Реквием (Моцарт)

Реквием
Первая страница партитуры, рукопись Моцарта
Композитор	Вольфганг Амадей Моцарт
Тональность	Ре минор
Форма	месса
Сочинение	K.626
Время и место сочинения	1791—1792 год, Вена
Первая публикация	1800 год (партитура), 1812 год (партии)
Продолжительность	60 минут

«Реквием» Ре минор, K.626 (лат. Requiem — заупокойная месса) — последнее, незавершённое произведение композитора Вольфганга Амадея Моцарта, над которым он работал вплоть до самой смерти, — траурная заупокойная месса, написанная на канонический латинский текст. После смерти сочинение завершили Йозеф Эйблер и Франц Ксавер Зюсмайер. Тем не менее, «Реквием» является одним из наиболее известных произведений Моцарта и рассматривается как одно из важнейших его творений.

История создания

См. также: Смерть Вольфганга Амадея Моцарта

В июле 1791 года Моцарт получил необычный заказ: к нему в дом пришел неизвестный посланник в сером, и на условиях секретности сделал заказ на заупокойную мессу — «Реквием». Моцарт согласился на работу, и получил аванс, по разным сведениям, 50 или 100 дукатов. Столько же Моцарт должен был получить по окончании работы.

Как выяснилось позже, Реквием был заказан графом Францем фон Вальзеггом для исполнения в память о своей супруге, Анне фон Фламберг, умершей в феврале 1791 года. Выяснилось и имя посредника, непосредственно сделавшего заказ Моцарту: им был управляющий графа Лойтгеб. Граф фон Вальзегг был любителем музыки, и сам играл на флейте и на виолончели. Граф часто исполнял у себя дома различные сочинения и театральные представления разных авторов, однако ему хотелось, чтобы его тоже считали композитором, и поэтому он неоднократно выдавал заказанные у разных композиторов сочинения за собственные: граф переписывал собственной рукой партитуры, полученные от автора, и уже потом отдавал их расписывать на партии. При первом исполнении «Реквиема» Вальзеггом 14 декабря 1793 года на партитуре было указано: «Реквием сочинения графа фон Вальзегга» («Requiem composito del conte Walsegg»).

Начав работу над Реквиемом, Моцарт в дальнейшем неоднократно её прерывал ради других сочинений: в августе, то есть тогда, когда Моцарт не успел серьёзно продвинуться в работе над Реквиемом, он получил срочный заказ на оперу «Милосердие Тита», представление которой приурочивалось к коронации Леопольда II в качестве короля Богемии. По возвращении из Праги Моцарту сначала пришлось работать над «Волшебной флейтой», а потом над кларнетовым концертом (K.622) для Штадлера и Масонской кантатой (K.623). После премьеры «Волшебной флейты» 30 сентября 1791 года, Моцарт основательно занялся работой над Реквиемом. Его рвение было настолько сильно, что он собирался даже до того, пока не закончит Реквием, не брать учеников. По утверждению Констанцы, в это время Моцарт часто жаловался на здоровье, и она даже вынуждена была забрать у него партитуру Реквиема, так как работа над ним пагубно влияет на его здоровье. Констанца рассказывала, что во время одной из прогулок в Пратере Моцарт со слезами на глазах сказал, что пишет Реквием для себя. Кроме того, он говорил: «Я слишком хорошо чувствую, что долго не протяну; конечно, мне дали яд — не могу отделаться от этой мысли». Впрочем, современные исследователи с большой осторожностью относятся к информации, распространяемой вдовой Моцарта, особенно если это касается последних месяцев жизни композитора. Во всяком случае, ни в одном из писем Моцарта, написанных незадолго до смерти, нет никаких упоминаний ни о депрессии, ни о плохом самочувствии. 18 ноября, за 3 недели до смерти, Моцарт даже дирижировал своей Масонской Кантатой, и лишь 20 ноября он слег в постель. По свидетельству окружающих, Моцарт продолжал работу над Реквиемом лёжа, вплоть до своей смерти 5 декабря.

