Реконкиста

Реконки́ста (исп. и порт. Reconquista — отвоёвывание) — длительный процесс отвоевания пиренейскими христианами — в основном испанцами и португальцами — земель на Пиренейском полуострове, занятых маврскими эмиратами.

Реконкиста началась сразу же после завоевания большей части Пиренейского полуострова арабами в первой половине VIII века. Она шла с переменным успехом, что было связано феодальными распрями, заставлявшими пиренейских христианских властителей сражаться друг с другом, а также со своими мятежными вассалами. Это в ряде случаев вынуждало христианских правителей заключать временные союзы с мусульманами. С другой стороны, раздоры существовали и среди арабских князей, которые в ходе борьбы за власть обращались за помощью к христианам.

Во время Крестовых походов борьба против мавров воспринималась как борьба за весь христианский мир. Рыцарские ордены, такие как тамплиеры, были созданы для борьбы с маврами, а Папство призывало европейских рыцарей к борьбе с сарацинами — так в то время в Европе называли арабов — на Пиренейском полуострове.

Завершилась реконкиста в 1492 году, когда Фердинанд II Арагонский и Изабелла I Кастильская изгнали последнего мавританского властителя с Пиренейского полуострова. Они объединили бо́льшую часть Испании под своей властью (Королевство Наварра было включено в состав Испании в 1512 году).

Завоевание Иберии арабами

В начале VIII века при халифе Валиде I границы Арабского халифата вплотную приблизились к королевству вестготов. Знаменитый полководец той поры, «вали» (правитель) Африки Муса ибн Нусайр, усилив свою армию принявшими ислам берберами, в 707—709 годах завоевал остатки ещё сохранившей независимость Северной Африки и вышел к берегам Атлантического океана.

Только Сéута оказала арабам ожесточённое сопротивление и надолго задержала их продвижение. Она принадлежала Византийской империи, владевшей прежде всем африканским побережьем. Но имперские войска находились слишком далеко, чтобы оказать Сéуте действительную помощь, и поэтому губернатор города Юлиан вступил в союзные отношения с вестготами, правившими тогда в Иберии.

Юлиан послал свою дочь Каву к Толедскому двору, чтобы дать ей воспитание, соответствующее её рождению. Но она приглянулась королю вестготтов Родериху, который её обесчестил. В ответ на это оскорбление Юлиан сдал арабам свой город, предварительно заключив выгодный для себя договор. После этого Юлиан стал убеждать Мусу попытаться завоевать Испанию, обещая своё содействие. Последний, которого подстрекали к походу и испанские евреи, угнетаемые готами, отправил в Испанию, с согласия халифа Валида I, первоначально небольшой разведывательный отряд.

Один из полководцев Мусы, Тарик ибн Зияд, взяв четыре сотни воинов и сотню лошадей, летом 710 года переправился через Гибралтар на четырёх кораблях, предоставленных Юлианом, опустошил окрестности Алхеси́расa и вернулся назад в Африку с богатой добычей.

Удачный исход первой экспедиции побудил мусульман к дальнейшим походам в Испанию. В следующем году Муса воспользовался тем, что Родерих вёл войну с баскским городом Памплоной на севере Испании, и в последние дни апреля 711 года послал в Испанию Тарика ибн Зияда с отрядом в 7 тысяч берберов (арабов в отряде было всего 300 человек).

Они переправились через пролив на тех же четырёх кораблях, поскольку у мусульман других не было. По мере того, как корабли перевозили людей и лошадей, Тарик собирал их возле одной из прибрежных скалистых гор, которая и теперь ещё носит его имя — Гибралтар (от искажённого арабского Джабаль аль-Тарик — «Гора Тарика»). У подножия этой горы лежал город Котея, который и был взят мусульманами.

Тарик дошёл до озера Лаго-де-ла-Санда и готов был двинуться на Севилью, когда узнал, что навстречу ему движется король Родерих с очень многочисленной армией. Тарик послал к Мусе просить подкрепления, и Муса, воспользовавшись теми же четырьмя судами, прислал ему ещё 5 тысяч воинов. К нему присоединились ещё и 13 тысяч воинов Юлиана.

Армии встретились на берегах речки Гваделете, при Херес-де-ла-Фронтера (современная провинция Кадис), между 19 и 26 июля 711 года (по легенде, битва длилась восемь с половиной дней). Ничего достоверного, кроме легенд, об этом сражении неизвестно. В начале битвы Оппа и Сисиберт, сыновья короля Витицы, которых Родерих отрешил от власти, побежали или перешли к Тарику. Родерих увидев, что союзники оставили его, в продолжение нескольких дней отступал, ограничиваясь небольшими стычками, пока, в конце концов, готы не потерпели окончательное поражение, а сам Родерих не погиб.

