Репертуар Большого театра (Москва)
Поделись знанием:
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.
Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.
Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.
Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.
Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.
Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа войска, – во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812 м году, хотя и должны бы защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.
Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.
24 го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева – французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, – уже прошел. Теперь уже война эта определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что теперь уже все было возможно.
22 го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных, отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией), ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами: все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы. Двое из этих больших отрядных начальников – один поляк, другой немец – почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
– Нет, бг'ат, я сам с усам, – сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала поляка. Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на версту и больше. По этим то лесам целый день, то углубляясь в середину их, то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было, не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на голову и побить и забрать всех разом.
Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к самой дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас же, как только покажутся новые колонны французов.
Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу, чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска. При транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то, какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять языка (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на фуры дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов всех перебили и захватили живым только мальчишку барабанщика, который был отсталый и ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в колонне.
Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всю колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика Тихона Щербатого – захватить, ежели можно, хоть одного из бывших там французских передовых квартиргеров.
Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой, крупный дождь.
На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с которых струилась вода, ехал Денисов. Он, так же как и его лошадь, косившая голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно присматривался вперед. Исхудавшее и обросшее густой, короткой, черной бородой лицо его казалось сердито.
Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном донце ехал казачий эсаул – сотрудник Денисова.
Эсаул Ловайский – третий, также в бурке и папахе, был длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми глазками и спокойно самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, – что Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек, который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною силою, существо.
Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок проводник, в сером кафтане и белом колпаке.
Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с огромным хвостом и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в синей французской шинели.
Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади мальчика в французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался красными от холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои босые ноги, и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый утром французский барабанщик.
Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и поводья – все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в сторону и толканула его коленкой о дерево.
– Э, чег'т! – злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе: и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.
«Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на транспорт. Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня – из под носа захватит добычу кто нибудь из больших партизанов», – думал Денисов, беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от Долохова.
Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо, Денисов остановился.
– Едет кто то, – сказал он.
Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.
– Едут двое – офицер и казак. Только не предположительно, чтобы был сам подполковник, – сказал эсаул, любивший употреблять неизвестные казакам слова.
Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер – растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен панталонами. За ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.
– От генерала, – сказал офицер, – извините, что не совсем сухо…
Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.
– Вот говорили всё, что опасно, опасно, – сказал офицер, обращаясь к эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. – Впрочем, мы с Комаровым, – он указал на казака, – приготовились. У нас по два писто… А это что ж? – спросил он, увидав французского барабанщика, – пленный? Вы уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
– Ростов! Петя! – крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему конверт. – Да как же ты не сказал, кто ты? – И Денисов с улыбкой, обернувшись, протянул руку офицеру.
Офицер этот был Петя Ростов.
Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как следует большому и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым. Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял, покраснел от радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать о том, как он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое поручение, и что он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один гусар.
– Ну, я г'ад тебя видеть, – перебил его Денисов, и лицо его приняло опять озабоченное выражение.
– Михаил Феоклитыч, – обратился он к эсаулу, – ведь это опять от немца. Он пг'и нем состоит. – И Денисов рассказал эсаулу, что содержание бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от генерала немца присоединиться для нападения на транспорт. – Ежели мы его завтг'а не возьмем, они у нас из под носа выг'вут, – заключил он.
В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
– Будет какое нибудь приказание от вашего высокоблагородия? – сказал он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в адъютанта и генерала, к которой он приготовился, – или должен я оставаться при вашем высокоблагородии?
– Приказания?.. – задумчиво сказал Денисов. – Да ты можешь ли остаться до завтрашнего дня?
– Ах, пожалуйста… Можно мне при вас остаться? – вскрикнул Петя.
– Да как тебе именно велено от генег'ала – сейчас вег'нуться? – спросил Денисов. Петя покраснел.
– Да он ничего не велел. Я думаю, можно? – сказал он вопросительно.
– Ну, ладно, – сказал Денисов. И, обратившись к своим подчиненным, он сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному у караулки в лесу месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот исполнял должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет ли он вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.
– Ну, бог'ода, – обратился он к мужику проводнику, – веди к Шамшеву.
Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и гусаром, который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.
Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев. Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который, легко и беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и мокрым листьям, вел их к опушке леса.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле. Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
– Пленного дайте сюда, – негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал, путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов. Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не пропустить чего нибудь важного.
– Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? – сказал Денисов, весело блеснув глазами.
– Место удобное, – сказал эсаул.
– Пехоту низом пошлем – болотами, – продолжал Денисов, – они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, – Денисов указал на лес за деревней, – а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу…
– Лощиной нельзя будет – трясина, – сказал эсаул. – Коней увязишь, надо объезжать полевее…
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем то красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
– Ведь это Тихон наш, – сказал эсаул.
– Он! он и есть!
– Эка шельма, – сказал Денисов.
– Уйдет! – щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним, остановились.
– Ну ловок, – сказал эсаул.
– Экая бестия! – с тем же выражением досады проговорил Денисов. – И что он делал до сих пор?
– Это кто? – спросил Петя.
– Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
– Ах, да, – сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую должны блюсти сыны отечества.
– Мы французам худого не делаем, – сказал Тихон, видимо оробев при этих словах Денисова. – Мы только так, значит, по охоте баловались с ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали… – На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.
Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.
Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.
От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…
Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.
Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.
О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.
С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.
Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.
Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.
После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…
В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.
5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.
8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
В настоящей статье приведён неполный список репертуара московского Большого театра.
Необходимо учитывать, что поначалу труппа Малого (Малый театр открылся 14 октября 1824 г.) и Большого театров (Большой театр открылся чуть позже Малого — 6 января 1825 года) была едина и состояла при общей дирекции Императорских театров Российской империи. Музыкальные и драматические представления шли вместе, неразрывно, дополняя друг друга, на обеих сценах.
Первые годы спектакли предназначались для праздной аристократической публики, и в один вечер обычно давали по два, три а то и по четыре разных представлений. Репертуар менялся очень быстро, поскольку немногочисленные зрители предпочитали новые постановки, а не смотреть одно и то же. Для постановок очень часто использовались произведения европейских авторов (закона об охране авторских прав ещё не было).
При составлении репертуара использовано большое количество источников. Репертуар с 1824 года до конца сезона 1854/55 года составлен Т. М. Ельницкой, а с августа 1855 по октябрь 1917 года перепечатывается из книг Н. Г. Зографа — «Малый театр второй половины XIX века» (М., 1960) и «Малый театр в конце XIX — начале XX века» (М., 1966)[1].
| Дата | Пьеса и авторы |
|---|---|
| 6 января 1825 | «Торжество муз». Пролог в стихах М. А. Дмитриева к открытию Большого театра. Музыка Ф. Е. Шольца, А. Н. Верстовского и А. А. Алябьева, постановка подготовлена специально к открытию; «Сандрильона» (Золушка), балет Ф. Сора, балетмейстеры Ф.- В. Гюллень-Сор и И. К. Лобанов, постановка перенесена со сцены Театра на Моховой. |
| 7 января 1825 | Полное повторение программы, показанной накануне в день открытия. |
| 12 января 1825 | Бенефис танцовщицы Д. С. Ришар (Лопухиной): «Путешествующая танцовщица актриса, или Три сестры невесты». Ком.-водевиль в 1 д. Переделка с фр. П. Н. Араповым комедии Каррона де Моркура, Леблана де Ферьера и Г. Турре «L’actrice en voyage». Музыка А. А. Алябьева; «Вексель, или Муж по случаю» (Le mari de circonstance). Комическая опера в 1 д. Текст Ф.-А.-Э. Планара (Eugène de Planard). Пер. с фр. Музыка Ш.-А. Плантада. |
| 23 января 1825 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой: «Урок старикам» (L’école des vieillards). Ком. в 5 д. К. Делавиня. Пер. с фр. вольными стихами Ф. Ф. Кокошкина; «Встреча дилижансов». Опера-водевиль в 1 д. А. И. Писарева, некоторые сцены и куплеты М. А. Дмитриева и П. Н. Арапова. Музыка А. А. Алябьева и А. Н. Верстовского |
| 29 января 1825 | Бенефис М. С. Щепкина: «Школа женщин» (L’école des femmes). Ком. в 3 д. в стихах Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. Н. И. Хмельницкого; «Тридцать тысяч человек, или Находка хуже потери». Ком.-водевиль в 1 д. Переделано с фр. А. И. Писаревым. Музыка А. Н. Верстовского |
| 9 апреля 1825 | Бенефис капельмейстера Ф. Е. Шольца: «Забавы калифа, или Шутки на одни сутки». Опера-водевиль в 3 д. Текст А. И. Писарева. Музыка А. Н. Верстовского, А. А. Алябьева и Ф. Е. Шольца. |
| 16 апреля 1825 | Бенефис актрисы Софьи Кураевой: «Бочонок пороху» (Les mauvaises têtes ou Le baril de poudre). Водевиль в 1 д. Ш.-О. Севрена и М. Урри. Переделано с фр. Е. И. Звалинским. Музыка Н. Е. Кубишты |
| 23 апреля 1825 | Бенефис А. Т. и А. М. Сабуровых: «Финн». Волшебная ком. в стихах в 3 частях с прологом А. А. Шаховского, по поэме А. С. Пушкина «Руслан и Людмила»; «Опыт артистов, или Авось удастся». Ком. в 1 д. Переделано с фр. А. М. Сабуровым. |
| 4 мая 1825 | Бенефис В. В. Рыкалова: «Господин Блажнин, или Старый друг лучше новых двух». Ком. в 1 д. в стихах П. Н. Арапова, заимствованная из фр. водевиля М.-А. Дезожье и М.-Ж. Жантиля де Шаваньяка «M-r Sans-gene ou L’ami de college». |
| 15 мая 1825 | Бенефис К. П. Кавалерова: «Невидимый свидетель, или Пустыня в лесу» (Der unsichtbare Zeuge). Драма в 3 д. с хорами и танцами. Пер. с нем. М. И. Вальберховой; «Супруги прежде свадьбы, или Кто из них у кого в гостях». Ком. в 1 д. Р. М. Зотова. Подражание нем. комедии Рейнгольда «Verlegenheit und List oder Die Ehtleute vor der Hochzeit»; «Правдивый лжец, или Никак не дадут солгать». Опера-водевиль в 1 д. Перед. с фр. Е. И. Звалинским, ком. — Водевиль Э. Скриба и Мельвиля (А. -О. -Ж. Дюверье) «Le men». Музыка Н. Е. Кубишты. |
| 28 мая 1825 | Бенефис А. В. Лисицына: «Урок ревнивым, или Ревность не ведёт к добру». Комедия-водевиль в 1 д. Р. М. Зотова. Подражание фр. ком. «Les deux jaloux»; «И. П. О., или Пригласительный билет» (U.A. w. goder Die Einladungskarte). Ком. в 1 д. А. Коцебу. Пер. с нем. |
| 18 июня 1825 | Бенефис К. Н. Баранова: «Один за четверых, или Смелость города берет». Комедия-водевиль в 1 д. Переделано с фр. М. А. Яковлевым |
| 22 июня 1825 | Бенефис актёра Петербургской труппы И. И. Сосницкого: «Морской разбойник, или Волшебство не волшебство». Ком. в 5 д. в стихах и прозе А. А. Жандра с хорами, пением, балетом, кулачным боем, ярмаркою и гаданием, взятая из французского перевода романа В. Скотта «The Pirat» |
| СЕЗОН 1825/26 10 сентября 1825 |
Бенефис Пелагеи И. Петровой: «Два сержанта, или Великодушные друзья» (Les deux sergents). Драма в 3 д. Добиньи. Пер. с фр. А. В. Иванова. |
| 2 октярбря 1825 | Бенефис танцовщика Ф. Урбани: «Неудачное сватовство, или Деревенский маскарад». Ком. в 1 д. в стихах Н. Радищева с пением и хорами |
| 8 октября 1825 | Бенефис танцовщицы А. И. Ворониной-Ивановой: «Волшебный нос, или Талисманы и финики». Волшебная шуточная опера-водевиль в 6 д. с хорами, балетами, превращениями и великолепным спектаклем. Перед. с фр. А. И. Писаревым, музыка А. Верстовского. |
| 16 октября 1825 | «Рауль де Креки, или Возвращение из крестовых походов», балет в 5 актах (на сюжет пьесы Ж. М. Монвеля); комп. К. А. Кавос и его ученик Сушков (дополнен также муз. Т. В. Жучковского), балетм. А. П. Глушковский (перенос петербургской постановки Дидло) |
| 12 ноября 1825 | Бенефис И. А. Максина: «Господин Пик-Асьет, или Новый искатель обедов» (Monsieur Pique-Assiette). Водевиль в 1 д. М. Теолона, Ф.-В.-А. Дартуа (Dartois) и Габриеля (Ж-Ж.-Г. Делюрье). Пер. с фр. П. Н. Арапова. Музыка Ф. Е. Шольца и Н. Е. Кубишты |
| 19 ноября 1825 | Бенефис А. Т. и А. М. Сабуровых: «Жизнь холостого» (Le ménage de garçon). Ком. в 1 д. Э. Скриба и Ж.-А. Дюпена (Henri Dupin). Перед. с фр.; «Три десятки, или Новое двухдневное приключение». Опера-водевиль в 3 д. Перед. с фр. А. И. Писарева. Музыка А. А. Алябьева и А. Н. Верстовского; «Горбуны в модной лавке». Водевиль в 1 д. Пер. с фр. Д. Н. Баркова. Музыка В. А. Панина |
| 23 ноября 1825 | Бенефис артиста драматической труппы Михаила Н. Зубова. «Дядя-соперник» (L’oncle rival). Ком. в 1 д. М-mе Леспарра. Пер. с фр. А. К. Бьерка; «Трактирщик судья и цирюльник стряпчий» (La carte a payer ou L’aubergiste bourgmestre). Водевиль в 1 д. Ж.-Т. Мерля (Jean-Toussaint Merle). Н. Бразье и П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. |
| 1826 | «Три пояса, или Русская Сандрильона», балет Ф. Е. Шольца, балетмейстер А. П. Глушковский |
| 10 сентября 1826 | «Аристофан, или Представление комедии Всадники». Историческая ком. А. А. Шаховского, в древнем роде, в разномерных стихах греческого стопосложения, в 3 д. с прологом, интермедиями, пением, хорами и танцами, с помещением многих мыслей и изречений из Аристофанова театра |
| 16 декабря 1826 | Бенефис В. И. Воеводина: «Притчи, или Езоп у Ксанфа». Комедия-водевиль в 2 д. Перед. с фр. А. А. Шаховским Водевиль Ж.-Б.-С. Мартиньяка «Еsоре сhez Хаntus». «Притчи, басни и апологи, которые говорит Езоп, взяты из творений Хемницера, Дмитриева и Крылова с прибавлением нескольких новых. Музыка из разных авторов, для последних же куплетов водевиля вновь сочинена А. Н. Верстовским». |
| 31 декабря 1826 | Бенефис Анны И. Лисицыной: «Писатели между собой». Ком. в 5 д. В. И. Головина в стихах; «Встреча в гавани, или Сердце делу не поможет» (L’insouciant ou La renconte au port). Ком.-водевиль в 1 д. В. Сент-Илера и Полена. Перед. с фр. А. М. Редкиным |
| 7 января 1827 | Бенефис капельмейстера Ф. Е. Шольца: «Ромео и Юлия». Мелодрама в 3 д. А. Г. Ротчева с хорами и балетами; «Дядя напрокат». Ком.- водевиль в 1 д. А. И. Писарева. Перед. с фр. Музыка Ф. Е. Шольца. Первое исполнение романса «Соловей» (стихи А. А. Дельвига, музыка А. А. Алябьева), исполнитель П. А. Булахов |
| 13 января 1827 | Бенефис А. М. Борисовой: «Керим Гирей, Крымский хан». Романтическая трилогия в 5 д. в стихах А. А. Шаховского, с пением, хорами, разными танцами и мелодрамами. Содержание взято из «Бахчисарайского фонтана», поэмы А. С. Пушкина, с сохранением многих его стихов. Музыка К. А. Кавоса; «Шашни». Ком. в 1 д. Пер. с фр. А. Г. Ротчева. |
| 27 января 1827 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой: «Батюшкина дочка, или Нашла коса на камень». Ком.-балет в 3 д. А. А. Шаховского. Подражание ком. В. Шекспира «Укрощение строптивой»; «Две записки, или Без вины виноват». Опера-водевиль в 1 д. А. И. Писарева, музыка А. Алябьева и Верстовского. Перед. с фр.; «Ермак». Театральное представление лирической поэмы И. И. Дмитриева с дивертисментом «Праздник в Сибири». Стихи, соединяющие поэму и дивертисмент, А. А. Шаховского. |
