили этой должности, так как он не выполнив приказ — расстрелял не столько людей («всего» 300 человек), сколько было нужно.

По оценкам музея Штуттгофа за всё время оккупации немцами было уничтожено и депортировано в лагеря от 120 до 170 тысяч человек, а их места жительства были заселены немецкими переселенцами.

Ссылки

• [www.shoa.de/content/view/544/41/ Список гау и их гауляйтеров] (нем.)(недоступная ссылка — история). Проверено 9 марта 2013. [web.archive.org/20070217072447/www.shoa.de/content/view/544/41/ Архивировано из первоисточника 17 февраля 2007].
• [www.dhm.de/lemo/html/nazi/innenpolitik/gaue/ Гау Нацистской Германии на сайте Немецкого исторического музея] (нем.). Deutsches Historisches Museum. Проверено 9 марта 2013. [www.webcitation.org/6FLjAX23i Архивировано из первоисточника 24 марта 2013].
• [www.verwaltungsgeschichte.de/gau_abc.html Гау НСДАП] (нем.). Проверено 9 марта 2013. [www.webcitation.org/6FLjBEQPe Архивировано из первоисточника 24 марта 2013].

Отрывок, характеризующий Рейхсгау Данциг — Западная Пруссия

– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.