Со смертью Родериха организованное сопротивление вестготов было сломлено. Вестготы отступили к Мéриде, возле которой организовали последний отчаянный очаг сопротивления. После победы Тарик должен был вернуться домой, но у него были две цели: распространить свою религию на страну неверных и захватить легендарные сокровища царя Соломона, которые якобы находились в районе Толедо. К 714 году мавры установили контроль над большей частью полуострова, за исключением лишь узкой полоски на севере — современной провинции Астурия, — где укрепились остатки вестготской знати. Осенью 714 года армия Мусы ибн Нусайра прошла по Астурии, разрушив город Лукус Астурум (в настоящее время Санта-Мария-Луго, около Овьедо). В завоёванной местности мусульмане оставили отряд под командованием Мунусы, расположившийся в Хихоне.

Начало реконкисты

Значительная часть вестготской аристократии предпочла остаться на завоёванных территориях, например, сыновья короля Витицы получили от арабов в частное владение богатые земли вестготской короны. Однако остатки вестготской армии и другая часть аристократов и священнослужителей, не пожелавшие остаться на завоёванных территориях, отступили в Астурию, где они впоследствии основали королевство Астурия, и в Септиманию. Летом 718 года знатный вестгот Пелайо, предположительно бывший телохранитель короля Родериха, находившийся в заложниках в Кордове, вернулся в Астурию и был избран первым королём Астурии. Избрание произошло на Поле Хура, между деревней Кангас де Онис и долиной Ковадонга. После получения известия о собрании на Поле Хура, Мунуса отправил донесение об этом эмиру Андалусии.

Но только в 722 году в Астурию прибыл карательный отряд под командованием Алькамы. С карателями находился и епископ Севильи или Толедо Оппа (брат Витицы), призванный убедить Пелайо сдаться. Алькама, двигаясь через Тарну по берегам реки Налин, прибыл в Лукус Астурум. Оттуда арабы проникли в долину Ковадонга в поисках христиан. Однако отряд Алькамы был встречен христианами в ущелье и разбит, а сам Алькама погиб.

Когда известие о гибели отряда Алькамы достигло Мунусы, он оставил Хихон со своим отрядом и двинулся навстречу Пелайо. Сражение произошло у деревни Олалья (около современного Овьедо), где отряд Мунусы был полностью уничтожен, а сам Мунуса убит. С этого момента историки отсчитывают начало Реконкисты.

Остановка продвижения арабов в Европу

Поскольку практически вся Иберия была завоевана мусульманами, дальнейшая их экспансия могла продолжаться только через Пиренеи. Недавно назначенный вали Аль-Андалуса Аль-Самх ибн Малик в первый раз перешёл горы в 717 году, вторгшись в Септиманию. В 719 году арабы заняли Нарбонну, которая после этого была сильно укреплена и долгое время служила для мусульман военным оплотом во всех их военных кампаниях против франков.

В 721 году армия аль-Самха двинулась к Тулузе и осадила её. Освобождать её пришлось герцогу Аквитанскому Эду. Герцог не располагал достаточными силами, чтобы встретиться с арабской армией в открытом сражении, однако ему удалось застать арабскую армию врасплох. 9 июня 721 года он разбил противника, причём вали был смертельно ранен, после чего остатки его армии бежали, сняв осаду с города. Остатки арабского войска, осаждавшего Тулузу, укрылись в Нарбонне.

Но уже через несколько лет арабы начали новую наступательную кампанию в Аквитании. В 725 и 726 годах герцог Аквитанский дважды разбивал армию нового вали — Анбасы ибн Сухайм аль-Калби, — причём сам вали в 725 году был убит стрелой при переправе через Рону. Однако Эд Великий — герцог Аквитанский — не смог помешать арабам захватить в 725 году Ним и Каркассон.

Остановив продвижение арабов, Эд Великий, тем не менее, оставался в сложном положении, поскольку его владения граничили с завоёванными арабами землями. Новым вали в этих землях, называемых арабами «восточным пограничьем» (Сердань, Нарбонна, Септимания), был назначен Утман ибн Наисса, которого франки называли Мунуза. Согласно народному преданию, упоминаемому в «Хронике Альфонсо III», Мунуза, берберский вождь, был одним из четырёх мусульманских военачальников, первыми вступивших в Испанию во время арабского завоевания. В ходе одного из набегов на Аквитанию Мунуза захватил Лампагию — дочь Эда Великого. Красота девушки так поразила Мунузу, что он женился на ней. Благодаря этому браку Мунуза сблизился с отцом жены — герцогом Эдом.

Мунуза, недовольный тем, что на место вали Аль-Андалуса в 730 году вместо смещённого аль-Хайтана ибн Убейды аль-Келаби был назначен Абд ар-Рахман ибн Абдаллах, а не он сам, нуждался в могущественном союзнике. Эд хотел обезопасить свои владения от набегов арабов. В итоге в 730/731 году между двумя правителями был заключён союз, одним из условий которого было оказание Эдом помощи Мунузе в подготавливаемом восстании против вали Абд ар-Рахмана.

