Рено де Шатильон

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Рено де Шатильон
фр. Renaud de Châtillon

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Рено де Шатильон и патриарх Антиохии (миниатюра из манускрипта XIII в.)</td></tr>

Князь Антиохии
1153 — 1160
Предшественник: Раймунд де Пуатье
Преемник: Боэмунд III
лорд Трансиордании
1177 — 1187
Предшественник: Миль де Планси
Преемник: Онфруа IV де Торон
 
Рождение: 1124(1124)
Франция
Смерть: 4 июля 1187(1187-07-04)
Род: Дом де Шатильон
Отец: Генрих (Анри) де Шатильон
Мать: Ирменгарда де Монже
Супруга: Констанс, Стефанья де Милли

Рено де Шатильон (Райнальд, Ренольд; фр. Renaud de Châtillon, в старых транскрипциях фр. Renauts de Chastillon, Rainaults de Chastillon) (1124 — 4 июля 1187) — французский рыцарь, участник Второго крестового похода, князь Антиохии (1153—1160), лорд Трансиордании (1177—1187).





Детство и юность

Об этом периоде жизни Рено почти ничего не известно. Рено родился около 1124 (1125). В походе короля Франции Людовика VII в 1147-49 гг. он участвовал уже взрослым человеком, то есть в возрасте 20 лет или чуть старше. Место рождения, скорее всего, Шатильон-на-Луане или Жьен-на-Луаре; его отцу принадлежали оба эти имения. Рено не имел больших перспектив дома, поскольку был вторым сыном, а потому сама судьба указывала ему путь — на Восток.

Благочестивое паломничество

Рено оказался в числе тех немногих счастливчиков, кому повезло добраться до Сирии, где в марте 1148 года его сюзерен нашёл гостеприимный приём у Раймунда де Пуатье (дяди жены) и его молодой супруги, Констанс, внучки основателя княжества Антиохийского, Боэмунда I. Вероятно, Рено участвовал в набеге князя Раймунда на соседний мусульманский Алеппо (нынешний Халеб) вместе с другими рыцарями из-за моря и, очевидно, показав себя с хорошей стороны, вызвал расположение Раймунда.

У одного из мусульманских хронистов встречается упоминание об участии Рено в роковом для Раймунда сражении с войсками атабека Алеппо Нур ад-Дина 29 июня 1149 и о краткосрочном пленении Рено. Он вполне мог поступить на службу к Раймунду после провала 2-го крестового похода (лето 1148) и отъезда Людовика во Францию (после пасхи 1149).

Miles gregarius

Miles gregarius — наёмник. Таким термином «почтил» Рено в своей хронике Гильом Тирский (у нас принято Вильгельм Тирский). Он охарактеризовал Рено как высокого и физически развитого молодого человека с железной хваткой и большим будущим.

В роли наёмника на службе у короля Иерусалима Балдуина III (очевидно, с 1149 после плена в Алеппо, если факт вообще имел место) Рено очень скоро оказался в довольно сложной ситуации: он разрывался между долгом и зовом сердца, причём и потому ещё, что долг приходилось выполнять далеко на юге, где с начала 1153 шла осада Аскалона, а объект страсти находился в Антиохии — тоже далеко, но на севере. Рено приглянулся не только теперь уже давно покойному князю Антиохии, но и княгине. Кроме того, у него, похоже, завелись неплохие связи среди местного нобилитета. Главное что Рено сумел вовремя сориентироваться в ситуации и вызвать расположение короля, он сел на коня и преодолев более 500 км, объявился у стен осажденного города приняв деятельное участие в штурме. В итоге сватовство его было успешным, даже несмотря на то, что Констанция, вдова, формально не имела права сама решать свои марьяжные вопросы. У неё было два сюзерена: кузен, король Бодуэн III и император Византии Мануил I Комнин. Второй даже предложил своего кандидата.

В 1153 Рено женился на Констанс и стал князем-регентом при её старшем сыне. (Всего у 25-летней Констанс к тому времени было 4 детей: самый младший — его иногда ошибочно считают сыном Рено — погиб в битве при Мириокефале в 1176, сражаясь в армии Мануила I.)