| 4 февраля 1827 | Бенефис М. С. Щепкина: «Школа супругов» (The wау tо kеер him). Ком. в 5 д. А. Мерфи. Перед. с англ. Ф. Ф. Кокошкиным; «Странствующие лекари, или Искусство оживлять мертвых». Опера-водевиль в 1 д. Перед. с фр. А. И. Писаревым |
| 22 апреля 1827 | В пользу сирот В. В. Рыкалова: «Буря». Волшебно-романтическое зрелище в 3 д. в стихах и прозе, с музыкальным прологом «Кораблекрушение». Переделка А. А. Шаховским драмы В. Шекспира |
| 28 апреля 1827 | Бенефис танцовщика Ф. Бернаделли: «Испытание» (Les deux secrets). Ком. в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. |
| 20 мая 1827 | Бенефис танцовщиц Е. А. Ивановой и А. Г. Заборовской: «Пастушка, старушка, волшебница, или Что нравится женщинам» (La fée Urgele ou Ce qui plaît aux dames). Волшебная опера-водевиль в 3 д. с хорами и превращениями. Текст Ш.-С. Фавара. Пер. с фр. А. И. Писарева. Музыка А. А. Алябьева и А. Н. Верстовского; «Урок женатым». Ком. в 1 д. в вольных стихах А. А. Шаховского, взятая из повести «Взыскательность молодой девушки», переведенной с фр. В. А. Жуковским; «Бенефициант» (Le bénéficiaire). Ком.-водевиль в 1 д. М. Теолона, и Этьена (Э. Кретю). Пер. с фр. А. А. Шаховского. |
| 26 мая 1827 | Бенефис Софьи Кураевой: «Похищенный офицер». Опера-водевиль в 1 д. Пер. с фр. В. И. Головина. |
| 2 июня 1827 | Бенефис К. Н. Баранова: «Капельмейстер, или Не вовремя гость хуже татарина». Ком. в 1 д. Перед. с фр. К. Н. Баранова; «Восковые фигуры, или Волшебная механика». Интермедия-водевиль в 1 д. А. А. Шаховского. |
| 9 июня 1827 | Бенефис А. Т. и А. М. Сабуровых: «Фальстаф». Ком. в 1 д. А. А. Шаховского с пением и танцами, извлеченная из 1 и 2 частей хроники В. Шекспира «Король Генрих IV». |
| 25 июня 1827 | «Тщетная предосторожность» неизвестного композитора[2]. Возобновление постановки на других сценах (когда ещё не открылся Большой театр); Лиза — Д. С. Лопухина; Колен — Ж. Ришар (старший) |
| 27 июня 1827 | Бенефис актёра Петербургской труппы В. В. Самойлова[3]: «Женщина-лунатик замужем» (La somnambule mariee). Ком. в 1 д. М. Теолона. Пер. с фр. А. В. Самойлова. |
| СЕЗОН 1827/28 24 августа 1827 |
Бенефис А. И. Баранчеевой: «Привидение, или Разоренный замок». Водевиль в 2 д. А. А. Шаховского |
| 15 сентября 1827 | Бенефис актёра Петербургской труппы И. И. Сосницкого; «Светский случай». Ком. в 1 д. в стихах Н. И. Хмельницкого. Подражание фр. ком. Л. Буасси «Le dehors trompeur ou L’homme du jour»; «Утро и вечер, или Ветер переменился». Опера-водевиль в 2 д. Перед. с фр. Р. М. Зотова, ком. Ф.-В.-А. Дартуа (Dartois) и М. Теолона, «Le matin et le soir ou La fiancée et la mariée», музыка Алябьева. |
| 6 сентября 1827 | Бенефис танцовщика Ф. Урбани: «Причуды знатности» (Le préjugé vaincu). Ком. в 1 д. П. Мариво. Пер. с фр.; «Моя жена выходит замуж» (Мa femme se marie). Водевиль в 1 д. Ф.-А. Дювера (Félix-Auguste Duvert) и Виана. Перед. с фр. Н. И. Малышевым |
| 4 октября 1827 | Балет «Кавказский пленник, или Тень невесты»; балет К. А. Кавоса, либретто К. Дидло (по Пушкину); доп. номера на муз. Н. Е. Кубишты, балетмейстер А. П. Глушковский; перенос петербургской постановки |
| 3 ноября 1827 | Бенефис артистки оперной труппы М. И. Вятроцинской: «Ватель, или Потомок великого человека» (Vatel, ou Le petit-fils d’un grand homme). Ком. в 1 д. Э. Скриба и Э. Мазера. Пер. с фр. П. Н. Арапова. |
| 17 ноября 1827 | Бенефис П. Н. Максина: «Фанфан-тюльпан, или Давно пора бы догадаться» (Fanfan la Tulipe). Опера-водевиль в 1 д. Ф. Дюпети-Мере и Ж. Дюбуа. Пер. с фр. П. Н. Арапова. |
| 25 ноября 1827 | Бенефис А. Т. и А. М. Сабуровых: «Молодая мать и жених в 48 лет, или Домашний спектакль». Опера-водевиль в 2 д. Текст А. А. Шаховского. Перед. ком. Э. Дюпати «La jeune mère, ou Les acteus de société». Музыка А. А. Алябьева; «Выкуп Барда, или Сила песнопения». Драматическая картина в 2 сценах М. А. Дмитриева, взятая из поэмы Мильвуа «La rançon d’Egill». Музыка А. Н. Верстовского; «Нераздельные, или Новое средство платить долги» (Les inseparables). Водевиль в 1 д. Э. Скриба и Ж.-А. Дюпена (Henri Dupin). Перед. с фр. Н. Шестаковым и Н. Александровым. Музыка А. А. Алябьева и Ф. Е. Шольца. |
| 1 декабря 1827 | Бенефис П. С. Мочалова: «Судьба Ниджеля, или Всё беда для несчастного». Романтическая ком. в 5 д. А. А. Шаховского с пением, хорами, дивертисментом и великолепным спектаклем. Сюжет заимствован из романа В. Скотта «The Fortunes of Nigel». |
| 4 декабря 1827 | «Жоко, бразильская обезьяна» (Jocko, ou Le sing du Brésil). Мелодрама в 3 д. Габриеля (Ж.-Ж.-Г. Делюрье) (фр. Jules Joseph Gabriel de Lurieu) и Э. Рошфора (фр. Edmond Rochefort). Пер. с фр. Р. М. Зотова. |
| 8 декабря 1827 | Бенефис В. И. Воеводина: «Наряд невпопад, или Без невесты, как без шапки». Шутка-водевиль в 1 д. Перед. с фр. |
| 15 декабря 1827 | Бенефис Анны И. Лисицыной: «Встарь и ныне» (Jadis et aujourd’hui). Опера в 1 д. Текст Ш.-О. Севрена. Перед. с фр. Музыка Р. Крейцера; «Рассказчик, или Две почтовые станции» (Le plus beau jour de la vie). Ком. в 3 д. Л.-Б. Пикара. Пер. с фр. Е. И. Звалинского. |
| 21 декабря 1827 | Бенефис капельмейстера Ф. Е. Шольца: «Лучший день в жизни, или Урок богатым женихам» (Le plus beau jour de la vie). Опера-водевиль в 2 д. Текст Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Перед. с фр. Н. И. Малышевым. Музыка Ф. Е. Шольца. |
| 28 декабря 1827 | «Благородный театр». Комедия в 4 д. в стихах М. Н. Загоскина. |
| 9 января 1828 | Бенефис А. М. Борисовой: «Семела, или Мщение Юноны». Мифологическое представление в 1 д. в вольных стихах с хорами, балетами и пением. Перед. с нем. А. А. Жандром драматической поэмы Ф. Шиллера «Semelе». Музыка К. А. Кавоса и Ф. Антонилини; «Федор Григорьевич Волков, или День рождения русского театра». Анекдотическая ком.- водевиль в 3 д. А. А. Шаховского. |
| 13 января 1828 | Бенефис артиста оперной труппы П. А. Булахова: «Несколько часов царствования Нурмагалы». Комическая опера в 1 д. Текст Е. А. Дадьяна по поэме С.-Ф. Жанлис. |
| 20 января 1828 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой: «Тридцать лет, или Жизнь игрока» (Trent ans, ou La vie d’un joueur). Мелодрама в 3 д. В. Дюканжа и Дино (Ж.-Ф. Бедена (Jacques-Félix Beudin) и П. Губо (Prosper Goubaux)). Пер. с фр. Ф. Ф. Кокошкина; «Пять лет в два часа, или Как дороги утки» (Tony, ou Cinq années en deux heures). Опера-Водевиль в 2 д. Текст Н. Бразье, Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Переделано с фр. А. И. Писаревым. Музыка А. Н. Верстовского. |
| 27 января 1828 | Бенефис М. С. Щепкина: «Пятнадцать лет в Париже, или Не все друзья одинаковы» (Quinze ans de Paris). Драматическое представление в 3 частях М. Теолона. Пер. с фр. А. И. Писарева; «Школа мужей» (L’école des maris). Ком. в 3 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. С. Т. Аксакова; «Средство выдавать дочерей замуж». Опера-водевиль в 1 д. Текст перед. с фр. А. И. Писаревым. Музыка А. Н. Верстовского. |
| 19 апреля 1828 | Бенефис А. М. Сабурова: «Еще суматоха, или На свете все превратно». Ком.-водевиль в 1 д. Перед. с фр. Д. Т. Ленского. |
| май 1828 | опера «Пан Твардовский» А. Н. Верстовского |
| 7 мая 1828 | Бенефис актрисы Петербургской труппы Е. И. Ежовой: «Фингал и Розкрана, или Каледонские обычаи». Драматическая поэма в 3 д. А. А. Шаховского в вольных стихах, с пением, хорами, поединками, морвенскими обычаями и великолепным спектаклем, взятая из песен Оссиана; «Три дела, или Евфратский пеликан». Романтический водевиль в 3 д. А. А. Шаховского, взятый из восточных сказок, с индийскими баснями, балетами и великолепным спектаклем; «Меркурий на часах, или Парнасская застава». Комико-аллегорическая интермедия-дивертисмент в стихах А. А. Шаховского. |
| 15 мая 1828 | Бенефис артиста оперной труппы Н. В. Лаврова: «Сват невпопад». Ком.-водевиль в 1 д. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 29 мая 1828 | Бенефис танцовщицы и танцовщика М. Н. и Я. И. Ивановых: «Прециоза» (Рreciosa). Драма в 4 д. П.-А. Вольфа. Пер. с нем. А. В. Иванова. |
| 1828 | опера «Алина, королева Голкондская» Ф. Буальдьё (впервые в Большом театре) |
| 1828 | «Русалка» С. И. Давыдова или К. Кавоса (впервые в Большом театре) |
| СЕЗОН 1828/29 26 августа 1828 |
Балет «Отелло, или Венецианский мавр», балетм. Ф. Бернаделли (по Вигано) |
| 4 октября 1828 | Бенефис танцовщицы Т. И. Глушковской: «Альцеста», балет, балетмейстер А. П. Глушковский по хореографии Дидло; «Честный вор». Ком.-водевиль в 1 д. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 11 октября 1828 | Бенефис танцовщика Ф. Урбани. «Гость не вовремя, или Мещанский обед». Водевиль в 1 д. Перед. с фр. Н. И. Малышевым. |
| 4 января 1829 | Бенефис артистки оперной труппы М. И. Вятроцинской: «Волшебная лампадка, или Кашемирские пирожники» (La petite lampe merveilleuse). Опера-водевиль в 3 д. Э. Скриба, Ж. Сент-Амана и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. А. А. Жандра и А. А. Шаховского. Музыка А. Пиччини. |
| 8 января 1829 | Бенефис А. Т. Сабуровой. «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» (Le barbier de Seville ou La précaution inutile). Ком. в 4 д. П.-О. Бомарше. Пер. с фр. В. А. Ушакова. |
| 17 января 1829 | Бенефис В. И. Воеводина. «Огненная палата, или Ужасный убийца». Историческая Драма в 3 д. Р. М. Зотова; «Обезьяна-воровка, или Жертва злобы и ослепления» (Le singe voleur). Опера-буффа-водевиль-пародия в 1 д. на «Сороку-воровку» Дж. Россини. Текст М.-А. Дезожье и Ж.-Т. Мерля (Jean-Toussaint Merle). Пер. с фр. Музыка из оперы Дж. Россини. |