Одновременно у Эда начались разногласия с Карлом Мартеллом (Karl Martell) — франкским майордомом, который хотел подчинить своей власти отпавшие от королевства франков владения. Карл обвинил Эда в измене, заявив, что тот является «союзником неверных». Пользуясь этим надуманным предлогом, он в 731 году совершил два похода в Аквитанию. При этом он дважды захватывал и разорял Бурж, прельщённый богатой добычей. Вторжения Мартелла в Аквитанию разозлили Эда. Обезопасив тылы от арабов, он смог собрать силы, выступить против Карла Мартела и отбить Бурж.

В 731 году Мунуза открыто выступил против Абд ар-Рахмана, однако восстание потерпело неудачу. Абд ар-Рахман воспользовался мятежом Мунузы для того, чтобы собрать огромную армию. Часть её под командованием Гехди ибн Зийи он направил против Мунузы, запершегося в Аль-Бабе. Мунуза был застигнут врасплох и оказался не готов к отражению нападения, а Эд, занятый борьбой с Карлом Мартелом, не смог прийти на помощь союзнику. В результате Мунуза был убит, а его жена Лампагия была взята в плен и отправлена к Абд ар-Рахману, который, очарованный красотой пленницы, отправил её в качестве подарка в Дамаск халифу Хишаму ибн Абд аль-Малику, взявшему Лампагию в свой гарем..

После разгрома Мунузы Абд ар-Рахман решил расправиться с его союзником — Эдом Аквитанским. Имея в своём распоряжении огромную армию и став полновластным правителем Аль-Андалуса, он рассчитывал продолжить завоевания, начатые его предшественниками. Он разделил армию на две группировки. Одна армия Абд а ар-Рахмана вторглась из Септимании и дошла до Роны, захватив и разграбив Альбижуа, Руэрг, Жеводан и Веле. Легенды и хроники говорят также о разрушении маврами Отёна и осаде Санса. Но в отличие от своих предшественников, которые нападали на Франкское государство с востока, Абд ар-Рахман нанёс основной удар с запада.

Пройдя Пиренеи через Ронсевальский перевал, он вначале подавил сопротивление баскских горцев, застав их врасплох. Далее он двинулся по старой римской дороге в направлении на Бордо. По дороге он опустошил провинции Бигорр, Комменж и Лабур, разрушил епископские города Олорон и Лескар, а также захватил Байону. Затем были разрушены Ош, Дакс и Эр-сюр-Адур, сожжены аббатства Сен-Север и Сен-Савен.

Герцог Эд пытался сдержать наступление арабов, однако потерпел несколько поражений и был вынужден отступать. В результате армия Абд ар-Рахмана осадила Бордо. Неподалёку от города на левом берегу реки Гаронна или Дордонь состоялась битва при Бордо. Эд сосредоточил свои силы на правом берегу реки, наспех собрав в свою армию всех, кого смог завербовать. Однако войску Абд ар-Рахмана удалось переправиться через реку, пройти вверх по течению реки и захватить Ажан. Эд отважно бросился на врага, но его плохо организованная армия ничего не смогла противопоставить арабской армии и, не выдержав лобового удара, бросилась бежать, увлекая с собой Эда. По сообщению Мосарабской хроники, в бою пало множество аквитанцев. Сам Эд смог спастись, но разгром был полный. В Мосарабской хронике говорилось: лат. Solus Deus numerum morientium vel pereuntium recognoscat («Один Бог знает счёт убитым»). Больше никто не мог задержать продвижение арабов на север.

Однако армия Абд-аль-Рахмана задержалась возле Бордо, чтобы разграбить близлежащую местность. Сам город был захвачен и разорён, его окрестности полностью опустошены. По франкским хроникам, церкви были сожжены и большая часть жителей истреблена. «Хроника Муассака», «Мосарабская хроника» и арабские историки не говорят ничего подобного, но некоторые из них дают понять, что штурм Бордо был одним из самых кровавых. Неизвестно, какое значительное лицо, неясно обозначенное графом, было убито в числе других. Вероятно, бургграф города, которого мавры приняли за Эвдона, и которому, вследствие этой ошибки, сделали честь, публично отрубив голову. Грабёж был чрезвычайный, историки победителей говорят о нём с преувеличением, истинно восточным. Если принять на веру все, что они рассказывают, то на каждого солдата кроме золота, о котором уже и не говорят в подобных случаях, пришлось множество топазов, аметистов, изумрудов. Верно одно, что мавры вышли из Бордо, отягощённые добычей, и что с того времени движение не было таким быстрым и свободным, как прежде.