Князь Антиохии

В период с 1153 по 1156 год Рено будучи правителем населённой преимущественно греками и армянами Антиохии, находился в вассальной зависимости от византийского императора Мануила. После поражения, нанесенного армянским князем Андронику, Мануил Комнин, будучи не в состоянии лично вмешаться, в 1156 году натравил двух соседей против Тороса: сперва сельджуков, армия которых была разгромлена армянами на подступах к Таврским горам, а затем и принца Антиохии Рено де Шатийона. Последний, после того, как византийский император не сдержал слова, переметнулся на сторону армянского князя. Армянские и антиохийские войска, действуя совместно, успешно провели ряд военных операций, в результате чего стратиг Михаил Врана был разгромлен в сражении и попал в плен к Рено и Торосу II-му. В 1158 году, Мануил Комнин уже сам, возглавляет третью и последнюю компанию в Киликии и Сирии. Вторгшиеся византийские войска с боями захватывают киликийскую равнину, в результате чего Торос, отступив, закрепляется в горах. Сразу после этого Рено де Шатийон принимает присягу на верность византийскому императору. Спустя некоторое время, между Мануилом и Торосом заключается мирный договор, по которому последний получает часть императорских полномочий, при этом в Киликии, согласно этому же договору, должен был постоянно находится византийский ставленник с военным гарнизоном[1].

По сделке с императором Рено должен был получить значительную сумму денег которая была ему крайне нужна после разорительных военных действий, но последний что называется пропустил платеж. А Рено сильно потратился вложив в снаряжение экспедиции значительную часть доходов своего бюджета да ещё взяв денег в долг. Однако огромные затраты Комнин не компенсировал ни единой монетой. Рено, по уши сидевший в долгах, должен был найти способ вернуть кредиторам деньги, и поэтому решил силой забрать себе положенную плату от Византии. Объединившись с бывшим врагом Фором, он снарядил пиратский рейд на Кипр, бывший личной сеньорией императора. Цель была выбрана просто идеально: богатые угодья Кипра полностью компенсировали все затраты Шатильона вдобавок к богатой добыче золота, рабов и скота. По словам хроникера князь Антиохии вместе с армянским царем «проехались» по всему острову с юга на север, разрушая и грабя на своем пути все, что подвернется под руку. О его злодеяниях хронисты оставили довольно подробный отчет, наводящий ужас на наших современников. Экономический эффект этого мероприятия превысил все ожидания, а статус Рено, несмотря на осуждения всех сторон, как византийских так и франкских, заметно повысился. Мануил, однако, не считал себя обязанным платить по счетам, и наоборот считавший поход на Кипр личным «плевком в лицо», снарядил на Антиохию довольно внушительных размеров армию. Кроме того, в дело был втянут иерусалимский король Балдуин, который явно не хотел прямой конфронтации с Византией. У королевства и без того проблем хватало. На всеобщее собрании в Куште, Рено привели силой и заставили покаяться перед императором, а также вернуть все награбленное на Кипре. И Шатильону пришлось несколько по умерить пыл. В одной рубашке, с мечом, привязанным к шее, он прошагал по главному проходу церкви, где находились Комнин с Балдуином, встал на колени и произнес речь о прощении и помиловании. Это был серьёзный позор для крестоносцев. Рено, по церемониальному уставу, был прощен, а его большой кипрский куш был отобран. Мануил с чувством выполненного долга перед его православными подданными, удалился в Константинополь. Ну а бедняга Рено остался при своих долгах и уже многочисленных нажитых врагах. Долги и сейчас не прощают, и уже тогда, это могло стоить жизни, поэтому Рено избрал единственно правильный для него способ связать концы с концами – рейды с целью грабежа.

И Рено принялся устраивать набеги на окрестные сравнительно бедные турецкие территории. Денег, судя по всему, остро не хватало, а ходить за добычей приходилось всё дальше. По выражению одного хрониста, князь «не снимал железного кафтана». Один из рейдов в 1160 (иногда называют 1161-й) стал роковым: 120 всадников и 500 пехотинцев во главе с Рено попали в окружение. Князь сражался до тех пор, пока под ним не пал конь. Отказать Рено в храбрости не могли даже враги. Перевирая на свой лад иностранное имя, Renaud, они назвали его prince Arnaut — Арно, или Арнаут. Имя впоследствии стало нарицательным. Отметим что никто из его бывших союзников, его собственной жены или ближайших вассалов не пошевелил пальцем чтобы внести или хотя бы поинтересоваться какой нужен выкуп. Напротив по словам того же хрониста "по всему Востоку раздался вздох облегчения".

