Ренуар, Пьер Огюст

Запрос «Ренуар» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Пьер Огюст Ренуар
Pierre-Auguste Renoir
Место рождения:	Лимож
Место смерти:	Кань-сюр-Мер
Жанр:	портрет пейзаж натюрморт
Стиль:	импрессионизм

Пьер Огю́ст Ренуа́р (фр. Pierre-Auguste Renoir [pjɛʁ oɡyst ʁənwaʁ]; 25 февраля 1841, Лимож — 3 декабря 1919, Кань-сюр-Мер) — французский живописец, график и скульптор, один из основных представителей импрессионизма. Ренуар известен в первую очередь как мастер светского портрета, не лишённого сентиментальности; он первым из импрессионистов снискал успех у состоятельных парижан. В середине 1880-х гг. фактически порвал с импрессионизмом, вернувшись к линейности классицизма, к энгризму. Отец знаменитого режиссёра Жана Ренуара.

Биография

Огюст Ренуар родился 25 февраля 1841 года в Лиможе, городе, расположенном на юге Центральной Франции. Ренуар был 6 ребёнком из 7 детей небогатого портного Леонара Ренуара (1799—1874) и его жены Маргариты (1807—1896).

В 1844 году Ренуары переезжают в Париж, и здесь Огюст поступает в церковный хор при большом соборе Сент-Эсташ. У него оказался такой голос, что регент хора, Шарль Гуно, пытался убедить родителей мальчика отдать его учиться музыке. Однако помимо этого у Огюста проявился дар художника, и когда ему исполнилось 13 лет, он начал помогать семье, устроившись к мастеру, у которого научился расписывать фарфоровые тарелки и другую посуду. По вечерам Огюст посещал школу живописи.

В 1865 году, в доме своего товарища, художника Жюля Ле Кёра, он познакомился с 16-летней девушкой Лизой Трео, которая вскоре стала возлюбленной Ренуара и его любимой моделью. В 1870 году у них родилась дочь Жанна Маргерит, хотя Ренуар отказался признать своё отцовство официально. Их связь продолжалась до 1872 года, когда Лиза оставила Ренуара и вышла замуж за другого.

Творческая карьера Ренуара прерывалась в 1870—1871 годах, когда он был призван в армию во время франко-прусской войны, закончившейся сокрушительным поражением Франции.

В 1890 году Ренуар женился на Алине Шариго, с которой познакомился десятью годами раньше, когда та была 21-летней белошвейкой. У них уже был сын, Пьер, родившийся в 1885 году, а после свадьбы у них появились ещё два сына — Жан, родившийся в 1894 году, и Клод (известный как «Коко»), родившийся в 1901 и ставший одной из самых любимых моделей отца. К тому времени, когда окончательно сложилась его семья, Ренуар достиг успеха и славы, был признан одним из ведущих художников Франции и успел получить от государства звание кавалера Ордена Почётного легиона.

Личное счастье и профессиональный успех Ренуара были омрачены болезнями. В 1897 году Ренуар сломал правую руку, упав с велосипеда. В результате у него развился ревматизм, от которого он страдал всю оставшуюся жизнь. Из-за ревматизма Ренуару трудно стало жить в Париже, и в 1903 году семья Ренуаров переехала в усадьбу под названием «Колетт» в небольшом городке Кань-сюр-Мер.

Внешние изображения
	[fotki.yandex.ru/next/users/maximtaviev/album/216459/fullscreen/557250 Амбруаз Воллар. Ренуар. 1913]

После приступа паралича, случившегося в 1912 году, несмотря на две хирургические операции, Ренуар был прикован к инвалидному креслу, однако продолжал писать кистью, которую вкладывала ему между пальцев сиделка.

В последние годы жизни Ренуар снискал славу и всеобщее признание. В 1917 году, когда его «Зонтики» были выставлены в Лондонской Национальной галерее, сотни британских художников и просто любителей живописи прислали ему поздравление, в котором говорилось: «С того момента, как ваша картина была вывешена в одном ряду с работами старых мастеров, мы испытали радость от того, что наш современник занял подобающее ему место в европейской живописи». Картина Ренуара выставлялась также в Лувре, и в августе 1919 года художник в последний раз навестил Париж, чтобы взглянуть на неё.

2 декабря 1919 года Пьер Огюст Ренуар скончался в Кань-сюр-Мере от воспаления лёгких в возрасте 78 лет. Похоронен в Эссуа.

Творчество

1862—1873 Выбор жанров

В начале 1862 года Ренуар сдал экзамены в Школу изящных искусств при Академии художеств и записался в мастерскую Глейра. Там он встретился с Фантен-Латуром, Сислеем, Базилем и Клодом Моне. Вскоре они подружились с Сезанном и Писсарро, так сложился костяк будущей группы импрессионистов.

В ранние годы Ренуар находился под влиянием творчества барбизонцев, Коро, Прюдона, Делакруа и Курбе.

В 1864 году Глейр закрыл мастерскую, обучение закончилось. Ренуар начал писать свои первые полотна и тогда впервые представил в Салон картину «Эсмеральда, танцующая среди бродяг». Её приняли, но когда холст вернулся к нему, автор его уничтожил.

Избрав в те годы жанры для своих произведений, он не изменял им до конца жизни. Это пейзаж — «Жюль ле Кёр в лесу Фонтенбло» (1866), бытовые сцены — «Лягушатник» (1869), «Понт Неф» (1872), натюрморт — «Весенний букет» (1866), «Натюрморт с букетом и веером» (1871), портрет — «Лиза с зонтиком» (1867), «Одалиска» (1870), обнаженная натура — «Диана-охотница» (1867).