Оставив за собой Гаронну и повернув на север, арабская армия достигла реки Дордонь, переправилась через неё и устремилась на грабеж в страну, открывшуюся перед ней. Вероятно, арабы разделились на отряды дабы легче добывать фураж и грабить страну. Если верить тому, что говорят современные им легенды и предания, и, что весьма вероятно, один из этих отрядов прошёл через Лимузен, а другой проник за горы, где берут начало Тарн и Луара. В таком случае не трудно будет заключить, что мавры успели побывать в самых доступных и самых богатых местах Аквитании. Вероятно, даже, что некоторые из отрядов армии Абд эль-Рахмана, переправились через Луару и дошли до Бургундии. То, что говорят легенды и хроники о разрушении Отёна и осаде Санса сарацинами, не может быть простым вымыслом потому, что из многочисленных вторжений мавров в Галлию, ни к одному нельзя отнести этих происшествий с такой достоверностью, как к вторжению Абд эль-Рахмана. О разрушении Отёна не сохранилось никаких подробностей. Но то, что говорит хроника города Моассака о разрушении этого города, не должно приниматься буквально. Что же касается Санса, то он или не был атакован таким сильным войском, как Отён, или лучше защищался. Город, вероятно, был несколько дней в осаде, но епископ Эббон, и, скорее всего, светский сеньор Санс, находившиеся во главе осажденных, храбро выдержали многочисленные атаки мавров. Наконец, совершив вылазку, им удалось захватить мавров врасплох и разбить. Принужденные удалиться, мавры ограничились разорением окрестных мест.^[стиль]

Можно полагать, что в течение трёх месяцев отряды Абд эль-Рахмана в полном смысле слова обошли все долины, горы и берега Аквитании, не встречая ни малейшего сопротивления в чистом поле. Армия Эвдона была до того разбита на Гаронне, что даже остатки её исчезли и перемешались с массой доведенного до отчаяния населения. Затем Абд эль-Рахман решился идти на Тур, взять его и похитить сокровища знаменитого аббатства. Для этого он соединил свои силы, и во главе всей армии направился к Туру. Прибыв в Пуатье, мавры нашли ворота запертыми, а горожан на стенах, в полном вооружении и с решимостью смело защищаться. Взяв город в осаду, Абд эль-Рахман взял одно из его предместий, где находилась знаменитая церковь святого Гилария, и разграбил её вместе с близлежавшими домами и в заключение поджег, так что от всего предместья осталась куча пепла. Но этим и ограничился его успех. Храбрые жители Пуатье, заключённые в своём городе, продолжали мужественно держаться, и потому мавры, не желая тратить времени, которое надеялись с большей выгодой использовать в Type, направились к этому городу. Некоторые арабские историки утверждают, что город Тур был взят, но это очевидная ошибка: неизвестно даже, дошло ли дело до осады.

Целью Абд ар-Рахмана было, скорее всего, знаменитое аббатство Сен-Мартен-де-Тур. По дороге были опустошены окрестности Перигё, Сента и Ангулема, а сами города захвачены. После этого армия мавров переправилась через Шаранту.

Битва при Пуатье

Бежав из-под Бордо, Эд направился к Луаре. Возможности собрать новую армию у него не было, поэтому Эду осталось только одно: обратиться за помощью к своему недавнему врагу — майордому Карлу Мартелу. Собрав остатки своей армии, Эд направился в Париж, где в это время находился Карл Мартел. Прибыв в город, Эд смог убедить Карла, занятого в это время борьбой с прочими германскими племенами, совместно выступить против арабов.

По-видимому, надвигавшаяся грозная опасность на время прекратила многочисленные раздоры и распри, как среди самих франков, так и между франками и другими германскими племенами. Ради отражения арабской угрозы Карл остановил межплеменную войну, которую он вел против других германцев. Ему удалось за короткое время собрать большое войско, в состав которого вошли, кроме франков, и некоторые другие германские племена: алеманны, баварцы, саксы, фризы. С большой объединённой армией Карл двинулся наперерез войску мавров.

Абд эль-Рахман находился ещё под стенами или в окрестностях Тура, когда узнал, что франки приближаются к нему большими переходами. Считая невыгодными ожидать их в этой позиции, он снялся с лагеря и отошёл к Пуатье, преследуемый по пятам гнавшимся за ним Карлом Мартелом. Но огромное количество добычи и пленников и большие обозы, которые находились при его армии, затрудняло его марш, и сделало отступление более опасным, нежели сражение. По словам некоторых арабских историков, была минута, когда он думал приказать своим солдатам бросить всю эту пагубную добычу и сохранить только боевых лошадей и оружие. Такой приказ был в характере Абд эль-Рахмана. Между тем, он не решился отдать его и рассудил ожидать неприятеля на полях Пуатье, между рекой Вьеной и рекой Клэн, возлагая всю надежду на храбрость воинов. Около города арабы разграбили и разрушили аббатство Сен-Илэр, однако сам город осаждать не стали, обогнув его и двинувшись дальше в сторону Тура.