Небытие

Так можно охарактеризовать в жизни Рено период с 1160/61 по 1176, который князь провел в Алеппо в качестве пленника. Находясь в плену Шатильон не только досконально выучил местный арабский язык и обычаи, но и проникся глубокой ненавистью к своим пленителям. За эти 15 или почти 16 лет многое произошло и многое изменилось. К 1164 г. в Алеппо очутились правители-соседи Рено, в том числе граф расположенного к югу Триполи Раймунд III. В 1174 г. Нур-ад-Дин умер, и у мусульман Сирии и Египта разгорелась гражданская война. В Алеппо стали искать союза с франками. Все знатные пленники постепенно покинули заточение. Рено — последним и за самый большой выкуп — 120 000 золотых. Эту фантастическую сумму внес король Иерусалима Балдуин IV.

Сеньор Крака Моавского

Констанс давно умерла, в Антиохии княжил его пасынок. Рено направил коня в Иерусалим. Там правил 16-летний Бодуэн IV Прокажённый (le Mesel). Балдуин был наслышан о «заслугах» Шатильона, а потому решил направить его как можно дальше от Иерусалима. Под руку подвернулся удачный вариант брака с представительницей богатого и влиятельного рода де Мильи – Этьенной (или Стефанией), которая уже пару лет ходила во вдовах. Прямо фантастика. Нищий рыцарь только из плена и сразу становиться главным бароном королевства с лучшим земельным наделом. Нужно сказать что в очереди за наделами в середине 13-го века стояли около 100 рыцарей (получавших жалованье от короля при дворе). Так что получить себе в фьеф Трансиорданию - нечто большее, чем просто очаровать очередную принцессу...Семья Этьенны была из «пионеров» крестовых походов и имела огромное влияние при дворе. К тому же, сеньория Трансиордании с неприступными крепостями Крак де Моаб и Монреаль была самой большой сеньорией королевства. Лучшего просто нельзя было придумать. Свадьбу сыграли скромненько без лишнего шума и теперь, получив власть и богатства, Рено де Шатильон раскрутился на полную катушку.

«Местные» и «пришлые»

Как следует из названия, партия «местных» в основном состояла из тех, кто родился и жил в Святой Земле. С пришлыми — чужаками из-за моря — все несколько сложнее: в партии Рено состояли номинальный граф Эдессы Жослен III и его сестра, мать короля Балдуина IV и его старшей сестры Сибиллы, Агнесса де Куртене. И Жослен, и Агнесса родились на Востоке. Впрочем, в партию «местных» входил и прибывший в Левант только в середине 70-х военный министр Амори де Лузиньян (впоследствии король Кипра и номинально Иерусалима как Амори II).

Видными фигурами из истинно местных, кроме графа Триполи, в партии были братья Бодуэн и Балиан Ибелинские. Последнего режиссёр Ридли Скотт зачем-то сделал бастардом в своем «Царстве небесном». Однако обозначенный в фильме роман между Сибиллой и одним из Ибелинов присутствовал на самом деле, только не с младшим, Балианом, а со старшим, Бодуэном. Окажись Бодуэн удачливее, ситуация в королевстве могла повернуться и по-иному. Но вмешалась война.

Война с Саладином в 1170-е

Пока Рено уже по отработанному ещё в Антиохии сценарию укреплял свои твердыни и нанимал в гарнизоны всех кто хорошо держал в руках меч, Салах ад-Дин ( больше известный как Саладин) курдский полководец с базой в Египте, сколачивал под своей властью весь Ближний Восток. В 1177 Саладин выступил из Египта и попытался с ходу захватить Иерусалим. Смелость юного короля и своевременное вмешательство Рено, тогдашнего регента, привели к катастрофическому разгрому египтян под Монжизаром 25 ноября. Арабские источники утверждают, что победа была одержана именно благодаря Рено.

Огромная армия погибла, Саладин спасся чудом. Однако к 1179 году он вернулся и начал действовать из Дамаска. В Галилее ему способствовала удача. 10 апреля армия франков потерпела поражение, хотя и не фатальное. Однако многие нобили попали в плен, в том числе и Балдуин Ибелин.

Он сумел выкупиться, заняв денег у императора Мануила, но Сибилла не дождалась его. На пути Бодуэна встала мать Сибиллы, Агнесса. Она сдружилась с Амори де Лузиньяном, оказавшимся готовым упрочить собственное положение за счёт шага, невыгодного для «местных». Амори вызвал с юга Франции младшего брата, Ги (иногда Гвидо). Он сумел понравиться Сибилле, и вскоре состоялась свадьба, приблизившая «пришлого» Ги де Лузиньяна к трону как зятя короля и отчима его племянника (сына Сибиллы от первого брака).