| 31 января 1829 | Бенефис П. С. Мочалова и М. С. Щепкина. «Разбойники» (Die Rauber). Тр. в 5 д. Ф. Шиллера. Пер. с нем. Н. Н. Сандунова; «Невинный в вине, или Судейский приговор». Опера-водевиль в 1 д. Текст пер. с фр. Д. Т. Ленского. Музыка Николо Изуара; «Девкалионов потоп, или Меркурий предъявитель». Водевиль-балет в 1 д. А. А. Шаховского, в разномерных и вольных стихах, с машинами, наводнением всего театра, разнородными плясками, с музыкой, составленной из народных песен. |
| 7 февраля 1829 | Бенефис артиста оперной труппы П. А. Булахова. «Гюльнара, или Персидская невольница» (Gulnare ou L’esclave persane). Комическая опера в 1 д. Текст Б.-Ж. Марсолье. Пер. с фр. Д. Н. Баркова (?). Музыка Н. Далейрака. |
| 14 февраля 1829 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой: «День падения Миссолонги» (Le dernier jour de Missolonghi). Героическая Драма в 3 д. Ж. Озано. Вольный пер. с фр. в стихах Ф. Ф. Кокошкина. |
| 2 мая 1829 | Бенефис капельмейстера Ф. Е. Шольца. «Дедушка-жених». Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 10 мая 1829 | Бенефис М. С. Щепкина И П. С. Мочалова. «Польдер, амстердамский палач». Романтическая мелодрама в 3 д. В. Дюканжа и Р.-Ш. Гильбера де Пиксерекура с музыкой, танцами, фламандскими картинами и великолепным спектаклем. Пер. с фр. П. Н. Арапова. «Молод и стар, женат и нет» (Le vieux mari). Ком.- водевиль в 2 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. Н. Ф. Павлова. |
| 16 мая 1829 | Бенефис А. М. Сабурова. «От добра добра не ищут». Ком.-водевиль в 2 частях. Пер. с фр. Д. Н. Баркова; «Сонливый и проказник, или Шутка за шуткою». (Der Wirrwarr, oder Der Mutwillige). Ком. в 3 д. А. Коцебу. Пер. с нем.; «Господин слуга, или Игра щастия» Ком.-водевиль в 1 д. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 24 мая 1829 | Бенефис танцовщика Ф. Бернаделли. «Тщеславный, или Чего очень хочется, тому и верится». Ком. в 2 д. А. Г. Волкова; «Крестная маменька» (La marraine). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба, Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy) и Ж. Шабо де Буэна. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 7 июня 1829 | Бенефис танцовщицы А. И. Ворониной-Ивановой: «Два гусара, или Жених в халате». Ком.-водевиль в 1 д. Перед. с фр. |
| 14 июня 1829 | Бенефис В. И. Живокини. «Прекрасный принц, или Небылицы в лицах» (Le prince charmant, ou Les contes de fées). Водевиль в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 21 июня 1829 | Бенефис Н. В. Репиной: «Дипломат» (Le diplomate). Ком.-водевиль в 2 д. Э. Скриба и Ж. Делавиня. Пер. с фр. Н. Ф. Павлова и С. П. Шевырева. Музыка аранжирована А. Н. Верстовским; «Новый Парис». Опера-водевиль в 1 д. Текст Н. И. Хмельницкого, подражание фр. Музыка А. Н. Верстовского и Л. В. Маурера. |
| 5 июля 1829 | Бенефис танцовщиц Ивановой и Ленской: «Воспитанник любви, или Как он переменился» (Jean). Ком.-водевиль в 4 частях М. Теолона и А. Синьоля. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 29 июля 1829 | Бенефис танцовщицы и танцовщика Е. И. и И. К. Лобановых: «Пять свадеб с небольшим». Комическая опера-водевиль в 1 д. Н. И. Малышева |
| 1829 | «Полифем, или Торжество Галатеи», балет Ф. Е. Шольца, балетмейстер А. П. Глушковский |
| 1829 | «Амур и Психея», балет по П. Гарделю, балетмейстер Ф.-В. Гюллень-Сор |
| 1829 | Балет «Механические фигуры», балетм. Бернаделли |
| СЕЗОН 1829/30 2 сентября 1829 |
«Провар-завещатель» (Le légataire universel). Ком. в 5 д. Ж.-Ф. Реньяра. Перед. с фр. И. И. Тито. |
| 31 октября 1829 | Бенефис танцовщика И. К. Лобанова. «Смерть Каласа» (Calas). Мелодрама в 3 д. В. Дюканжа. Пер. с фр. Ф. А. Кони |
| 17 октября 1829 | Балет «Роланд и Моргана», балетмейстер А. П. Глушковский по хореографии Дидло |
| 6 ноября 1829 | Бенефис артистки оперной труппы М. И. Вятроцинской: «Минета, или Превращение кошки в женщину» (La chatte métamorphosée en femme). Водевиль в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. Н. Ф. Остолопова. |
| 19 ноября 1829 | Бенефис А. Т. Сабуровой. «Свадьба Фигаро» (La folle journée, ou Le mariage de Figaro). Ком. в 5 д. П.-О. Бомарше. Пер. с фр. Д. Н. Баркова. |
| ? декабря 1829 | Бенефис артиста оперной труппы П. А. Булахова: «Переход российских войск через Балканские горы». Историческое представление в 1 д. А. И. Шелера с пением, народными плясками, сражениями и великолепным спектаклем. |
| 30 декабря 1829 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. «Барон фон Тренк» (Baron de Trenck). Ком.-водевиль в 2 д. Э. Скриба и Ж. Делавиня. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 3 января 1830 | Бенефис П. С. Мочалова. «Дон Карлос, инфант испанский» (Don Carlos, Infant von Spanien). Тр. в 5 д. Ф. Шиллера. Пер. с нем. в стихах П. Г. Ободовского; «Посланник» (L’ambassadeur). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. А. Таскина. |
| 16 января 1830 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. «Внучатный племянник, или Остановка дилижанса» (Le collatéral, ou La diligence a Joigny). Ком. в 5 д. Л.-Б. Пикара. Пер. с фр. А. И. Писарева; «Чудные приключения и удивительное морское путешествие Пьетро Дандини». Волшебная опера-вод, в 3 д. Э. Скриба и Ж.-А. Дюпена (Henri Dupin). Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 31 января 1830 | Бенефис М. С. Щепкина. «Скупой» (L’avare). Ком. в 5 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. С. Т. Аксакова; «Ермак». Сцена из тр. в стихах А. С. Хомякова; «Горе от ума». Сцена из 1-го д. ком. в стихах А. С. Грибоедова; «Отчаянные лазы, или Торжество героев эриванских». Историческая картина современных событий Д. А. Шепелева. |
| 24 апреля 1830 | Бенефис К. Н. Баранова. «Затеи жениха и хитрости невесты». Ком.-водевиль в 1 д. Перед. с фр. Н. И. Малышевым. |
| 12 мая 1830 | Бенефис А. С. Потанчиковой. «Эльфрида» (Elfriede). Тр. в 5 д. Ф.-Ю. Бертуха. Перед. с нем. А. П. Поморским; «Знакомые незнакомцы». Ком.-водевиль в 1 д. П. А. Каратыгина. |
| 23 мая 1830 | Бенефис Н. В. Репиной. «Муж и жена». Ком.-водевиль в 1 д. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. Музыка Ф. Е. Шольца, А. Н. Верстовского и А. А. Алябьева; «Московский бал». 3-е действие ком. в стихах А. С. Грибоедова «Горе от ума». |
| 5 июня 1830 | Бенефис танцовщицы и танцовщика М. Н. И Я. И. Ивановых. «Час в тюрьме, или Еще в чужом пиру похмелье» (Une heure de prison, ou La lettre de recommandation). Водевиль в 2 д. Т.-М. Дюмерсана, Ш.-О. Севрена и Ж.-Т. Мерля (Jean-Toussaint Merle). Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 12 июня 1830 | Бенефис А. Г. Рыкаловой. «Пустыня, или Сон убийцы». Мелодрама в 3 д. Пер. с польск.; «Станислав, или Не всякий это сделает» (Stanislas, ou La sœur de Christine). Водевиль в 1 д. М. Теолона и Эжена (Э. Скриба). Пер. с фр. Д. Т. Ленского. Музыка А. Н. Верстовского. |
| 27 июня 1830 | Бенефис Виноградова. «Габриель де Вержи» (Gabrielle de Vergy). Тр. в 5 д. П.-Л. Беллуа. Пер. с фр. в стихах А. П. Поморского; «Прогулки калифа». Опера-водевиль в 1 д. П. М. Щепина и Н. И. Куликова, воспитанников школы московского театра. |
| 4 июля 1830 | Бенефис актрисы Софьи Кураевой. «Невеста разбойника, или Страшный незнакомец». Драма в 3 д. Т. Кёрнера. Вольный пер. с нем. в стихах А. И. Шеллера; «Шотландский домовой» (Trilby, ou Le lutin de foyer). Опера-водевиль в 1 д. с дивертисментом М. Теолона, Лафонтена и Жуслена. Пер. с фр. А. В. Иванова. |
| 11 июля 1830 | Бенефис Е. М. Кавалеровой. «Генрих III и его двор» (Henri III et sa`cour). Историческая Драма в 5 д. А. Дюма. Пер. с фр. Н. П. Мундта. |
| 25 июля 1830 | Бенефис К. В. Третьякова. «Абелино, страшный атаман разбойников» (Abelino le grand bandit, ou L’homme a trois visages). Мелодрама в 3 д. Р.-Ш. Гильбера де Пиксерекура. Пер. с фр. А. П. |
| 30 июля 1830 | Бенефис танцовщицы Ивановой. «Первая любовь» (Les premieres amours, ou Les souvenirs d’enfance). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 1830 | опера «Иван-царевич» А. П. Полякова (первая постановка) |
| СЕЗОН 1830/31 10 февраля 1831 |
Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. «Пебло, прекрасный садовник Валенсии». (Peblo). Романтическая мелодрама в 3 д. Ж. Сент-Амана и Дюлона с хорами, пением, танцами, фламандскими картинами и великолепным спектаклем. Пер. с фр. Ф. А. Кони; «Примадонна в Кревинкеле, или Ложная Каталани». Комическая опера-водевиль в 2 д. Текст А. Бейерле. Пер. с нем. |
| 13 февраля 1831 | Бенефис М. С. Щепкина. «Юрий Милославский». Романтическое представление в 5 сутках А. А. Шаховского, взятое из романа М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году»; «Филипп, или Фамильная гордость» (Philippe). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба, Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Ж. Баяра. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 17 февраля 1831 | Бенефис танцовщицы Д. С. Ришар (Лопухиной). «Ольга, русская сирота» (Yelva, ou L’orpheline russe). Водевиль в 2 д. Э. Скриба, Т.-Ф. Девильнева (фр. Théodore-Ferdinand Vallou de Villeneuve) и Деверже (Desvergers, наст. имя Арман Шапо // Armand Chapeau). Пер. с фр. Н. П. Мундта. |
| 19 февраля 1831 | Бенефис П. С. Мочалова. «Прародительница» (Die Ahnfrau). Романтическая тр. в 5 д. Ф. Грильпарцера. Пер. с нем. в стихах П. Г. Ободовского; «Бандит, или Разбойник на бале» (Le bandit). Романтическая ком.- Водевиль в 2 д. М. Теолона, Сен-Лорана (Ш. Номбре) и Теодора. Переделка с фр. А. А. Шаховского [?">, Н. Титова. |
| 25 февраля 1831 (утро) | Бенефис А. Т. Сабуровой. «Людмила». Драматическое представление в 3 отделениях, составленное из баллады В. А. Жуковского с сохранением некоторых его стихов; «Разъезд после бала». 4-е действие ком. в стихах А. С. Грибоедова «Горе от ума». |