Армии встретились между Туром и Пуатье. Ни точное место, ни дата сражения до сих пор историками однозначно не установлены. Историки высказывают много версий, касающихся места проведения битвы, помещая её в разные места между Пуатье и Туром. Также называются разные даты битвы — от октября 732 года до октября 733 года, однако по превалирующей в настоящий момент версии битву относят именно к октябрю 732 года. Эта битва вошла в историю как битва при Пуатье (или битва при Туре).

Итогом этой битвы стал разгром арабской армии и гибель Абд ар-Рахмана. Остатки арабской армии воспользовались наступившей ночью и бежали. «Хроники Сен-Дени» свидетельствуют: «…Герцог Аквитании Эд, приведший во Францию народ сарацин, этот сверхъестественный бич, действовал так, что примирился с государем Карлом и впоследствии убил всех сарацин, уцелевших в этой битве, которых мог достать…», что может говорить о том, что герцог Эд с аквитанцами выступил для преследования беглецов. В то же время «Мосарабская хроника» рассказывает: «И поскольку эти народы вовсе не озаботились о погоне, они ушли, нагруженные добычей, и с торжеством вернулись в своё отечество». Это же отмечают и «Хроники Сен-Дени»: «Он [Карл Мартел] взял все шатры врагов и всё их снаряжение и завладел всем, что у них было». На основании этих и других свидетельств историки предполагают, что вслед отступающим маврам выступил один герцог Аквитании, в то время как Карл Мартел остался на поле битвы собирать оставленную мусульманами добычу. Франки и не думали преследовать неприятеля и весело разделили награбленное маврами у несчастных аквитанцев, которым пришлось таким образом переменить только одного врага на другого. Разделив захваченную добычу, Карл Мартел с почётом вернулся домой.

Тем не менее эта победа франков остановила продвижение арабов в Западную Европу, а Карл Мартел был единодушно признан борцом за христианство и правителем всей Галлии. Однако окончательно арабская угроза ликвидирована не была и Карлу пришлось провести ещё несколько военных кампаний, чтобы выбить арабов из Прованса и Бургундии.

Армия арабов откатилась на юг за Пиренеи. В последующие годы Мартелл продолжил их изгнание из Франции. После смерти Эвдона (около 735 года), который неохотно признал сюзеренитет Мартелла в 719 году, Карл решил присоединить Аквитанское герцогство к своим землям и отправился туда, чтобы собрать с аквитанцев причитавшуюся ему дань. Но аквитанская знать провозгласила герцогом Аквитанским сына Эвдона — Гунольда, и Карл признал его законные права на Аквитанию в следующем году, когда арабы вторглись в Прованс как союзники герцога Мавронтия. У Гунольда, который сначала не желал признавать Карла верховным властителем, вскоре не осталось иного выбора. Он признал верховенство Карла, а Мартелл подтвердил его права на герцогство, и оба стали готовиться к встрече с захватчиками. Мартелл был уверен в том, что арабов необходимо удержать на Пиренейском полуострове и не дать им закрепиться в Галлии.

Несмотря на это, Омейяды продолжали владеть Нарбонной и Септиманией ещё 27 лет, хотя продвинуться дальше не смогли. Они строго соблюдали заключённые с местным населением договоры, которые были подтверждены в 734 году, когда правитель Нарбонны Юсуф ибн Абд ар-Рахман аль-Фихри заключил соглашения с несколькими городами о совместной обороне от атак Карла Мартелла, который систематически подчинял себе юг в ходе расширения своих владений. Он уничтожил армии и крепости мавров в битвах при Авиньоне и Ниме. Армия, пытавшаяся снять осаду с Нарбонны, встретила его лицом к лицу в Битве при реке Берр и была уничтожена, но Карлу не удалось взять Нарбонну штурмом в 737 году, когда город совместно защищали арабы, берберы и горожане-визиготы.

Не желая связывать свою армию осадой, которая могла длиться годами, и считая, что не перенесёт потерь при фронтальном ударе всеми силами, как было при Арле, Мартелл удовольствовался тем, что изолировал немногих захватчиков в Нарбонне и Септимании. После поражения мавров при Нарбонне угроза вторжения слабла, а в 750 году объединённый халифат погрузился в пучину гражданской войны в битве при Забе.

Сыну Карла — Пипину Короткому — выпала задача добиться сдачи Нарбонны в 759 году и присоединить её к Франкскому королевству. Династия Омейядов была изгнана в аль-Андалус, где Абд ар-Рахман I основал Кóрдовский эмират в противовес Аббасидскому халифату в Багдаде.