Война с Саладином в начале 1180-х

После удачных и не очень боев Рено возвращается в свой фьеф. Он так и не научился заниматься местным хозяйством, а мимо проходили большие караваны из Дамаска в Каир и обратно. К тому же Рено сумел привлечь к себе на службу самых отчаянных рубак во всей Святой Земле, а ведь их содержание и вооружение стоило совсем не дешево. И Рено решает «тряхнуть стариной» или другими словами, взяться за старое и зарабатывать на жизнь разбоем. Торговый путь из Дамаска в Каир в результате его рейдов тут же становится очень опасным что наносит ощутимый урон торговле региона, при этом, «мелкие» по мнению Шатильона, грабежи не удовлетворяли его амбиций. Хотя выручки в динарах составляли многие тысячи. И он решил сыграть по крупному, а заодно совершить богоугодное дело. Хотя возможно просто иметь оправдание в глазах христианского мира. Нажитая за 16 лет плена ненависть к сарацинам всех мастей приводит его к совершенно немыслимой идее. Он решает захватить и ограбить Мекку и Медину – святыни мусульманского мира, и конечно же раз и навсегда обогатиться. Его идея тут же упала на плодородную почву и решив сменить тактику, Рено собирает лучших в стране плотников и морских дел мастеров, чтобы построить в Кераке 5 больших галер. Осенью 1182 года, корабли были построены и опробованы в водах Мертвого Моря. Затем их разобрали, поместили на верблюдов и караван тронулся в сторону Красного Моря. Первой его целью было отбить у сарацин крепость Эйлат, уже 13 лет как отнятую у Трансиорданской сеньории задолго то того, как Рено стал её князем. В то время сарацины находились не в самой крепости в Эйлате , а на острове Фараона у берегов Акабы. Два корабля с экипажами остались караулить арабов и ждать сдачи крепости, а три оставшихся с самим Рено отправились на юг. Все прибрежные селения подвергались захвату и грабежу - местное население в панике бежало вглубь пустыни. Рено без труда сумел договориться с местными бедуинами, которые обещали привести его к Мекке, если тот поделится с ними частью награбленного у паломников. Однако, в дне пути от Медины, головорезы Шатильона столкнулись с сильно превосходившими их в количестве воинами брата Саладина, Малика Аль Адила. Их «соратники» бедуины, чуя неладное, моментально перешли на сторону братьев арабов и бежали. В трехдневной битве пали или были взяты в плен почти все воины Шатильона. Ему и ещё нескольким рыцарям удалось прорваться среди густых толп нападавших и с большим уроном пробиться под защиту замков. Некоторые из его воинов попали в плен и после отказа сменить веру были публично обезглавлены в разных городах империи Саладина. Есть очень подробное описание арабского историка Ибн Джубайра от этих казнях.

После такой откровенной претензии на разрушение мусульманской святыни Салахадин не мог не объявить Рено врагом номер 1 и «персона нон грата». Он попытался достать Шатильона в его собственном замке дважды: в 1183 и в конце лета 1184 годов, однако оба раза потерпел недостойное султана поражение. Старина Рено стоил своего замка, а воины его гарнизонов хоть и немногочисленные умели не только грабить, но и мастерски сражаться. К тому же за плечами самого Шатильона был к тому времени огромный военный опыт и кто кто, а он сражаться умел. Иначе его бы и не поставили на форпост королевства. Во время одной из осад в замке проходила свадьба сестры короля – Изабеллы и пасынка Рено – Онфруа IV Торонского. По просьбе матери жениха, Саладин велел не целиться на башню в которой молодые проводили брачную ночь (или венчание по другой версии), а за это ему принесли напитки и еду со свадебного стола. Король Балдуин IV умер вскорости. На его месте оказался малолетний Балдуин V, а регентом был назначен Рено.

Обострение противостояния с Саладином

В 1186 г. умер последний наследный и законно признанный 8-летний король Иерусалима, Балдуин V, переживший своего дядюшку и тёзку Балдуина IV примерно на год. Трон оказался вакантным, чего давно уже ожидали, одни — со страхом, другие — с нетерпеливым вожделением.

«Пришлые» находились в более выгодном положении и устроили коронацию Ги. «Местные» во главе с Раймундом и Рено избрали королём Онфруа как мужа младшей — единокровной — сестры Балдуина IV, Изабеллы Анжуйской, или Изабеллы Комнин. Гражданской войны не случилось только потому, что кандидат «местных», Онфруа, трусливо бежал из лагеря Раймунда в Иерусалим к Сибилле и принес ей и Ги вассальную присягу.