Известна история о том, будто бы днём накануне смерти, 4 декабря, лежащий Моцарт, а также его друзья Шак, Хофер и Герль пропели Реквием, при этом, когда они дошли до первых тактов «Lacrimosa», Моцарт якобы заплакал и сказал, что не закончит эту часть. Этот факт пришёл из так называемого «сообщения Шака» и закрепился во многих биографиях композитора. Многие музыковеды сходятся во мнении, что это сообщение не соответствует действительности, ведь само по себе такое исполнение при участии умирающего Моцарта могло пройти только при улучшении его состояния, однако, согласно воспоминаниям свояченицы Моцарта Софи Хайбль, в этот день Моцарт был уже при смерти. Тем не менее, этот сюжет стал популярен среди художников — почти на всех картинах, отражающих последние часы жизни Моцарта, изображается исполнение Реквиема.

Вопрос авторства

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Из-за частых перерывов в работе, Моцарт успел написать целиком только первый раздел Introitus — «Requiem aeternam». В свойственной ему манере, он полностью выписал все вокальные партии и бас, а также в особо важных местах наметил оркестровку в фуге «Kyrie» и в шести частях Секвенции «Dies iræ», за исключением «Lacrimosa», автограф которой обрывается после 8 такта, вплоть до «Hostias». Сохранился также набросок двойной фуги Amen, которая должна была следовать за «Lacrimosa». В ней присутствуют только хоровые голоса.

Опасаясь, что заказчик произведения не только не заплатит гонорар, но и потребует обратно задаток за так и не законченное произведение, после смерти мужа Констанция обратилась к Йозефу Эйблеру с просьбой завершить сочинение. Эйблер наметил свой вариант оркестровки разделов вплоть до Lacrimosa, пытался продолжать Lacrimosa, выписав партию сопрано в 9-м такте и отказался от работы. После этого Констанция, вероятно, обращалась к другим венским композиторам с аналогичной просьбой, но все они отказывали ей, и в итоге рукопись попала к ученику и другу Моцарта Францу Ксаверу Зюсмайеру.

Последний сначала начал вписывать в моцартовскую партитуру свой вариант оркестровки, добавляя все новые детали к уже порядком подправленному Эйблером тексту. Подобную работу он проделал в частях секвенции начиная с Dies irae и заканчивая Confutatis. Lacrimosa и Offertorium, к счастью, остались нетронутыми. После этого он начал создавать собственную версию сочинения, начиная с секвенции. Когда работа была завершена, он просто отделил от моцартовского оригинала Introitus и соединил со своей рукописью. Эту партитуру он передал Констанции в 1792 году, а она в свою очередь отдала её заказчику.

Долгое время считалось, что в этой партитуре все было записано Моцартом. Эта информация исходила от самой Констанции, в интересах которой было, чтобы Реквием считался подлинным полностью. Однако в 1838 году были найдены остальные части моцартовского оригинала. Этот автограф являлся продолжением оригинальной части переданной заказчику партитуры и включал в себя Sequenz вплоть до 9 такта Lacrimosa, а также Offertorium. Несмотря на наличие в нем большого количества чужих правок и комментариев, варварски вписанных в партитуру в разное время и разными людьми (как минимум тремя: Эйблером, Зюсмайром и аббатом Штадлером), беглый анализ почерка и чернил дает возможность с практически стопроцентной точностью судить о том, какая часть работы была проделана самим Моцартом. В 1839 году участие Зюсмайера в написании Реквиема было признано Констанцией публично.