| 7 мая 1831 | Бенефис артиста оперной труппы П. А. Булахова. «Тринадцатый плащ, или Сильная рука владыка». Ком.-водевиль в 2 д. Пер. с фр. |
| 15 мая 1831 | Бенефис танцовщицы Т. И. Глушковской. «Теобальд, или Возвращение из России» (Theobald, ou Le retour de Russie). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 5 июня 1831 | Бенефис Н. В. Репиной. «Старый гусар, или Пажи Фридриха II». Опера-водевиль в 3 д. Текст Т.-Ф. Девильнева (фр. Théodore-Ferdinand Vallou de Villeneuve), Э. Дюпати и В. Сент-Илера. Сюжет заимствован из романа Ш.-А.-Г. Пиго-Лебрена «Les barons de Felsheim». Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 11 июня 1831 | Бенефис В. И. Живокини. «Повара-дипломаты». Ком. в 1 д. Э. Рошфора, Бартелеми и М. Массона (фр. Auguste-Michel Benoît Gaudichot Masson). Пер. с фр. А. Н. П.; «Братья матросы, или Отец поневоле». Опера-водевиль в 1 д. Ф. А. Кони. Сюжет заимствован с фр.; «Я — мой брат» (Ich bin mein Bruder). Ком. в 2 д. К.-В. Контесса. Пер. с нем. Ф. А. Кони. |
| 26 июня 1831 | Бенефис К. Н. Баранова. «Хоть не по сердцу, а не за что сердиться». Ком.-водевиль в 1 д. М. А. Лисицыной. |
| 1831 | опера «Фра-Дьяволо, или Гостиница в Террачине» Д. Обера (впервые в Большом театре) |
| 1831 | опера «Осада Коринфа» Дж. Россини (впервые в Большом театре) |
| 11 декабря 1831 | Балет «Чёрная шаль, или Наказанная неверность» на сборную музыку (по стихам А. С. Пушкина), балетмейстер А. П. Глушковский |
| СЕЗОН 1831/32 16 сентября 1831 |
Бенефис Е. М. Кавалеровой. «Ночь на Новый год». Ком. в 3 д. Переложена В. Мещериновым из повести Г. Цшокке «Abenteuer der Neujahrsnacht»; «Сват Гаврилыч, или Сговор на яму». Картина русского народного быта в 1 д. А. А. Шаховского с песнями, плясками и играми. |
| 22 сентября 1831 | «Приказ короля» (Des Konigs Befehl). Историческая ком. в 4 д. К. Тепфера. Пер. с нем. А. В. Иванова. |
| 9 октября 1831 | Бенефис танцовщицы Д. С. Ришар (Лопухиной). «Вольные судьи, или Времена варварства» (Les francs-juges, ou Les temps de barbarie). Историческое представление в 4 д. Ж.-А.-Ф. Ламартельера. Пер. с фр. |
| 16 октября 1831 | Бенефис балетмейстера А. П. Глушковского. «Следствие поединка». Ком. в 1 д. Ж.-Ж. Адера и Э. Брусса. Пер. с фр.; «Горе без ума». Водевиль в 1 д. П. А. Каратыгина. |
| 30 октября 1831 | Бенефис артистки оперной труппы Ж. Филлис. «Два мужа» (Les deux maris). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 6 ноября 1831 | Бенефис танцовщика И. К. Лобанова. «Актёр и музыкант, или Любовь всему научит». Водевиль в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 18 ноября 1831 | Бенефис А. Т. Сабуровой. «Девушка-жених, или Невозможный брак». Ком.-водевиль в 2 д. Пер. с фр. |
| 27 ноября 1831 | «Горе от ума». Ком. в 4 д. в стихах А. С. Грибоедова. |
| 3 декабря 1831 | Бенефис артиста оперной труппы Н. В. Лаврова. «Знаменитые разбойники Мендр и Картуш» (Cartouche et Mandrin). Водевиль в 1 д. Ф.-В.-А. Дартуа (Dartois) и Ж.-А. Дюпена (Henri Dupin). Пер. с фр. Н. С. Титова. |
| 11 декабря 1831 | Бенефис танцовщицы Т. И. Глушковской. «Галерные невольники». Мелодрама в 3 д. Э. Буари, П.-Ф.-А. Кармуша и А. Пужоля. Пер. с фр. А. П. |
| 18 декабря 1831 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева: «Плащ, или Муж как и всякий» (Le rêve du mari, ou Le manteau). Ком. в 1 д. Ф. Андрие (François Andrieux). Перед. с фр. в стихах М. А. Офросимовым. |
| 8 января 1832 | В пользу детей покойного А. М. Сабурова. «Светский человек» (L’homme du monde). Драма в 5 д. Ф. Ансело и Ж. Сентина. Пер. с фр. Ф. А. Кони; «Кеттли, или Возвращение в Швейцарию» (Kettly, ou Le retour en Suisse). Опера-водевиль в 1 д. Ф.-А. Дювера и П. Дюпора. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 15 января 1832 | Бенефис П. С. Мочалова. «Иоанн Фауст, или Чернокнижник» (Johann Faust). Тр. в 5 д. А. Клингемана. Пер. с нем. в стихах Р. М. Зотова. |
| 21 января 1832 | «Иоанн, Герцог Финляндский» (Johann, Herzog von Finland). Драма в 5 д. И. Вейсентурн. Пер. с нем. в стихах П. Г. Ободовского. |
| 22 января 1832 | Бенефис артиста оперной труппы П. А. Булахова. «Еще роман на большой дороге, или Чему быть, тому не миновать». Водевиль в 1 д. Н. П. Грекова. |
| 29 января 1832 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. «Вина» (Une faute). Драма в 2 д. Э. Скриба. Пер. с фр.; «Другой год брака, или Кто из них виноват?» (La seconde année, ou À qui la`faute?). Ком. в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр.; «Цыганы». Драматическое представление в 2 к., взятое из поэмы А. С. Пушкина В. А. Каратыгиным. |
| 4 февраля 1832 | Во 2-й раз: «Сентябрьская ночь». Водевиль в 2 отделениях П. А. Каратыгина. Сюжет заимствован из повести Марлинского (А. А. Бестужева). |
| 5 февраля 1832 | Бенефис М. С. Щепкина: «Жена и должность, или Что выбрать» (Ma place et ma femme). Ком. в 3 д. Ж. Баяра и Г.-Г. Вайи. Пер. с фр. Н. П. Мундта; «Давид Теньер, живописец». Анекдотическая ком.-водевиль в 1 д. Н. В. Сушкова и П. А. Корсакова; «Мальтийский кавалер». Ком. в 1 д. Э. Скриба и Ф. де Курси (Frédéric de Courcy). Пер. с фр. в стихах М. А. Офросимова; «Утро столетнего старика, или Воспоминание Полтавской победы». Представление в 1 д. Перед. с нем. А. И. Шелером. |
| 20 апреля 1832 | «Освобожденный невольник, или Свадьба, крестины и похороны». Ком. в 3 периодах Юбера и А.-М. Марешаля. Пер. с фр. |
| 29 апреля 1832 | Бенефис танцовщицы и танцовщика Е. И. и И. К. Лобановых. «Первое апреля, или Новый дом сумасшедших». Шутка в 1 д. с маскарадным дивертисментом А. А. Шаховского. |
| 3 мая 1832 | Бенефис актёра Петербургской труппы И. И. Сосницкого. «Последнее средство, или Кокетство и любовь» (Das letzte Mittel). Ком. в 4 д. И. Вейсентурн. Пер. с нем.; «Мал да удал, или Записки гусарского полковника» (Les memoires d’un colonel de hussards). Водевиль в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. В. А. Каратыгина. |
| 11 мая 1832 | «Адольф и Клараб или Два арестанта» (Adolphe et Clara, ou Les deux prisonniers). Ком. в 1 д. Б.-Ж. Марсолье. Пер. с фр. В. А. Каратыгина. |
| 12 мая 1832 | Бенефис В. И. Живокини И Н. М. Никифорова. «Дезертер, или Тоска по отчизне» (Le mal du pays, ou La batelière de Brienz). Опера-водевиль в 1 д. Текст Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. Д. Т. Ленского; «Усы» (Partie et revanche). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба, Франсиса и Н. Бразье. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 20 мая 1832 | Бенефис К. Н. Баранова. «Графиня-поселянка, или Медовый месяц» (La lune de miel). Ком. в 2 д. Э. Скриба, Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. К. Н. Баранова; «Чертов колпак». Волшебный водевиль в 1 д. Пер. с фр. |
| 23 мая 1832 | Бенефис Д. Т. Ленского. «Поцелуй по векселю» (Le baiser au porteur). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба, Ж. Жансуля (Justin Gensoul) и Ф. де Курси (Frédéric de Courcy). Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 27 мая 1832 | Бенефис танцовщицы Ивановой. «Маскарад». Ком. в 1 д. Пер. с фр.; «Швейцарская молочница» (La laitière suisse, ou L’aveugle de Clarens). Водевиль в 1 д. Ш.-О. Севрена, Н. Бразье и Ж.-Т. Мерля (Jean-Toussaint Merle). Пер. с фр. Д. Н. Баркова. |
| 1832 | опера «Вадим, или Пробуждение двенадцати спящих дев» А. Верстовского (первая постановка) |
| СЕЗОН 1832/33 1 сентября 1832 |
«Калиостро» (Cagliostro). Мелодрама в 3 д. Антони (А.-Н. Беро) и Леопольда (Л. Шандезона) с пением, хорами, сражением, танцами, машинами и великолепным спектаклем. Пер. с фр. |
| 5 сентября 1832 | Во 2-й раз: «Женщины-романтики, или Лорд в четырёх лицах». Водевиль в 1 д. |
| 7 октября 1832 | Бенефис танцовщицы Д. С. Ришар (Лопухиной): «Тюрьма». Ком.-водевиль в 1 д. Пер. с фр. Н. М.; «Актриса, певица и танцовщица». Ком.-водевиль в 1 д. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 1832 | «Поль и Виргиния», балет А. Дарондо по Ж. Омеру |
| 1832 | опера «Лодоиска, или Благодетельный татарин» Л. Керубини (впервые в Большом театре) |
| 14 октября 1832 | Бенефис Н. В. Репиной. «Рославлев». Романтическое представление в 5 сутках А. А. Шаховского, взятое из романа М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году»; «Любовник напрокат» (Zoé, ou L’amant prête). Опера-водевиль в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. Ф. А. Кони. |
| 20 октября 1832 | Бенефис балетмейстера А. П. Глушковского. «Семейство Рикебурга, или Неравный брак» (La famille Riquebourg). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр.; «Неутешные» (Les inconsolables). Ком. в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. Ф. Ф. Кокошкина. |
| 28 октября 1832 | Бенефис капельмейстера Фельдмана. «Назовите как хотите». Водевиль в 1 д. Пер. с фр. Ф. А. Кони. Музыка Фельдмана. |
| 3 ноября 1832 | «Фанни, или Мать и дочь соперницы» (La mère et la fille). Ком. в 5 д. Эмпи (Adolphe Simonis Empis) и Э. Мазера. Пер. с фр. В. А. Каратыгина. |
| 4 ноября 1832 | Бенефис танцовщика И. К. Лобанова. «Проказы в погребах» (L’intrigue dans les caves). Водевиль в 1 д. Пер. с фр. Д. Н. Баркова. |
| 11 ноября 1832 | Бенефис Е. М. Кавалеровой. «Семейство Аспен, или Таинственный суд невидимого трибунала» (The House of Aspen). Тр. в 5 д. В. Скотта. Пер. с англ. И. Селиванова. |
| 16 декабря 1832 | Бенефис танцовщицы Т. И. Глушковской. «Екатерина Медицис в Сен-Брисском замке в 1576 году» (Catherine de Médicis). Драма в 2 д. с куплетами Ф. Ансело. Перед, с фр. Ф. А. Кони; «Жених по доверенности». Водевиль в 1 д. Пер. с фр. Ф. А. Кони. |