В свою очередь Саладин, покончивший с подчинением «своих», почувствовал себя готовым всей силой обрушиться на врагов веры, среди которых он прослыл благородным правителем и грозным соседом. Ему, однако как всегда в этом мире, требовался повод. И он без труда нашёлся.

Ещё при жизни дальновидного Балдуина IV, ради мира с сарацинами, Рено дал клятву не нападать на проходящие в его владениях торговые караваны. И действительно выдержки Рено хватила на целых три года. Но то ли в конце 1186, то ли в начале 1187 умиравший от скуки и отсутствия значительных доходов, Рено опять ограбил богатый мусульманский караван. Выручка составила около 200 000 динаров. Фантастическая сумма если учесть что строительство его твердыни Крака де Моаб, её строили целых 13 лет, обошлось 140 000.

Нужно отметить что сам Рено де Шатильон и раньше мало уважал иммунитет мусульманских купцов и паломников, отвечая на их претензии резонным возражением, что у короля, может быть, и мир с неверными, но у него, сеньора Крака, такого мира нет и быть не может. То же самое услышали и теперь посланники Саладина и короля Ги, которому Рено напомнил, что он «хозяин в своей земле, как король — в своей». Добавим к этому страшные рассказы о судьбе мусульманских пленников в Краке Моавском (некоторых Рено сажал в очень тесные ямы, а неплатежеспособных и вовсе сбрасывал с высоких стен замка). Но главное с этим караваном была захвачена в плен сестра Саладина которую по слухам Рено обесчестил. Правда что под этим подразумевалось доподлинно не известно, ведь под "осквернение чести" по мусульманским законам попадает обычное прикосновение. По другой версии сестру Саладина попросту убили, по третьей продали в рабство как наложницу. Ещё по одной её изнасиловал лично Рено, но нужно помнить что ему было за 60 и он вряд ли мог это проделать даже будь у него такое желание. Одним словом, злодея надо было обуздать. И Саладин объявил Рено де Шатильону Джихад.

Саладин со своей стороны устроил быстрый рейд на христианские территории в Галилее 1 мая 1187 г. Поняв после этого, что столкновения не избежать, лидеры латинян прекратили распри и начали готовиться к решающей битве.

Последняя битва

Армия крестоносцев называемая местными арабами франками собралась 2 июля 1187 года у источника Ципори. Здесь собрались практически все лидеры латинян чтобы обсудить план действий. До этого они отправили гонцов в Европу за помощью, но ответа так и не получили. На Большом Совете присутствовали магистры орденов госпитальеров и тамплиеров, графы Ибелин и Раймунд Триполийский, Рено де Шатильон и другие бароны королевства. Предложение графа Раймунда было тактически правильным - он предлагал все наличные силы за исключением гарнизонов замков отодвинуть к Акко и заставить войска Саладина двигаться к ним через безводные и засушливые тропы Изрееля. С большими запасами оружия и достаточным количеством воды, имея сильные гарнизоны в тылу врага можно было либо вступить в битву на выгодных условиях или тянуть до прихода подкреплений из Европы. План был хорош и его поддержали почти все бароны королевства и даже сам нерешительный Ги. Однако той же ночью, в палатку короля вошёл магистр тамплиеров Жерар де Видфор у которого чесались руки намылить чалмы сарацинских вояк и он сумел переубедить короля выступить немедленно. Это была самая большая ошибка недалекого Ги. Он был храбрым воином, но нерешительным и слабым правителем не имеющим своего мнения. Несмотря на протесты графов и баронов войска отправились в поход ещё до рассвета. Хотя расстояние было сравнительно небольшим (около 20 километров), условия местности, а также жара стали для воинов невыносимыми. Более того, их армия подвергалась постоянным атакам сарацинских конных лучников. Будучи не в силах больше продолжать поход, Ги де Лузиньян решил сделать привал в месте под название Рога Хоттина, около деревни Любия. Однако все колодцы в ней оказались пусты, а армию со всех сторон окружили войска сарацин. В течение ночи кольцо окружения все больше сжималось. Сарацины нападали на крестоносцев, выходивших из лагеря в поисках воды, обстреливали его стрелами, и подожгли кустарник, росший вокруг.