В 1872 году Ренуар с друзьями создал «Анонимное кооперативное товарищество».

1874—1882 Борьба за признание

Первая выставка товарищества открылась 15 апреля 1874 года. Ренуар представил пастель и шесть живописных полотен, среди которых были «Танцовщица» и «Ложа» (обе — 1874). Выставка закончилась провалом, а члены товарищества получили оскорбительную кличку — «импрессионисты».

Несмотря на бедность, именно в эти годы художник создал свои главные шедевры: «Большие бульвары» (1875), «Прогулка» (1875), «Бал в Мулен де ла Галетт» (1876), «Обнажённая» (1876), «Обнажённая в солнечном свете» (1876), «Качели» (1876), «Первый выезд» (1876/1877), «Тропинка в высокой траве» (1877).

Ренуар постепенно перестал участвовать в выставках импрессионистов. Он представил в 1879 году в Салон полнофигурный «Портрет актрисы Жанны Самари» (1878) и «Портрет госпожи Шарпантье с детьми» (1878) и добился всеобщего признания, а вслед за этим финансовой независимости. Он продолжил писать новые полотна — в частности, ставшие знаменитыми «Бульвар Клиши» (1880), «Завтрак гребцов» (1881), «На террасе» (1881).

1883—1890 «Энгровский период»

Ренуар побывал в Алжире, затем в Италии, где близко познакомился с работами классиков Возрождения, после чего его художественный вкус изменился. Источником вдохновения в этот период был Энгр, поэтому искусствоведы называют этот период в творчестве художника «энгровским». Сам Ренуар именовал этот период «кислым». Он написал серию картин «Танец в деревне» (1882/1883), «Танец в городе» (1883), «Танец в Буживале» (1883), а также такие полотна, как «В саду» (1885) и «Зонтики» (1881/1886), где ещё проглядывает импрессионистское прошлое, но проявляется новый подход Ренуара к живописи; окружающая среда написана в импрессионистической манере, фигуры очерчены четкими линиями. Наиболее известное произведение этого периода — «Большие купальщицы» (1884/1887). Для построения композиции автор впервые использовал наброски и эскизы. Линии рисунка стали четкими и определенными. Краски утратили прежнюю яркость и насыщенность, живопись в целом стала выглядеть сдержанней и холоднее. Для данного произведения позировали: Алина Шариго — жена художника и Сюзанна Валадон — модель Ренуара и художница, мать Мориса Утрилло.

1891—1902 «Перламутровый период»

В 1892 году у Дюран-Рюэля открылась большая выставка картин Ренуара, которая прошла с большим успехом. Признание пришло и от государственных чиновников — картина «Девушки за фортепьяно» (1892) была закуплена для Люксембургского музея.

Ренуар ездил в Испанию, где познакомился с творчеством Веласкеса и Гойи.

В начале 90-х годов в ренуаровском искусстве произошли новые перемены. В живописной манере появилась переливчатость цвета, отчего этот период иногда именуют «перламутровым».

В это время Ренуар написал такие картины как «Яблоки и цветы» (1895/1896), «Весна» (1897), «Сын Жан» (1900), «Портрет госпожи Гастон Бернхейм» (1901). Он путешествовал в Нидерланды, где интересовался полотнами Вермеера и Рембрандта.

1903—1919 «Красный период»

«Перламутровый» период уступил место «красному», названному так из-за предпочтения оттенкам красноватых и розовых цветов.

Ренуар по-прежнему писал солнечные пейзажи, натюрморты с яркими цветами, портреты своих детей, обнаженных женщин, создал «Прогулку» (1906), «Портрет Амбруаза Воллара» (1908), «Габриэль в красной блузе» (1910), «Букет роз» (1909/1913), «Женщину с мандолиной» (1919).

Память

• В честь Ренуара назван кратер на Меркурии.
• В 2016 году в его честь в России был выпущен почтовый конверт.

См. также

• Список картин Пьера Огюста Ренуара 1862-1881

Литература

• Жан Ренуар. Огюст Ренуар. М., «Искусство», 1970. [перевод с парижского издания 1962 г.].
• М. С. Лебедянский, Портреты Ренуара. — М.: Изобразительное искусство, 1998. — 176 с.
• П. Бонафу, Ренуар. — М.: Молодая гвардия, 2010. (серия «Жизнь замечательных людей»).
• Н. В. Бродская, Огюст Ренуар, СПб — Бурнемут, Аврора — Паркстон, 1996 (157стр, мн.ил, 9 авт. листов текста) ( (рус.) (нем.) (англ.) (фр.))

Ссылки

• [www.art-drawing.ru/gallery/category/710-renoir-pierre-auguste Ренуар Пьер-Огюст. Картины] [www.art-drawing.ru/biographies/brief-biographies/1227-renoir-pierre-auguste и биография]
• [culturalspace.ru/news/kinokhronika_per_ogjust_renuar/2013-01-04-7 Кинохроника: Пьер Огюст Ренуар]
• Н. В. Бродская, [www.ozon.ru/context/detail/id/1455357/?type=308 Импрессионизм], изд. Аврора, 2010
• [gallart.by/Renoir.html/ Биография и 380 картин Пьера-Огюста Ренуара]

Отрывок, характеризующий Ренуар, Пьер Огюст

– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.