Хронология

30 апреля 711 г. — смешанное арабо-берберское (мавританское) войско под командованием племенного вождя Тарика ибн Зияда переправляется из Африки на Пиренейский полуостров через Гибралтар (современное название происходит от искаженного арабского Джабаль-Тарик, «гора Тарика»).

19 июля 711 г. — битва при Гуадалете. Гибель короля Родриго. Крушение Вестготского королевства, существовавшего с начала VI в.

711—718 гг. — полуостров подпадает под власть мусульман полностью — за исключением лишь узкой полоски на севере, нынешней провинции Астурия, где укрепились остатки вестготской знати.

718 г. — дон Пелайо, предположительно бывший телохранитель короля Родриго, избранный астурийским королём, наносит мусульманам поражение в долине Ковадонги. Реконкиста начинается.

732 г. — битва при Пуатье. Мусульманское наступление отражено Карлом Мартеллом в сердце Франкского королевства. Дальнейшее продвижение арабов в Европу навсегда остановлено.

738—742 гг. — воспользовавшись военными столкновениями берберов и арабов, Альфонсо I, король Астурии, совершил ряд удачных набегов на Галисию, Кантабрию и Леон.

750 г. — начало Гражданской войны в халифате.

759 г. — Пипин Короткий берет Нарбонну. Династия Омейядов изгоняется из Франции в аль-Андалус.

791—842 гг. — царствование Альфонсо II Астурийского. Многочисленные стычки христиан и мусульман идут с переменным успехом, однако в конце концов христианам удается закрепиться на берегу реки Дуэро.

874 г. — Вифредо Мохнатый, граф Барселонский, добивается фактической независимости от франков и приступает к активному противодействию маврам, чьи владения располагаются к югу и юго-западу от современной Каталонии. Так возникает новый очаг Реконкисты.

905—925 гг. — баскский король Санчо Гарсéс укрепляет Королевство Памплонское. Это ещё один форпост Реконкисты на северо-востоке полуострова.

939 г. — битва под Симáнкас. Рамиро II Леонский (930—950 гг.) наносит поражение кóрдовскому халифу Абдаррахману III. Однако ликование Рамиро II омрачено восстанием кастильцев во главе с графом Фернáном Гонсáлесом (930—970 гг.), который объявляет себя фактическим правителем Кастилии.

978—1002 гг. — правление в Кóрдове Альмансóра (Мухаммеда ибн Абу Амира по прозвищу аль-Мансур — «Победитель»), перехватившего у христиан военную инициативу и принудившего их платить арабам дань.

1020 г. — Альфонсо V Леонский (994—1027 гг.), принявший титул короля Кастилии, Леона и Астурии, собирает в Леоне собор, который утверждает свод конституционных законов (фуэрос).

1000—1035 гг. — консолидация другой части христианской Иберии. Санчо III Великий, король Наварры, расширяет границы своих владений на юг. Правда, после его смерти многие его достижения вновь утрачены. Начинаются регулярные паломничества христиан к мощам в Сантьяго-де-Компостела.

1031 г. — распад Кóрдовского халифата.

Около 1030 по 1099 г. — жизнь и подвиги графа Руя Ди́аса де Бивара по прозвищу Сид Кампеадор, легендарного воина Реконкисты, героя эпической «Песни о моём Сиде», а также многочисленных позднейших произведений Корнеля, Гердера и других.

1037—1065 гг. — Фернандо I, король Кастилии и Леона, захватывает Коимбру и принуждает мусульманских властителей Толедо, Севильи и Бадахóса платить ему дань.

1065—1109 гг. — правление Альфонсо VI Храброго, короля Леона (с 1065 г.) и Кастилии (с 1072 г.), одного из самых известных воинов эпохи Реконкисты. Отвоевание христианами Толедо (1085 г.). Декларация веротерпимости к исповедующим ислам.

1086 г. — обеспокоенные успехами христиан, мусульманские правители Гранады, Севильи и Бадахоса обращаются с просьбой о военной помощи к Альморави́дам — объединению воинственных племен сахарских берберов, которые к XI веку создали обширную империю, простиравшуюся от Сенегала до Алжира. Вождем Альморавидов в конце XI века становится выдающийся полководец Юсуф ибн-Тешуфин (ибн-Ташфин).

1086 г. — сражение при Салаке. Юсуф разбивает войско Альфонсо VI.

1090—1091 гг. — Юсуф низложил андалузских эмиров и провозгласил себя верховным правителем.

1094 г. — войско легендарного Сида занимает Валенсию, где Сид будет независимым правителем до своей смерти.

1111 г. — Реконкиста «откатывается» назад. Почти вся мусульманская Испания подчинена Альморавидам.

1118 г. — Альфонсо I Арагонский взял Сарагосу.

1135 г. — Альфонсо VII Леонский провозглашает себя перед лицом общей опасности «императором всей Испании» (на деле это ещё далеко не весь Пиренейский полуостров).