Утром сарацины перешли в массированное наступление. Измученные жаждой, франки с трудом отбивали непрерывные атаки сарацинской кавалерии и пехотинцев, но томленые убийственной жарой и жаждой почти все погибли или попали в плен. Конный отряд рыцарей под командованием Раймунда смог нащупать брешь в рядах врагов и пробиться сквозь окружение. Выбрался также и и Балиан Ибелинский. Саладин надеясь что они умрут по пути от жажды велел их не преследовать. Все прочие  — включая короля Ги, его брата Амори, магистра Жерара до Видфора и Рено де Шатильона  до последнего сражались в окружении у так называемых Рогов Хаттина в считанных километрах от Тивериады, пока после полудня 4 июля не были взяты в плен войском сарацинов. Такой удачи видимо не ожидал даже сам Саладин. Он выразил своё восхищение тем фактом, что в его руках оказались такие знатные лица. А вот Рено по своим обещаниям он должен был убить собственной рукой, только повод сразу не находился (странно, не правда ли? А как же сестра?). Есть несколько версий повода для убийства Рено. По первой когда королю Ги дали большую чашу с холодным шербетом, тот отпил несколько глотков и желая спасти Рено передал её ему. Но тому не дали её выпить. Ведь тогда он считался бы гостем и его нельзя было убить. По другой же версии Саладин напрямую спросил Рено что бы тот сделал попади он к нему в плен. Рено со свойственной ему дерзостью и видимо понимая что ему так или иначе не жить и желая умереть красиво, ответил что снес бы султану голову. Саладин тут же снес Рено голову. После этого по курдскому обычаю провел пальцем кровяную полосу на лбу Рено в знак свершившейся мести (видимо, все таки за сестру).

Голову Рено де Шатильона долго ещё возили по мусульманским городам дабы показать всем мусульманам, что повелитель держит слово, а их злейший враг, князь Арнаут, мёртв и больше не вернется. На этом закончилась увлекательная и полная экстремальных событий жизнь «франкского демона». Однако его имя не умерло вместе с ним. Его дочь, Агнесса де Шатильон (от брака с Констанцией Антиохийской) стала королевой Венгрии, а ещё одна дочь Алиса стала женой знатного барона Аззо V де Эста. Возможно, сам Рено специально спровоцировал Саладина, скорое всего он не хотел снова оказываться у разбитого корыта в 63 года, либо хотел остаться в памяти христиан мучеником за веру, сейчас трудно об этом сказать. Ясно одно, что этот человек прожил удивительно незаурядную жизнь, и история незаслуженно забыла его.

См. также

Напишите отзыв о статье "Рено де Шатильон"

Примечания

  1. Клод Мутафян // Le Royaume Arménien de Cilicie, XIIe-XIVe siècle// Русское издание «Последнее королевство Армении» // Изд-во «Mediacrat» стр. 30-33 (161) 2009 г. ISBN 978-5-9901129-5-7

Источники

  • Колин А. Адвокаты Гроба Господня. — OCTO PRINT, 1998.
  • Колин А. Князь Арнаут: Ист. приключен. роман в 4 ч. — М.: Терра - Кн. клуб, 1999. — 432 с. — (Тайны истории: Век ХII). — ISBN 5-300-02455-4.
  • Колин А. З. Франкский демон: [Роман]. — М.: Octo Print, 1998. — 542 с. — (Тамплиеры). — ISBN 5-85686-040-4.
  • Baldwin M. W. Raymond III of Tripolis. — Princeton, 1936.
  • Duggan A. The Story of the Crusade. — London, 1963.
  • Estoire d’Eracle… / (через цитаты авторов 19-20 вв.).
  • Nicholson R. B. Joscelyn III & the Fall of the Crusaders States. — Brill, 1973.
  • Runciman S. A History of the Crusades: 2 vol. — Cambridge, 1952.
  • Schlumberger G. Renaud de Châtillon… — Paris, 1898.
  • William of Tyre. A History of Deeds Done Beyond the Sea = Historia rerum in patribus transmarinis gestarum / Пер. E. Atwater Bablock, A. C. Krey. — New York, 1943.
  • Terry J. The Crusades. — BBC. — 1995.

Ссылки

Нечитайлов М.В. [deusvult.ru/103-kak-pogib-reno-de-shatijon.html Мученик за веру: как погиб Рено де Шатийон]. Сайт DEUSVULT.RU. — В работе, на базе арабских и христианских источников, рассказывается о том, как умер князь Рено де Шатийон. Проверено 14 июля 2012. [www.webcitation.org/69infVmpm Архивировано из первоисточника 6 августа 2012].

Отрывок, характеризующий Рено де Шатильон

Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.


25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!