Оставался открытым вопрос, на основании каких материалов были написаны Зюсмайером Sanctus, Agnus Dei, а также продолжение Lacrimosa, которые отсутствуют в моцартовской рукописи. По сообщению Констанции, после смерти мужа она передала Зюсмайеру некоторые листки с пюпитра, на которых предположительно были наброски недостающих частей. Эта информация, а также явные связи между Sanctus, Benedictus и Agnus Dei и достоверно моцартовскими частями, позволяет утверждать, что Зюсмайер при написании своей версии имел моцартовские наброски этих разделов, аналогичные сохранившимся наброскам Секвенции и Оффертория. К сожалению, эти наброски были утрачены—вероятно, они так и остались у Зюсмайера, либо были им уничтожены за ненадобностью. Об их содержании можно лишь догадываться, исходя из анализа работы Зюсмайера. Кроме того, в 1962 году был найден крайне схематичный эскиз Моцарта, содержащий эскиз 16 тактов фуги Amen, которая должна была следовать за Lacrimosa и завершать Sequenz, эскиз 4 тактов к Rex tremendae, сильно отличающийся от окончательной версии, а также неидентефицированный отрывок, возможно, имеющий отношение к Recordare.

Существует также распространенное мнение, что Моцарт перед смертью давал Зюсмайеру указания, как именно следует завершить Реквием. Слабая сторона этой версии в том, что после смерти Моцарта Констанца сначала обратилась к Эйблеру и другим венским композитором, и лишь после этого предложила Зюсмайеру завершить сочинение.

Несмотря на отсутствие каких-либо моцартовских эскизов частей Sanctus, Benedictus и Agnus Dei, стилистический анализ письма позволяет в большинстве случаев с достаточной точностью судить о том, какая часть работы была выполнена Моцартом, а какая — Зюсмайром. Так, первая половина Sanctus (до слов Domine Deus Sabaoth) скорее всего была записана Моцартом в хоровой партитуре (сравнить первые такты с началом Dies Irae, цепь нисходящих секстаккордов на словах Domine Deus с началом Масонской кантаты KV 623, ход в сопрано на слове Sabaoth — с темами Recordare и фуги Quam olim), однако начиная со слов Pleni sunt соeli тональный план становится довольно нехарактерным для Моцарта, что заставляет подвергнуть сомнению его авторство. Относительно фуги Osanna можно лишь заметить, что Моцарт скорее всего оставил несохранившийся набросок экспозиции фуги наподобие того, что был написан для фуги Amen. Совпадение темы этой фуги с темами фуги Quam olim Abrahae и темой Recordare укрепляет уверенность в авторстве Моцарта. Однако после экспозиционного раздела фуга попросту оборвана — тема больше ни разу не проводится (!), не написано ни одной стретты (хотя тема располагает для стретт). Очевидно, что человек, завершивший Osanna, попросту не умел писать хоровые фуги. Даже в юношеских мессах Моцарта фуги гораздо более интересны и продолжительны. Качество работы и здесь выдаёт Зюсмайера.

Относительно Benedictus и Agnus Dei музыковеды сходятся к мнению, что Моцарт оставил крайне неполный набросок обоих разделов, в котором наличествовали даже не все вокальные партии, а оркестровка была намечена крайне скупо. Вызывает сомнения прежде всего краткость оркестрового вступления Benedictus, после которого сразу вступает альт. Таким же "скомканным" предстает перед нами весь разработочный раздел, создается впечатление, что от него остался лишь предъикт к репризе, а весь предыдущий материал был уничтожен или же просто не написан. Одним из ярких подтверждений того, что у Зюсмайера были Моцартовские наброски, является начало этого разработочного раздела. В предполагаемом наброске Моцарт, вероятно, схематично наметил торжественные аккорды духовых с унисонным ответом струнной группы (фигура с группетто), цитируя эпизод Et lux perpetua из Introitus. Однако Зюсмайер, видимо, попросту не знал музыку Introitus, и поэтому не понял, как именно расшифровать схематическую запись Моцарта. В результате, в его версии цитата была искажена и потеряла первоначальный смысл.

Аналогичная ситуация прослеживается и в Lacrimosa, начиная с 9 такта. Несмотря на отдельные следы моцартовского письма, в целом даже голосоведение хоровых партий выполнено в гораздо более грубой манере, чем даже в юношеских сочинениях Моцарта. С другой стороны, в тех разделах, где большая часть текста была завершена Моцартом и оставалось лишь дописать заполняющие и дублирующие голоса оркестра, более тонкая и прозрачная оркестровка Зюсмайера выгодно отличается от совсем уже примитивной работы Эйблера.