Около 1140 г. — появление испанского национального эпоса «Песнь о моём Сиде».

1151 г. — третья и последняя волна мусульманского вторжения в Испанию. На сей раз пришли Альмохады («объединенные») — приверженцы особого учения внутри ислама, известного как «унитаризм». Проявления крайнего исламского фанатизма. Гонения на христиан.

1162 г. — Альфонсо II Арагонский становится одновременно графом Барселонским. Таким образом, северо-восточный «угол» Испании также объединен в мощное государство.

1195 г. — последнее тяжелое поражение христиан в ходе Реконкисты — сражение при Аларкосе. Альмохадские войска напали на спящий кастильский лагерь.

16 июля 1212 г. — кульминационный момент Отвоевания. Знаменитая битва при Лас-Нáвас-де-Толóсе. Объединённые кастильско-леонские, наваррские, арагонские, португальские войска громят мусульманскую армию. В бою также принимали участие многие рыцари, прибывшие со всех концов христианского мира.

1229—1235 гг. — Хайме I Арагонский, Завоеватель, отвоевывает Балеарские острова.

1230—1252 гг. — правление Фернандо III Святого, короля Кастилии и Леона. Христианские войска с триумфом занимают главные города южной Иберии — Кóрдову, Мурсию, Хаэ́н и Севилью. В руках мусульман остается лишь Гранадский эмират.

1231 г. — Вторая битва при Гвадалете. Победа кастильцев.

1238 г. — Хайме I Арагонский вступает в Валенсию.

1252—1284 гг. — правление в Кастилии Альфонсо X Мудрого. Расцвет наук и искусств, взращенных многовековым взаимопроникновением религий и культур. Издание первого «Свода законов».

1309 г. — Фернандо IV Кастильский (1295—1312 гг.) водружает христианское знамя на мысе Гибралтар.

1340 г. — Сражение на Рио-Саладо. Победа войск Альфонсо XI Кастильского над мусульманами.

1350 г. — умирает Альфонсо XI Кастильский, неоднократно пытавшийся взять Гранаду. Испанские государства на целый век будто забывают о маленьком исламском анклаве в южной части полуострова.

1469 г. — Изабелла I Кастильская и Фернандо (Фердинанд) II Арагонский заключают брачный союз. Фактическое основание Королевства Испании, установление абсолютной монархии.

2 января 1492 г. — падение Гранады и бегство последнего эмира Гранады Боабдиля. Фердинанд и Изабелла отказываются от титула монархов трех религий и провозглашают себя Католическими королями. Мусульмане и евреи, не желающие обращаться в христианскую веру, изгоняются из Испании, a остальным вменяется принять католичество.

Инкорпорация

Процесс инкорпорации захваченных у мавров территорий отличался сложностью социально-демографических процессов. Многие мусульмане покидали захваченные христианами территории, уходя далее на юг. Во многих случаях христиане сами заставляли мусульман покинуть занимаемые ими регионы, особенно это касалось стратегически важных городов и крепостей. Распределение захваченных земель между новыми христианскими хозяевами осуществлялось несколькими методами, среди которых выделялись фуэ́роc и присура. На раннем этапе реконкисты земля делилась на наделы, в центре которых стоял замок (кастель), откуда и пошли названия областей Кастилия и Каталония. Расстояние от одного замка до другого примерно равнялось 1 дню пути верхом на лошади.

Центральная Испания никогда не отличалась высокой плотностью населения. Во многих регионах она была очень низкой (например, так называемая Дуэрская пустыня). Поэтому политика привлечения крестьян из северных регионов получила особое название — «репоблация».

В том случае если маврам позволяли остаться в городе в статусе мудéхары, им выделяли отдельный квартал — морери́я, евреям — худери́я. Нехристианские кварталы в целом именовались альхама.

Окончание реконкисты

Реконкиста шла с переменным успехом, связанным с тем, что феодальные распри заставляли христианских государей бороться друг с другом и со своими вассалами. Случались и явные неудачи, например битва при Аларкосе. Закончилась реконкиста в 1492 году, когда Фердинанд II Арагонский и Изабелла I Кастильская изгнали последнего мавританского властителя с Иберийского полуострова. Они объединили бо́льшую часть Испании под своей властью (Наварра была включена в состав Испании в 1512 году).

Борьба против мавров, впрочем, не удерживала христианские королевства от борьбы друг с другом или заключений временных союзов с исламскими властелинами. Мавританские эмиры зачастую имели христианских жён или матерей. Позже у Королевствa Кастилии и Леонa было достаточно военной мощи завоевать последний маврский эмират — Гранаду, но оно долго предпочитало вместо этого получать дань с Гранадского эмирата. Торговля через Гранаду составляла главный путь африканского золота в средневековую Европу.

