Ренессанс (яйцо Фаберже)
| «Ренессанс» Яйца Фаберже | |
 Пасхальное яйцо «Ренессанс» | |
| Год изготовления |
1894 |
|---|---|
| Заказчик | |
| Первый владелец | |
| Текущий владелец | |
| Владелец |
|
| Год получения |
2004 |
| Дизайн и материалы | |
| Мастер | |
| Материалы |
Золото, белый агат, бриллианты, рубины, разноцветная эмаль |
| Высота |
133 мм |
| Сюрприз | |
|
Нет документальных свидетельств. По одной из версий — украшение из жемчуга, по другой — яйцо Воскресение Христово | |
Ренесса́нс — это ювелирное яйцо, одно из пятидесяти двух императорских пасхальных яиц, изготовленных фирмой Карла Фаберже для русской императорской семьи. Оно было создано и передано императору Александру III в 1894 году, став последним подаренным им пасхальным яйцом императрице Марии Фёдоровне. Текущим владельцем является фонд Виктора Вексельберга «Связь времён».
Содержание
Дизайн
Ларец в форме яйца из прозрачного голубовато-молочного агата лежит горизонтально на овальном золотом основании. Верхняя часть яйца, открывающаяся на золотом шарнире, украшена накладной трельяжной решёткой, выполненной из белой эмали с алмазными и рубиновыми цветами на местах пересечений. На верхней половине яйца алмазами выложена дата «1894» в овалe из землянично-красной прозрачной эмали, обрамлённой стилизованными раковинами из зелёной эмали и фигурами из красной и белой эмали. Нижнее окаймление крышки украшено раковинами прозрачной землянично-красной эмали в промежутках между завитками белой эмали с алмазами. Края створок внутренней стороны яйца, видных при открытой крышке, отделаны растительным бордюром на белом эмалевом фоне. Нижняя створка окаймлена сверху полосой землянично-красной эмали и охвачена снизу поясами из листьев с ягодкой и голубыми раковинами «пряжек». С обеих сторон ларца размещены ручки в виде золотых скульптурных львиных голов с кольцами в зубах. Чеканное основание отделано листьями прозрачной зелёной эмали, чередующихся с цветами красной эмали.
Шкатулка Ле Роя
Прототипом яйца «Ренессанс» стала шкатулка для драгоценностей, изготовленная амстердамским мастером Ле Роем в начале 18 века, которая в настоящий момент хранится в Дрезденской художественной галерее «Зелёные своды». Специалист по истории фирмы Фаберже Кеннет Сноумен сравнивает эти два изделия в своей работе 1953 года «Искусство Карла Фаберже» (англ. «The Art of Carl Fabergе»):
|
Сравнивая работу Фаберже с оригиналом Ле Роя, обратите внимание на то, насколько точно следует современный ювелир композиции ларчика. Однако, разглядев в нем намёк на яйцевидную форму, он исполняет своё изделие в более изысканной манере, приспосабливая соотношение размеров украшенного трельяжной сеткой оригинала к изящному силуэту яйца, и утяжеляет основание | 
|
Сюрприз
Сюрприз был утерян, однако существует предположение, что им было украшение из жемчуга.[1] По другой теории, высказанной Кристофером Форбсом, считается, что сюрпризом было яйцо Воскресение Христово, которое идеально подходит по размерам в яйцо «Ренессанс» и имеет схожее исполнение и цветовую гамму. Кроме того, они вместе демонстрировались в 1902 году. Яйцо Воскресение Христово не имеет инвентарного номера, что также говорит в пользу этой теории.[2]
История
Яйцо было подарено императором Александром III его жене императрице Марии Фёдоровне на Пасху 1894 года. После революции 1917 года оно было отправлено в Оружейную палату Кремля. Около 1927 года объединение «Антиквариат» продало яйцо Арманду Хаммеру в Нью-Йоркскую галерею за 1500 рублей. В 1937-1947 годах оно находилось в собственности Генри Тальбот де Вере в Великобритании. С 1947 по 1958 года его владельцами были Джек и Белль Лински из Нью-Йорка. В 1958 году яйцо находится в Нью-Йоркской галерее A La Vieille Russie. В 1965 году яйцо стало частью коллекции журнала Forbes в Нью-Йорке. С 2004 года владельцем является Виктор Вексельберг.
Напишите отзыв о статье "Ренессанс (яйцо Фаберже)"
Примечания
Отрывок, характеризующий Ренессанс (яйцо Фаберже)
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…
Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