Точная степень участия Зюсмайера в завершении реквиема является предметом дискуссий до настоящего времени.

Структура

Каноническая редакция Реквиема, составленная Зюсмайером и являющаяся наиболее распространенной, имеет следующую структуру:

• Introitus.
  • «Requiem aeternam»  — хор с партией солирующего сопрано. Полностью завершен Моцартом
  • Kyrie eleison — хоровая фуга. Оркестровка, а также заключительное Adagio написаны Эйблером
• Sequenz — в первых пяти частях оркестровка завершена Зюсмайером.
  • Dies irae — хор
  • Tuba mirum  — квартет для сопрано, альта, тенора и баса
  • Rex tremendae majestatis  — хор
  • Recordare, Jesu pie  — квартет
  • Confutatis maledictis  — хор
  • Lacrimosa dies illa  — хор, первые 8 тактов — Моцарт, далее Зюсмайер; хоровая фуга Amen (аминь), набросанная Моцартом, у Зюсмайера отсутствует.
• Offertorium — оркестровка завершена Зюсмайером
  • Domine Jesu Christe  — хор и квартет с фугой Quam olim Abrahae
  • Versus: Hostias et preces — хор, далее следует повторение Quam olim Abrahae
• Sanctus — предположительно написаны Зюсмайером по эскизам Моцарта
  • Sanctus  — хор, заключается фугой Osanna
  • Benedictus — квартет, затем повторяется фуга Osanna, у Зюсмайера она значительно изменена по сравнению с её же вариантом в Sanctus
• Agnus Dei  — хор, предположительно написан Зюсмайером по эскизам Моцарта
• Communio: — незначительно измененная версия раздела Introitus на другой текст, включающая Requiem aeternam (начиная со слов Te decet) и Kyrie
  • Lux aeterna — хор с партией солирующего сопрано
  • Сum sanctis tuis — хоровая фуга

Общая характеристика

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Несмотря на то, что в юношестве Моцарт написал порядка 20 месс, не считая более мелких сочинений, написанных для церкви, за последние 10 лет своей жизни он обращался к этому жанру лишь единожды, принявшись за создание Большой Мессы c-moll. Объяснялось это тем, что в Вене, где Моцарт прожил большую часть этого периода, подобные сочинения просто не были востребованы, в отличие от Зальцбурга, где он регулярно получал заказы на церковную музыку. Поводом для создания Большой Мессы, как сообщает сам Моцарт в письме к отцу от 4 января 1783 года, стал также неофициальный заказ - композитор дал обет написать мессу, приурочив это к предстоящей женитьбе. Обет этот он не выполнил - месса так и осталась незавершенной.

Таким образом, когда Моцарт летом 1791 года получил заказ на написание реквиема, ему пришлось вернуться к фактически давно оставленному им жанру. Естественно, за многие годы индивидуальный стиль композитора претерпел значительные изменения, что не могло не сказаться на содержании нового сочинения. Как показывает анализ сохранившихся частей Реквиема, Моцарт очень далеко отошел от традиций и идеалов, используемых им в более ранних церковных сочинениях.

Необычным в Реквиеме кажется многое. Это и полное отсутствие виртуозных арий и дуэтов, столь характерных для юношеских месс Моцарта. В составе оркестра отсутствуют флейты, гобои, кларнеты и валторны, зато добавлены бассетгорны, прочно связанные в творчестве Моцарта с масонской тематикой и придающие звучанию оркестра мрачный, мистический колорит.