| 30 декабря 1832 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. «Целый роман, или Весь день в приключениях». Комическая опера в 3 д. Текст пер. с фр. Музыка Э.-Н. Мегюля; «Чужая родня, или Все к лучшему». Водевиль в 1 д. Пер. с фр. А. Ве-а. Музыка В. Радивилова. |
| 13 января 1833 | Бенефис П. С. Мочалова. «Антоний» (Antony). Тр. в 5 д. Перед. с фр. В. А. Каратыгиным Драма А. Дюма. |
| 20 января 1833 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. «Двумужница, или За чем пойдешь, то и найдешь». Романтическая Драма в двух частях А. А. Шаховского, разделённая на пять суток, в прозе и стихах старинным русским размером, с хороводами, святочными играми и плясками; «Астрономические бредни, или Комета в 1832 году» (La`comete de 1832). Водевиль в 3 к. Ш. Оноре и Т.-М. Дюмерсана. Пер. с фр. Н. Ф. Павлова. |
| 27 января 1833 | Бенефис М. С. Щепкина. «Карл XII на возвратном пути в Швецию» (Karl XII auf dem Heimkehr). Историческая Драма в 4 д. К. Тепфера. Пер. с нем. И. Г. Эрлинга; «Гильом и Лоретта, или Возвращение Станислава» (Le retour de Stanislas). Водевиль в 1 д. Пер. с фр. |
| 17 апреля 1833 | Бенефис актрисы Петербургской труппы А. М. Каратыгиной. «Смиренница, или Женщины между собою». Ком. в 1 д. Перед. П. А. Каратыгина из фр. комической оперы «La `jeune prude, ou Les femmes entre elles». Текст Э. Дюпати; «Изора, или Бешеная» (Isaure). Ком. в 3 д. Теодора, Бенжамена и Франсиса. Пер. с фр. В. А. Каратыгина. |
| 24 апреля 1833 | Бенефис В. И. Живокини и П. М. Щепина. «Развод, или Бал у адвоката» (La separation). Ком. в 3 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. В. М. Бакунина; «Две Маргариты» (Le chevreuil, ou Le fermier anglais). Водевиль в 3 д. Л. Галеви и Э. Жема. Пер. с фр. |
| 2 мая 1833 | Бенефис актёра Петербургской труппы В. А. Каратыгина. «Елизавета и граф Эссекс». Тр. в 5 д. Перед. с нем. в стихах В. А. Каратыгина тр. в прозе И.-Г. Дика «Graf Essex». |
| 5 мая 1833 | «Мнимый больной» (Le malade imaginaire). Ком. в 3 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. Д. Н. Баркова. |
| 19 мая 1833 | Бенефис К. Н. Баранова. «Вечер на хуторе близ Диканьки». Интермедия в 1 д., взятая из повестей Н. В. Гоголя. |
| 1833 | оперная интермедия-дивертисмент «Русский ямщик, или Сокол с места, а ворона на место» (первая постановка) |
| СЕЗОН 1833/34 15 сентября 1833 |
Бенефис Е. М. Кавалеровой. «Сумасшедшая, или Завещание англичанки» (La folle, ou Le testament d’une anglaise). Ком. в 3 д. Г.-Г. Вайи. Пер. с фр. Р. М. Зотова;«Хороша и дурна, и глупа и умна». Водевиль в 1 д. Д. Т. Ленского. Перед. водевиля Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) «La demoiselle a marier, ou La premiere entrevue»; «Полночь, или Кто прежде поцелует» (Minuit, ou La veille du jour de l’an). Ком. в 1 д. Дезодра и Сен-При. Перед. с фр. в вольных стихах В. А. Каратыгина; «Любовное зелье, или Цирюльник стихотворец». Опера-водевиль в 1 д. Д. Т. Ленского. Переделка водевиля Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Н. Бразье «Le philtre champenois». |
| 29 сентября 1833 | Бенефис танцовщицы А. И. Ворониной-Ивановой. «Одно утро из жизни Генриха IV» (Une matinee d’Henri IV). Ком. в 1 д. Л.-Б. Пикара. Пер. с фр. |
| 13 октября 1833 | Бенефис Н. В. Репиной. «Шестнадцать лет» (Il y a seize ans). Драма с музыкой в 3 д. В. Дюканжа. Пер. с фр.; «Принц с хохлом, бельмом и горбом» (Riquet a la houppe). Волшебная сказка-водевиль в 1 д. Ш.-О. Севрена и Н. Бразье. Пер. с фр. Ф. А. Кони. |
| 20 октября 1833 | Бенефис танцовщицы Т. И. Глушковской. «Нищая». Драма в 2 д. Пер. с фр.; «Маркитантка». Драматическое представление в 2 д. с куплетами Н. К. Сюжет из времен Наполеона заимствован из романа С. Макера. |
| 3 ноября 1833 | Бенефис капельмейстера Фельцмана. «Бонар в луне, или Астрономические бредни» (Bonardin dans la lune). Шутка-водевиль в 1 д. Ш. Оноре. Пер. с фр. Музыка Фельцмана. |
| 10 ноября 1833 | Бенефис танцовщика И. К. Лобанова. «Один год, или Женитьба по любви» (Un an, ou Le mariage d’amour). Драма в 3 д. Ф. Ансело. Пер. с фр. К. Н. Тимковского; «Щепкин, Тюря и Стеша, или Отыгрыш». Интермедия-водевиль в 1 д. А. А. Шаховского. |
| 17 ноября 1833 | Бенефис А. Т. Сабуровой. «Торквато Тассо». Драма в 5 д. в стихах М. Д. Киреева. |
| 15 декабря 1833 | Бенефис балетмейстера А. П. Глушковского. «Поединок при кардинале Ришелье» (Un duel sous le cardinal de Richelieu). Драма в 3 д. Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy) и Э. Бадона. Пер. с фр.; «Жена, каких много, и муж, каких мало, или Все навыворот». Ком.-водевиль в 1 д. П. И. Григорьева. Сюжет заимствован из ком. О. Крезе де Лессе «Le secret du menage». |
| 19 декабря 1833 | Бенефис артиста оперной труппы Н. В. Лаврова. «Карета, или По платью встречают, по уму провожают» (Le landeau, ou L’hospitalite). Ком.-водевиль в 1 д. Л.-Б. Пикара и Э. Мазера. Пер. с фр. Ф. А. Кони; «Татьяна прекрасная на Воробьевых горах, или Неожиданное возвращение». Интермедия-водевиль в 1 д. Музыка А. Н. Титова, К. А. Кавоса и Д. А. Шелихова. |
| 19 января 1834 | Бенефис П. С. Мочалова. «Сумасшедший». Драма в 3 д. Пер. с фр.; «Суженый не ряженый, или Святки в 1737 году». Старинная бывальщина в 5 сутках с 4 междусуточными интермедиями А. А. Шаховского. |
| 26 января 1834 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. «Пария, или Отверженное племя» (Der Paria). Тр. в 1 д. М. Беера. Пер. с нем. в стихах; «Генриетта, или Мщение через два года». Драма в 4 к. Ф. Ансело. Пер. с фр. |
| 30 января 1834 | Во 2-й раз: «Муж в камине, а жена в гостях» (La cheminee de 1748). Анекдотический водевиль в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Н. Бразье. Пер. с фр. Ф. А. Кони. |
| 31 января 1834 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. «Женская ненависть, или Наследство и любовь» (La haine d’une femme, ou Le jeune homme a marier). Ком. в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр.; «Тереза». Драма-водевиль в 1 д. Ф. А. Кони. |
| 16 февраля 1834 | Бенефис М. С. Щепкина. «Дон Ранудо де Калибрадос, или Что и честь, коли нечего есть». Водевиль в 1 д. П. А. Каратыгина. Сюжет заимствован из ком. А. Коцебу «Don Ranudo de Colibrados»; «Жизнь Мольера». Историческая Драма в 3 д. Д.-Ш. Дюпети и Э. Араго. Пер. с фр. В. В. Горского; «Для чего?» (Pourquoi?). Ком.-водевиль в 1 д. Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy) и О. Анисе-Буржуа. Пер. с фр. В. В. Горского. |
| 30 апреля 1834 | «Смольяне в 1611 году». Драматическая хроника в 4 д. в стихах с хорами А. А. Шаховского. |
| 11 мая 1834 | Бенефис И. В. Орлова. «Рука всевышнего отечество спасла». Трагедия из отечественной истории в 5 д. в стихах Н. В. Кукольника; «Заемные жены, или Не знаешь где найдешь, где потеряешь» (Les femmes d’emprunt). Ком. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin) и Деверже (Desvergers, наст. Имя Арман Шапо // Armand Chapeau). Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 18 мая 1834 | Бенефис танцовщицы и танцовщика Е. И. и И. К. Лобановых. «Светская невеста, или Доктор сам не свой». Ком.-водевиль в 1 д. П. И. Григорьева; «Молодые ключницы у старых холостяков, или Обочлись в расчёте» (Les jeunes bonnes et les vieux garcons). Водевиль в 1 д. Деверже (Desvergers, наст. имя Арман Шапо // Armand Chapeau) и Ш. Варена (Charles Varin). Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 25 мая 1834 | Бенефис В. И. Живокини. «Чрезвычайное происшествие, или Лукреция нашего времени» (La grande aventure). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. П. А. Каратыгина; «Зеленый-зеленый» (Vert-vert). Водевиль в 3 д. А. Левена и Ф. Дефоржа. Пер. с фр.; «Стряпчий под столом» (Monsieur Jovial, ou L’huissier chansonnier). Водевиль в 2 д. М. Теолона и Шокара. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 1 июня 1834 | Бенефис К. Н. Баранова. «Подмосковные проказы, или Худой мир лучше доброй ссоры». Ком.- водевиль в 1 д. В. И. Орлова. |
| 1834 | Опера «Роберт» (по 1834 «Роберт-Дьявол» Джакомо Мейербера) |
| 1834 | «Забавы султана, или Продавец невольников», балет А. Е. Варламова, балетмейстер Ф.-В. Гюллень-Сор |
| 1834 | «Женщина-лунатик, или Сомнамбула» Ф. Герольда, балетмейстер Ф.- В. Гюллень-Сор |
| 1834 | оперная шутка-дивертисмент «Ивановщина, или Именины пращура» (первая постановка) |
| 1834 | опера «Сорока-воровка, или Опасность судить по наружности» Дж. Россини (впервые в Большом театре) |
| 1834 | опера «Лейчестер и Елизавета, или Замок Кенильворт» Д. Обера (впервые в Большом театре) |
| СЕЗОН 1834/35 24 августа 1834 |
Бенефис актёра Петербургской труппы А. В. Воротникова. «Филатка и Мирошка соперники, или Четыре жениха и одна невеста». Народный водевиль в 1 д. П. Г. Григорьева. |
| 28 сентября 1834 | Бенефис Е. М. Кавалеровой: «Мак Довель, или Обличенное злодейство» (Mac Dowel). Драматическое представление в 3 д. В. Дюканжа. Пер. с фр. М. А. Офросимова; «В тихом омуте черти водятся». Водевиль в 1 д. Ф. А. Кони. Перед. фр. Водевиль Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner) «Madam de Saint Agnes». |
| 5 октября 1834 | Бенефис танцовщицы Ивановой. «Сенатор». Водевиль в 1 д. Пер. с фр. В. В. Горского; «Луиза, или Свадьба по судейскому приговору» (Louise, ou La reparation). Ком.-водевиль в 2 д. Э. Скриба, Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Ж. Баяра. Сюжет заимствован из нем. повести Г. Цшокке «Тетушка». Пер. с фр. А. Г. С. |
| 12 октября 1834 | Бенефис Н. В. Репиной. «Семь дней любви» (La semaine des amours). Романтический водевиль в 7 к. Филиппа и Жюльена. Пер. с фр. В. В. Горского. |
