Рейхскомиссариат Дон-Волга

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Рейхскомиссариат Дон-Волга
нем. Reichskommissariat Don-Wolga
рейхскомиссариат



Флаг Герб
Столица Ростов-на-Дону
Площадь 55 000
Форма правления оккупационный режим
Рейхскомиссар
 -  Дитрих Кляггес[en]

Рейхскомиссариат Дон-Волга (нем. Reichskommissariat Don-Wolga) — административно-территориальное образование в составе Третьего рейха, планировавшееся к созданию[1] на территории, простиравшейся от Азовского моря до АССР Немцев Поволжья[2]. В официальных документах, издававшихся в Германии и на оккупированных территориях, именовалась Dongebiet (в переводе означает земли, примыкающие к Дону)[2].

У территории, на которой долженствовало произойти создание рейхскомиссариата, отсутствовали естественные границы, единая система экономических отношений; также там проживали представителей ряда национальностей[2]. Статус административного центра планировалось присвоить городу Ростов-на-Дону. Альфред Розенберг выдвигал кандидатуру Дитриха Кляггеса[en] на пост рейхскомиссара[3].

Несмотря на существование планов по установлению одного из пяти типов оккупационного режима, проект так и не удалось осуществить в силу отсутствия в этом острой необходимости и принятия решения правительством Третьего рейха во второй половине 1941 года о минимизации количества субъектов, планировавшихся к созданию на оккупированных территориях СССР, до четырёх[1]. По мнению А. Розенберга, поддержанного А. Гитлером, захваченные области предстояло включить в состав Рейхскомиссариата Украина и Рейхскомиссариата Кавказ[1]. По другой версии, рейхскомиссариат Дон-Волга планировалось расположить на территории площадью 55 тыс. км² и включить в его состав один из упразднённых субъектов Советского Союза, впоследствии долженствовавшего быть включённым в Рейхскомиссариат Украина, в состав которого, помимо рейхскомиссариата Волга-Дон, определялись генеральные округа[de] Ростов, Воронеж и Саратов[2][4].



См. также

Напишите отзыв о статье "Рейхскомиссариат Дон-Волга"

Примечания

  1. 1 2 3 Kay, Alex J. Exploitation, Resettlement, Mass Murder: Political and Economic Planning for German Occupation Policy in the Soviet Union, 1940-1941. — N. Y.: Berghahn Books, 2006. — P. 185. — 242 p.
  2. 1 2 3 4 Dallin, Alexander. Deutsche Herrschaft in Russland, 1941-1945: Eine Studie über Besatzungspolitik. — Düsseldorf: Droste Verlag GmbH, 1958. — P. 64-65. — 727 p.
  3. Kay, Alex J. Exploitation, Resettlement, Mass Murder: Political and Economic Planning for German Occupation Policy in the Soviet Union, 1940-1941. — N. Y.: Berghahn Books, 2006. — P. 78. — 242 p.
  4. Kosyk, Volodymyr. The Third Reich and Ukraine. — N. Y.: Peter Lang, 1993.

Отрывок, характеризующий Рейхскомиссариат Дон-Волга

После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.