Современные попытки реконструкции

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В конце XIX — начале XX веков с развитием моцартоведения все недостатки частей, дописанных Зюсмайером, стали очевидны. Как следствие, возникла идея попытаться очистить музыку «Реквиема» от того, что было внесено Зюсмайером. Главная проблема заключалась в том, что черновики Моцарта, существование которых было очевидно, оказались безвозвратно утрачены, скорее всего, уничтожены самим Зюсмайером. Тем не менее, во второй половине XX века была создана реконструкция Ричарда Мондера, попытавшегося воссоздать недостающий материал в соответствии с Моцартовским стилем письма. В частности, совершенно иное звучание приобрела Lacrimosa. Сильным изменениям подверглись также Sanctus, Hostias и Agnus Dei. Кроме того, Мондер включил в состав Реквиема Amen, не использованный Зюсмайером (этим фрагментом завершается Lacrimosa).

Эта версия, конечно, не может считаться полностью аутентичной задумкам Моцарта, которые так и остались неизвестными. Тем не менее, в целом она гораздо ближе по стилю к письму самого Моцарта, чем написанное Зюсмайром. Благодаря этому, реконструкция Мондера, иногда отдельные её фрагменты, приобретает в последнее время все большее распространение. Она была записана, в частности Кристофером Хогвудом, а также Клаудио Аббадо(фрагментарно).

Состав оркестра и хора

Партитура Реквиема включает:

• Духовые: 2 бассетгорна (in F), 2 фагота, 2 трубы (in D), 3 тромбона (альтовый, теноровый и басовый)
• Ударные: 2 литавры (in D, A)
• Струнные: I, II скрипки, альты, виолончели, контрабасы
• Орган

Вокальные партии представлены четырьмя солистами (сопрано, альт, тенор и бас), а также четырёхголосным хором.