| 26 октября 1834 | Бенефис танцовщицы Т. И. Глушковской. «Муромские леса, или Выбор атамана». Драма в 3 д. по драматической повести А. Ф. Вельтмана того же названия: «Две недели воздержания, или Тайны» (Les deux secrets). Ком.-водевиль в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. В. Г. |
| 2 ноября 1834 | Бенефис капельмейстера Фельцмана. «Тайный брак, или Поединок в Пре-о-Клерк» (Le Pre aux Clercs). Комическая опера в 3 д. Текст Ф.-А.-Э. Планара. Пер. с фр. В. В. Горского. Музыка Л.-Ж.-Ф. Герольда; «Вдова-чиновница». Ком.-водевиль в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 9 ноября 1834 | Бенефис танцовщика И. К. Лобанова. «Сопрано» (Le soprano). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. В. В. Горского; «Мирандолина, или Седина в бороду, а бес в ребро» (Mirandolina). Ком. в 3 д. К.-Л. Блума. Переделка ком. К. Гольдони «Трактирщица». Пер. с нем. В. А. Каратыгина; «Страсть к должностям» (La manie de places, ou La folie du siecle). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба и Ж. Баяра. Пер. с фр. В. В. Горского. |
| 30 ноября 1834 | Бенефис А. Т. Сабуровой. «Не влюбляйся без памяти, не женись без расчета». Анекдотическая шутка-Водевиль в 1 д. Ф. А. Кони. Подражание фр. Водевиль М. Теолона «Le mari aux neuf femmes»; «Именины благодетельного помещика, или Неожиданная свадьба в селе Сверчкове». Интермедия-водевиль в 1 д. |
| 7 декабря 1834 | Бенефис балетмейстера А. П. Глушковского. «Угар от любви, или Жить тошно, а умереть еще тошней» (Le dernier chapitre). Водевиль в 1 д. Пер. с фр. В. В. Горского. |
| 28 декабря 1834 | Бенефис Пелагеи И. Петровой. «Взаимные испытания». Ком. в 1 д. в стихах Н. И. Хмельницкого. «Колдуны, или Дока на доку напал». Водевиль в 1 д. П. С. Федорова. |
| 11 января 1835 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. «Скромный поневоле, или Отгадка после» (Une journee a Versaille). Ком. в 3 д. Ж. Дюваля (фр. Georges Duval). Пер. с фр. А. И. Писарева. |
| 18 января 1835 | Бенефис П. С. Мочалова. «Жизнь и смерть Ричарда III» (King Richard the Third). Трагическая хроника в 5 д. В. Шекспира. Переложена в стихи из буквального перевода с англ. Я. Г. Брянским. |
| 24 января 1835 | «Дон Кихот», балетмейстер Ф.-В. Гюллень-Сор |
| 25 января 1835 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. «Маркиз поневоле, или Все наоборот» (Monsieur Champagne, ou Le marquis malgre lui). Комедия-водевиль в 1 д. Ф.-В.-А. Дартуа (Dartois) и Леона. Пер. с фр. П. С. Федорова. «День торжества и смертной казни, или Следствия мести и преступления». Драма в 3 д. Пер. с фр. «Малабарская вдова, или Из огня да в воду» (La veuve de Malabar). Водевиль в 1 д. Ж. Сент-Амана, Э. Скриба и Мельвиля. Пер. с фр. Д. Н. Баркова. «Бобелина, героиня Греции». Интермедия-дивертисмент в 1 д. Музыка А. Е. Варламова. |
| 30 января 1835 | Бенефис артиста оперной труппы Н. В. Лаврова. «Жена соседа, или Мужья в западне» (La femme du voisin). Водевиль в 1 д. Ш. Денуайе. Пер. с фр. А. И. Булгакова. |
| 8 февраля 1835 | Бенефис М. С. Щепкина. «Венецианский купец» (The Merchant of Venice). Драма в 5 д. В. Шекспира. Пер. с англ. Н. Ф. Павлова. «Матрос» (Un matelot). Ком. в 1 д. Э. Соважа (фр. Élie Sauvage) и Ж.-Ж.-Г. Делюрье. Пер. с фр. Д. А. Шепелева. |
| 15 апреля 1835 | «Ермак». Тр. в 5 д. в стихах А. С. Хомякова. Музыка А. Е. Варламова |
| 19 апреля 1835 | Бенефис актёра Петербургской труппы В. А. Каратыгина. «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский». Драма в 5 д. в стихах Н. В. Кукольника. «Разборчивый жених, или Из одной крайности в другую». Водевиль в 1 д. Пер. с фр. |
| 26 апреля 1835 | Бенефис танцовщика И. К. Лобанова. «Муж, жена и сын, или Сердце матери». Драма в 2 д. Пер. с фр.; «Горе от тещи, или Женись да оглядывайся». Ком.-водевиль в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 3 мая 1835 | Бенефис И. В. Орлова. «Мария Стюарт» (Маrie Stuart). Тр. в 5 д. Ф. Шиллера. Пер. с нем. А. А. Шишкова; «Жених-мертвец, или Думал солгать, а сказал правду» (Les heritiers de M. De Crac). Водевиль в 1 д. Э. Скриба и Ж.-А. Дюпена (Henri Dupin). Пер. с фр. |
| 10 мая 1835 | Бенефис актрисы Петербургской труппы А. М. Каратыгиной. «Роксолана». Драма в 5 д. в стихах Н. В. Кукольника. |
| СЕЗОН 1835/36 16 сентября 1835 |
«Аскольдова могила» А. Н. Верстовского, первое представление |
| 27 сентября 1835 | Бенефис артиста драматической труппы Михаила Волкова. «Шведка» (La suedoise). Мелодрама в 3 д. В. Дюканжа. Пер. с фр. «Жизнь или смерть, или Самоубийцы от любви» (Еtre aime ou mourir!). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба и Ф. Дюмануара. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. «Артист» (L’artiste). Водевиль в 1 д. Э. Скриба и А. Перле. Пер. с фр. А. И. Булгакова. |
| 4 октября 1835 | Бенефис танцовзицы А. И. Ворониной-Ивановой: Балет «Карл и Лизбета», балетмейстер А. П. Глушковский по хореографии Дидло; «Мнимая г-жа Мелас, или Fanatico per la musiса». Ориг. шутка-водевиль в 1 д.; «Лорнет, или Правда глаза колет» (Le lorgnon). Фантастический водевиль в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 18 октября 1835 | Бенефис Н. В. Репиной. «Иван Савельич». Московская шутка-водевиль в 2 д. Ф. А. Кони. «Провинциальные актёры, или Ошибка в фальшь не ставится». Интермедия-пословица с танцами. Сюжет заимствован из повести А. Ф. Вельтмана того же названия. |
| 1 ноября 1835 | Бенефис В. И. Живокини: «Сын природы, или Ученье свет, а неученье тьма». Ком.-водевиль в 3 д. П. И. Григорьева и П. А. Каратыгина. Сюжет взят из романа Поля де Кока «L’homme de la nature, et l’homme police»; «Покойник муж и вдова его». Водевиль в 1 д. Ф. А. Кони. Сюжет заимствован из фр. ком. А. Дюма «Le mari de la veuve»; «Царство женщин, или Свет наизнанку» (Le royaume des femmes, ou Le monde a l’envers). Водевиль в 2 д. Ш. Денуайе, братьев И. и Т. Коньяр. Пер. с фр. Девятого и Н. И. Куликова. |
| 7 ноября 1835 | Балет «Сандрильона», возобновление |
| 15 ноября 1835 | Бенефис Е. М. Кавалеровой. «Дядя сват, или Один вместо другого». Водевиль в 1 д. Перед. с фр. |
| 2 декабря 1835 | «Недовольные». Ком. в 4 д. в стихах М. Н. Загоскина. |
| 13 декабря 1835 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. «Отец и сын, или Первая страсть молодого человека». Ком.-водевиль в 3 д. Пер. с фр. Девятого и Н. И. Куликова. |
| 3 января 1836 | Бенефис М. С. Щепкина. «Фарисеев, или Лицемер» (Таrtuffe, ou L’imposteur). Ком. в 5 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. в стихах А. С. Норова; «Желтые перчатки» (Les gants jaunes). Водевиль в 1 д. Ж. Баяра. Пер. с фр. Девятого и Н. И. Куликова. |
| 10 января 1836 | Бенефис П. С. Мочалова. «Судьба Жульена, или Не вкусив горько, не видать и сладко». Водевиль в 2 д. Пер. с фр. |
| 17 января 1836 | Бенефис артиста оперной труппы Н. В. Лаврова. «Слесарь» (Le serrurier). Драма в 1 д. Ж. Баяра, А. Декомберусса и Э. Вандербурха. Пер. с фр. П. И. Вальберха; «Скряги в тисках». Опера-водевиль в 1 д. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. Музыка аранжирована и сочинена П. М. Щепиным. |
| 24 января 1836 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. «Клавиго» (Clavigo). Тр. в 5 д. И.-В. Гете. Пер. с нем Ф. А. Кони. «Женщина-стряпчий, или Средство прекращать тяжбу» (La separation). Ком.-водевиль в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Перед. с фр. Девятым и Н. И. Куликовым. |
| 10 апреля 1836 | Бенефис И. В. Орлова. «Венецианская актриса» (Angelo, tyran de Padoue). Драма в 3 сутках и 4 отделениях В. Гюго. Пер. с фр. М. В. Самойловой; «Муж всех жен, или Савойская граница» (La frontiere de Savoie). Водевиль в 1 д. Э. Скриба и Ж. Баяра. Пер. с фр. Ф. А. Кони. |
| 15 апреля 1836 | «Фенелла», балет в 4 актах на муз. оперы «Фенелла» («Немая из Портичи») Д. Ф. Обера, аранжировка Эрколани, балетм. Ф. Гюллень-Сор |
| 25 мая 1836 | «Ревизор». Ком. в 5 д. Н. В. Гоголя. |
| 17 июля 1836 | Бенефис актёра Петербургской труппы Н. О. Дюра: «Жена и зонтик, или Расстроенный настройщик» (Ma femme et mon parapluie). Водевиль в 1 д. Лорансена. Пер. с фр. П. А. Каратыгина; «Две женщины против одного мужчины, или Его не проведешь» (Deux femmes contre un homme). Водевиль в 1 д. Ф. Дюмануара и Бренсвика. Пер. с фр. П. А. Каратыгина; «Ночной колокольчик». Водевиль в 1 д. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| СЕЗОН 1836/37 27 августа 1836 |
«Настоящий ревизор». Комедия в 3 действиях Д. И. Цицианова, «служащая продолжением комедии „Ревизор“. |
| 9 октября 1836 | Бенефис танцовщицы А. И. Ворониной-Ивановой. „Поединок с живым и мертвым, или Бился, а не женился“. Ком.-водевиль в 2 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. П. С.; „Еще чудные встречи, или Суматоха в Сокольниках“. Опера-водевиль в 1 д. Музыка Николо Изуара. |
| 22 октября 1836 | „Урок матушкам“. Русская провинциальная быль в 3 д. М. Н. Загоскина. |
| 30 октября 1836 | Бенефис Н. В. Репиной. „Дамский доктор“ (Le medecin des dames). Водевиль в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Перед. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 17 ноября 1836 | Бенефис В. И. Живокини. „Двое за четверых, или Ревность и шутка“ (Defiance et malice, ou Le prete rendu). Ком. в 1 д. М. Дьелафуа. Пер. с фр. в стихах В. А. Каратыгина; „Фрегат Саламандра“ (La Salamandre, ou Le capitaine de vaisseau). Водевиль в 2 д. с прологом „Золотая морковка“ А. Декомберусса, Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Б. Антье. Сюжет заимствован из романа Э. Сю. Пер. с фр. И. А. А.; „Жена кавалериста, или Четверо против одного“ (L’oncle rival). Ком.-водевиль в 1 д. Мельвиля. Пер. с фр. П. И. Григорьева. |