Этно-социальные группы населения Пиренейского полуострова в ходе Реконкисты

• Мавры, включавшие собственно африканских мусульман: арабов, составлявших малочисленную (1-3 %) и высоко привилегированную элиту халифата; а также берберов, выполняющих роль наёмников в армии и мелких чиновников мусульманского государственного аппарата, говорящих на берберском языке и использующих арабский язык в официальном окружении (5-10 %)
• Муваллады, христиане романского происхождения, добровольно или насильственно принявшие ислам и практически полностью слившиеся с мусульманами (5 %)
• Мудéхары, крестьяне и ремесленники мусульмане, оставшиеся в захваченных христианами землях.
• Ренегаты, бывшие христиане, недавно принявшие ислам и воевавшие на стороне мусульман
• Мориски, крестьяне и ремесленники мусульмане, добровольно или насильственно перешедшие в христианство в контролируемых христианами землях
• Сефарды, группы романоязычных евреев Пиренейского полуострова
• Марраны, группы перешедших в христианство романоязычных евреев Пиренейского полуострова
• Мосарабы, группы романоязычных христиан европейского происхождения, проживавших на контролируемых мусульманами землях.
• Христиане, группы романоязычных христиан-католиков европейского происхождения, доминировавшего на севере страны.
• Исконные христиане, привилегированные группы романоязычных потомственных христиан-католиков, начиная с последнего этапа Реконкисты.
• Новые христиане — крещёные евреи, мавры и цыгане.

Христианизация арабов

Во время реконкисты Кордовы и прилегающих к ней земель многие мусульмане покинули город. Они или переселялись на юг страны, где ещё сохранялась власть мусульман, или же вообще переселялись вглубь Халифата на земли Северной Африки и Ближнего Востока. Однако значительная часть мусульман Кордовы, не знавшая иной родины, предпочитала остаться в Испании. Как отмечает востоковед Руслан Курбанов, таких мусульман стали называть мудехарами. Слово «мудехар» происходит от арабского «мудаджджан» — «прирученный», «домашний». Мудехары, принявшие христианство, стали называться морисками (исп. «похожие на мавров»). Функция принуждения к крещению и слежение за тем, чтобы новообращённые христиане не исповедовали свои прежние религии, была возложена на Святую инквизицию. Крещёные мусульмане — мориски и крещёные иудеи — марраны (кроме сожжённых в дальнейшем по обвинению в возврате к прежней вере) в Испании растворились бесследно. В Португалии же потомки крещёных евреев, являясь по вере католиками, тем не менее сохраняют своё этническое самосознание. В настоящее время это, главным образом, люди, принадлежащие к состоятельным слоям населения, проживающие в районе города Порту. Их можно отличить от остального населения Португалии по характерным фамильным именам.

Переносные значения

В конце XX века в разных регионах мира у понятия Реконкиста возникли новые значения.

Мексика и США

Понятие Реконкиста зачастую используется в ультраправых, консервативных политических кругах США, для описания демографической ситуации на юго-западе страны, где, в результате бесконтрольной нелегальной миграции за последние десятилетия, мексиканцы и другие выходцы из Латинской Америки вновь стали большинством населения (см. Штаты США с преобладанием меньшинства). Для справки, территория юго-запада до войны 1848 года (см. Американо-мексиканская война) являлась мексиканской территорией с пусть и малочисленным (около 50 000), но всё же испаноязычным населением. Поражение Мексики в войне привело к наплыву сюда белых англоязычных переселенцев, которые абсолютно преобладали в регионе до конца 1970-х годов, но начали сдавать свои позиции в последние годы.

Монреаль и Квебек в Канаде

Понятие Реконкиста (фр. La Reconquête) также нередко можно встретить в англо- и франкоязычных публикациях Канады и США, описывающих развитие демолингвистической ситуации в современной провинции Квебек, особенно касательно главного мегаполиса провинции, а некогда крупнейшего города страны (сейчас второго по величине после Торонто) — Монреаля. Для справки, территория современного Квебека и Монреаля до 1759 года (см. Новая Франция) являлась французской территорией с пусть и немногочисленным (около 60 000), но всё же франкоязычным католическим населением. Поражение Франции в войне с Великобританией привело к наплыву в Монреаль англоязычных переселенцев, которые абсолютно преобладали в городе до конца 1930-х годов, но начали сдавать свои позиции в 70-е годы с развитием так называемого квебекского национализма и принятия таких законов, как Хартия французского языка, которые восстановили французский облик Монреаля. Англоязычное население составляет по данным за 2006 год лишь 12,5 % населения города и 8,2 % населения провинции.

Ссылки

• [www.covadonga.narod.ru/ История Реконкисты] (рус.). Проверено 3 января 2010. [www.webcitation.org/61As7iPpu Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Реконкиста

Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“