Текст Реквиема с переводом
№	Литургический раздел	Часть	Тональность	Текст	Перевод
1	I. Introitus	Introitus: Requiem æternam	Ре минор	Requiem æternam dona eis, Domine, Et lux perpetua luceat eis. Te decet hymnus, Deus, in Sion, Et tibi reddetur votum in Jerusalem; Exaudi orationem meam, Ad te omnis caro veniet. Requiem æternam dona eis, Domine, Et lux perpetua luceat eis.	Покой вечный даруй им, Господи, И свет вечный да светит им. Тебе поется гимн, Боже, в Сионе, И Тебе возносятся молитвы в Иерусалиме. Услышь моление мое, К Тебе возвращается всякая плоть. Покой вечный даруй им, Господи, И свет вечный да светит им.
2	II. Kyrie	Kyrie eleison	Ре минор	Kyrie eleison. Christe eleison, Kyrie eleison.	Господи, помилуй. Христос, помилуй, Господи, помилуй.
3	III. Sequenz	Dies Iræ	Ре минор	Dies iræ, dies illa Solvet saeclum in favilla, Teste David cum Sibylla. Quantus tremor est futurus, Quando judex est venturus, Cuncta stricte discussurus.	День гнева, тот день Превратит мир в прах, По свидетельству Давида и Сивиллы. Сколь великий трепет настанет, Когда придет Судия, Который строго всё рассудит.
4		Tuba mirum	Си-бемоль мажор	Tuba mirum spargens sonum Per sepulcra regionum, Coget omnes ante thronum. Mors stupebit et natura, Cum resurget creatura, Judicanti responsura. Liber scriptus proferetur, In quo totum continetur, Unde mundus judicetur. Judex ergo cum sedebit, Quidquid latet apparebit, Nil inultum remanebit. Quid sum miser tunc dicturus? quem patronum rogaturus, cum vix justus sit securus?	Трубы удивительный звук пронесется Над кладбищенскими странами, Созывая всех к престолу. Смерть и природа замрут, Когда творение воскреснет, чтобы Судящему дать ответ. Откроется книга, Содержащая в себе всё, По чему судим будет мир. И вот, когда Судия воссядет, Все тайное станет явным, Ничто не останется безнаказанным. Что тогда, несчастный, я скажу? Кого призову в защитники, если и праведник едва будет в безопасности?
5		Rex tremendæ	Соль минор → Ре минор	Rex tremendæ majestatis, Qui salvandos salvas gratis, Salva me, fons pietatis.	Царь ужасающего величия, Благосклонно спасающий ищущих спасения, Спаси меня, источник милосердия.
6		Recordare	Фа мажор	Recordare, Jesu pie, Quod sum causa tuae viae, Ne me perdas illa die. Quaerens me sedisti lassus, Redemisti crucem passus; Tantus labor non sit cassus. Juste judex ultionis, Donum fac remissionis Ante diem rationis. Ingemisco tanquam reus, Culpa rubet vultus meus; Supplicanti parce, Deus. Qui Mariam absolvisti, Et latronem exaudisti, Mihi quoque spem dedisti. Preces meae non sum dignae, Sed tu, bonus, fac benigne, Ne perenni cremer igne. Inter oves locum praesta, Et ab haedis me sequestra, Statuens in parte dextra.	Вспомни, Иисусе милосердный, Что я был причиной Твоего пути, Не погуби меня в тот день. Меня, сидящего в унынии, Искупил, приняв муку на кресте; Да не будет жертва бесплодной. Праведный Судия отмщения, Даруй прощение Перед днем Суда Виновный, со стоном взываю, С пылающим от стыда лицом; Пощади умоляющего, Боже. Оправдавший Марию И разбойника услышавший, Мне тоже дай надежду. Мольбы мои недостойны, Но Ты, Благой, сделай милость, Не дай мне вечно гореть в огне. Среди агнцев дай место, И от козлищ меня отдели, Поставив на правую сторону.
7		Confutatis	Ля минор → Ре минор	Confutatis maledictis, Flammis acribus addictis, Voca me cum benedictis. Oro supplex et acclinis, Cor contritum quasi cinis, Gere curam mei finis.	Посрамив нечестивых, Пламени предав их адскому, Призови меня с благословенными. Молю смиренный и преклоненный, Сердце истертое словно пепел. Позаботься о моей кончине.
8		Lacrimosa	Ре минор	Lacrimosa dies illa, Qua resurget ex favilla Judicandus homo reus. Huic ergo parce, Deus, Pie Jesu Domine, Dona eis requiem. Amen.	Полон слез тот день, Когда восстанет из праха Чтобы быть осужденным, человек. Так пощади его, Боже, Милостивый Господи Иисусе, Даруй им покой. Аминь.
9	IV. Offertorium	Domine Jesu	Соль минор	Domine Jesu Christe, Rex gloriae, Libera animas omnium fidelium defunctorum De poenis inferni et de profundo lacu. Libera eas de ore leonis, Ne absorbeat eas tartarus, Ne cadant in obscurum: Sed signifer sanctus Michael Repraesentet eas in lucem sanctam, Quam olim Abrahae promisisti, Et semini ejus.	Господи Иисус Христос, Царь славы, Освободи души всех верных усопших От мук ада и бездонного озера. Освободи их от пасти льва, Дабы не поглотил их тартар, И не пропали они во мгле: Но предводитель святой Михаил Да введет их в священный свет, Который Ты некогда Аврааму обещал И потомству его.
10		Hostias	Ми-бемоль мажор	Hostias et preces tibi, Domine, Laudis offerimus. Tu suscipe pro animabus illis, Quarum hodie memoriam facimus: Fac eas, Domine, De morte transire ad vitam, Quam olim Abrahae promisisti, Et semini ejus.	Жертвы и мольбы Тебе, Господи, С хвалою возносим. Прими их ради душ тех, О ком мы сегодня вспоминаем: Позволь им, Господи, От смерти перейти к жизни, Которую Ты некогда Аврааму обещал И потомству его.
11	V. Sanctus	Sanctus	Ре мажор	Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth! Pleni sunt caeli et terra gloria tua. Hosanna in excelsis.	Свят, Свят, Свят, Господь Бог Саваоф! Полны небеса и земля славой Твоей. Осанна в вышних.
12		Benedictus	Си-бемоль мажор	Benedictus, qui venit in nomine Domini. Hosanna in excelsis.	Благословен, грядый во имя Господня. Осанна в вышних.
13	VI. Agnus Dei	Agnus Dei	Ре минор → Си-бемоль мажор	Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, Dona eis requiem. Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, Dona eis requiem sempiternam.	Агнец Божий, кто принял на себя грехи мира. Даруй им покой. Агнец Божий, кто принял на себя грехи мира. Даруй им вечный покой.
14	VII. Communio	Lux aeterna	Си-бемоль мажор → Ре минор	Lux aeterna luceat eis, Domine, Cum sanctis tuis in aeternum, quia pius es. Requiem aeternam dona eis, Domine, Et lux perpetua luceat eis.	Да светит им вечный свет, Господи, Со святыми Твоими вечно, ибо Ты многомилостив. Покой вечный даруй им, Господи, И вечный свет да светит им.

Использование музыки в качестве саундтрека к фильму

• Люси (фильм)
• Люди Икс 2 (фильм, 2003)
• Росомаха: Бессмертный
• Овод (фильм, 1980)
• Елизавета (фильм, 1998)
• Большой Лебовски
• Иди и смотри
• Револьвер
• Древо жизни (фильм, 2011)
• Безумный Макс: Дорога ярости
• Амадей (фильм, 1985)

Ноты

• [dme.mozarteum.at/DME/nma/nma_cont.php?vsep=13&gen=edition&l=1&p1=-99 Wolfgang Amadeus Mozart. Geistliche Gesangswerke. Requiem, Mozarts Fragment] Нотная запись принадлежащих Моцарту фрагментов «Реквиема» с критическим комментарием (на нем. языке) на сайте Neue Mozart-Ausgabe, воспроизведение издания Internationale Stiftung Mozart 1965 года
• [imslp.org/index.php?title=Requiem,_K.626_(Mozart,_Wolfgang_Amadeus) Requiem, K.626] Бесплатные файлы нотных записей на проекте International Music Score Library Project
• [www.choralwiki.net/wiki/index.php/Requiem,_KV_626_(Wolfgang_Amadeus_Mozart) Requiem, KV 626] Бесплатные файлы нотных записей на проекте ChoralWiki

См. также

• Реквием

Литература

• Аберт Г. В. А. Моцарт / Пер. с нем., вступ. статья, коммент. К. К. Саквы. — 2-е изд.. — М.: «Музыка», 1990. — Т. 4. — 560 с. — ISBN 5-7140-0215-6.
• Штейнпресс Б. С. Моцарт В. А. // Музыкальная энциклопедия / под ред. Ю. В. Келдыша. — М.: Советская энциклопедия, 1976. — Т. 3.
• Эйнштейн А. Моцарт: Личность. Творчество = Mozart. Sein Character. Sein Werk. / Научн. ред. перевода Е. С. Черная. — М.: «Музыка», 1977. — 455 с. — 12 000 экз.
• Чёрная Е. С. Моцарт. Жизнь и творчество. — 2-е изд. — М.: «Музыка», 1966. — 376 с. — 55 000 экз.

Ссылки

• [wolfgang-mozart.ru/15.php О Реквиеме Моцарта]
• [www.mariinsky.ru/playbill/playbill/2012/5/12/2_1900/ Реквием Моцарта] — на сайте Мариинского театра
• [mozart.belcanto.ru/kosyrev.html Козырев, В. С. Реквием Моцарта] // Издательство: СПб: Пик; 150 страниц; 2003 г.; ISBN 5-86161-116-5
• [ideo.ru/requiem.html Реквием Моцарта (К.626) как символ идеоанализа]
• [archive.svoboda.org/programs/cicles/Mozart/MS.03.asp Моцарт и Сальери. Марио Корти] — транскрипт радиопередачи программы «Культура» (радио «Свобода»)
• [www.music4good.ru/rekviem-mozarta-proslushat/ Реквием Моцарта прослушать]

Отрывок, характеризующий Реквием (Моцарт)

Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.