| 27 ноября 1836 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Влюбленный брат“ (Rodolphe, ou Frere et soeur). Драма в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. Д. Т. Ленского; „Мечты“ (Une chaumiere et son coeur). Ком.-водевиль в 3 д. Э. Скриба и Альфонса. Перед. с фр. Д. Т. Ленского; „Хоть тресни, а женись“ (Le mariage force). Ком. в 1 д. Ж.-Б. Мольера. Вольный пер. с фр. в стихах Д. Т. Ленского. |
| 4 декабря 1836 | Бенефис капельмейстера Фельдмана. „Перепутье старых воинов, или У русского солдата последняя копейка ребром“. Народная интермедия-водевиль в 1 д. с пением и танцами П. Г. Григорьева. |
| 11 декабря 1836 | Бенефис танцовщика И. К. Лобанова: „Пятнадцать лет разлуки“. Драма в 3 д. в стихах К. А. Бахтурина; „Меринос“ (Мerinos, ou L’esprit national). Водевиль в 2 д. М. Теолона, Незеля и Овернея. Пер. с фр. |
| 8 января 1837 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Слепой, или Две сестры“. Ком.-водевиль в 3 отд. Ф. Ансело. Пер. с фр. П. И. Степанова. |
| 15 января 1837 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Катерина, или Золотой крест“ (Саtherine, ou La croix d’or). Ком.-водевиль в 2 частях Н. Бразье и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. П. И. Степанова; „Два купца и два отца“ (Моiroud et companie). Ком.-водевиль в 1 д. Ж. Баяра и Ж. Вайи. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 22 января 1837 | Бенефис П. С. Мочалова. „Гамлет, принц Датский“ (Hamlet, Prince of Denmark). Драматическое представление в 5 д. В. Шекспира. Пер. с англ. Н. А. Полевого; „Любовь и благодарность, или Встреча добрых помещиков“. Интермедия-водевиль в 1 д. И. Несмеянова с пением и плясками. |
| 29 января 1837 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Вор“ (Clifford le voleur). Ком.-водевиль в 2 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Ш. Дюверье (Charles Duveyrier). Пер. с фр. В. В. Горского; „Мальвина, или Урок богатым невестам“. Драма в 2 д. в стихах Д. Т. Ленского. Перед. с фр. ком. Э. Скриба „Malvina, ou Un mariage d’inclination“; „Жених нарасхват“ (Le coq de village). Шуточный водевиль в 1 д. Ш.-С. Фавара. Перед. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 5 февраля 1837 | Бенефис артиста оперной труппы Н. В. Лаврова. „Два Эдмонда“ (Les deux Edmond). Водевиль в 1 д. П.-И. Баре (фр. Pierre-Yves Barré), Ж.-Б. Раде (фр. Jean-Baptiste Radet) и Г.-Ф. Дефонтена (фр. François-Georges Fouques Deshayes). Пер. с фр. И. А. Аничкова. |
| 19 февраля 1837 | Бенефис М. С. Щепкина. „Козьма Рощин, рязанский разбойник“. Драма в 3 д. в стихах К. А. Бахтурина. Содержание заимствовано из повести М. Н. Загоскина; „Молодая дебютантка, или Дочь Доминика“ (La fille de Dominique). Ком.-водевиль в 1 д. Т.-Ф. Девильнева и Шарля. Пер. с фр. В. В. Горского; „Девушка-гусар“. Водевиль в 1 д. Ф. А. Кони. Перед. фр. водевиля Ш. Варена (Charles Varin) и. Деверже (Desvergers, наст. Имя Арман Шапо // Armand Chapeau) „Le capitaine Roland“. |
| 14 мая 1837 | Бенефис И. В. Орлова. „Дездемона и Отелло, или Венецианский мавр“ (Othello, the Moor of Venice). Драма в 5 д. В. Шекспира. Пер. с фр. И. И. Панаева; „Гусарская стоянка, или Еще подмосковные проказы“. Ком.-водевиль в 1 д. В. И. Орлова |
| 16 июля 1837 | Бенефис актёра Петербургской труппы П. И. Григорьева. „Шесть лет разлуки“ (Est-ce un reve?). Драма в 2 сутках. Пер. с фр. Н. П. Бочарова; „Матушкина дочка, или Суматоха на даче“. Водевиль в 2 д. П. И. Григорьева. Перед. ком. Ж.-Б.-Р. Дэпаньи и А. Декомберусса „La fille mal elevee“; „Три отца в магазине“. Ком.-водевиль в 1 д. Перед. П. И. Григорьевым из ком. Ш.-Г. Делестра-Пуарсона, Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) „Le parrain“. |
| 1837 | опера „Элиза и Клавдио“ Д. Меркаданте (впервые в Большом театре) |
| СЕЗОН 1837/38 6 сентября 1837 |
„Сильфида“, музыка Ж. Шнейцхоффера, балетмейстер Ф. В. Гюллень-Сор (по Ф. Тальони). |
| 28 сентября 1837 | „Фрегат Надежда“. Драматическое представление в 5 д., взятое Н. П. Писаревым из повести Марлинского (А. А. Бестужева). |
| 8 октября 1837 | Бенефис танцовщицы А. И. Ворониной-Ивановой. „Мария, или 17 лет из жизни женщины“ (Маrie, ou Les trois epoques). Драма в 3 д. М. Ансело (Marguerite-Louise Virginie Ancelot). Пер. с фр. В. А. Каратыгина; „Искусство платить долги“ (L’art de payer ses dettes). Водевиль в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. П. С. Федорова и П. И. Вальберха. |
| 15 октября 1837 | Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова. „Все или ничего“ (Tout ou rien). Драма в 3 д. Поля де Кока. Пер. с фр. В. А. Каратыгина; „Бабушка и внучка, или Волшебный напиток Калиостро“ (La fiole de Cagliostro). Ком.-водевиль в 1 д. О. Анисе-Буржуа, Ф. Дюмануара и Э. Бризбарра. Перед. с фр. Н. И. Куликова. |
| 29 октября 1837 | Бенефис Н. В. Репиной. „Девушка-рекрут“. Водевиль в 1 д. Перед. с фр. И. А. Аничковым; „Маскарад в летнем клубе, или Ни то, ни се для разъезда карет, не водевиль и не балет“. Перед. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 5 ноября 1837 | Бенефис П. И. Орловой. „Любовь и дружба“ (L’ami Grandet). Ком. в 3 д. Ф. Ансело и А. Декомберусса по повести О. Бальзака „История тринадцати“ (L’histoire de treize). Пер. с фр.; „Родственники, или Полковник-то не умер“. Водевиль в 1 д. П. Г. Григорьева. Сюжет заимствован из комедии А. Дюваля (фр. Alexandre Duval) „Les heritiers, ou Le naufrage“; „Чиновник по особым поручениям“. Водевиль в 1 д. П. А. Каратыгина. |
| 17 ноября 1837 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Кин, или Гений и беспутство“ (Kean, ou Desordre et genie). Ком. в 5 д. А. Дюма. Пер. с фр. В. А. Каратыгина; „Стряпчий-кухарка“. Водевиль в 1 д. И. А. Аничкова. Перед. с фр. |
| 18 ноября 1837 | „Опыт искусства“. Ком. в 1 д. в стихах Н. Р. Судовщикова. |
| 1 декабря 1837 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Титулярные советники в домашнем быту“. Водевиль в 1 д. Ф. А. Кони. Переделка водевиля Ф. Ансело „La robe dechiree“. |
| 10 декабря 1837 | Бенефис В. И. Живокини. „Купеческая дочка и чиновник четырнадцатого класса“. Ком.-водевиль в 1 д. Н. С. Соколова; „Наталка-Полтавка“.1-е д. И. П. Котляревского; „Крестный отец“. Водевиль в 1 д. П. С. Федорова, служащий продолжением водевиля „Хороша и дурна, и глупа и умна“; „Бал у банкира“ (Un bal du grand monde). Ком.-водевиль в 1 д. Ш. Варена и Деверже. Пер. с фр. П. С. Федорова. |
| 29 декабря 1837 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Зеркало, или Дамский тайный советник“. Ком. в 1 д. Перед. с фр. Д. Т. Ленского; „Добрый гений“ (L’ange gardien). Трилогия-водевиль в 3 сценах Д.-Ш. Дюпети и П. Деланда. Перед. с фр. Д. Т. Ленского; „Дядюшкина тайна“ (Le secret de mon oncle). Водевиль в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin). Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 7 января 1838 | Бенефис капельмейстера Фельцмана: „Еще Роберт“ (Еncore un Robert). Водевиль в 1 д. Т.-Ф. Девильнева и Ксавье (Ж. Сентина). Пер. с фр. П. С. Федорова. |
| 14 января 1838 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Эсмеральда, или Четыре рода любви“ (Der Glockner von Notre-Dame). Драма в 5 д. с прологом „Алый башмачок“ Ш. Бирх-Пфейффер. Сюжет заимств. из романа В. Гюго „Собор Парижской богоматери“. Пер. с нем. В. А. Каратыгина; „Невеста под замком“. Ком.-водевиль в 1 д. Н. С. Соколова. |
| 21 января 1838 | Бенефис П. С. Мочалова. „Уголино“. Драматическое представление в 5 д. в стихах и прозе Н. А. Полевого; „Старушка в 16 лет“. Ком.-водевиль в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. |
| 28 января 1838 | Бенефис артиста оперной труппы Н. В. Лаврова. „Девушка себе на уме“. Водевиль в 1 д. П. И. Григорьева; „Черт в западне, или Происшествие на Черной речке“. Шутка-водевиль в 1 д. |
| 4 февраля 1838 | Бенефис М. С. Щепкина. „Виндзорские кумушки“ (The Merry Wives of Windsor). Ком. в 5 д. В. Шекспира. Пер. Н. С. Селивановского на основании фр. перевода Ф.-П.-Г. Гизо и нем. перевода А. Шлегеля; „Украинская невеста, или Две и одна“. Ком.-водевиль в 2 д. А. А. Шаховского. Перед. с фр. ком. Ф.-В.-А. Дартуа (Dartois) и Леона „Angeline, ou La champenoise“. |
| 15 апреля 1838 | Бенефис И. В. Орлова. „Заколдованный дом“ (Das bose Haus). Драма в 5 д. И. Ауфенберга. Пер. с нем. в стихах П. Г. Ободовского; „Полковник старых времен“ (Un colonel d’autrefois). Ком.-водевиль в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье), Габриэля (Ж.-Ж.-Г. Делюрье) и Анжеля. Пер. с фр. |
| 20 апреля 1838 | Бенефис актёра Петербургской труппы И. И. Сосницкого. „Русалка“. Драматический отрывок в 3 к. в стихах А. С. Пушкина. |
| 27 апреля 1838 | Бенефис актёра Петербургской труппы В. А. Каратыгина. „Король Лир“ (King Lear). Тр. в 5 д. Шекспира. Пер. В. А. Каратыгина; „Ложа 1-го яруса на последний дебют Тальони“. Анекдотический водевиль в 2 к. П. А. Каратыгина; „Женский ум лучше всяких дум“ (Un caprice). Драматическая пословица в 1 д. А. Мюссе. Пер. с фр. А. Н. Очкина. |
| 1838 | „Хитрый мальчик и людоед“ („Мальчик-с-пальчик“) А. С. Гурьянова и А. Е. Варламова, балетмейстер Ф.- В. Гюллень-Сор |
| 1838 | опера „Эдинбургская темница“ М. Э. Карафы (впервые в Большом театре) |
| СЕЗОН 1838/39 27 сентября 1838 |
Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова. „Уездный заседатель и жена его“. Ком.-водевиль в 1 д. Н. С. Соколова; „Елена, или Она замужем“ (La pensionnaire mariee). Ком.-водевиль в 1 д. Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. П. С. Федорова. |
| 7 октября 1838 | Бенефис танцовщицы А. И. Ворониной-Ивановой. „Сват в новом роде, или Поездка в Парголово“. Шутка-водевиль в 2 д. П. Г. Григорьева; „Становой пристав, или Необыкновенное происшествие в П* уезде“. Водевиль в 1 д. И. А. Аничкова. |
| 13 октября 1838 | „Обыкновенный случай“ (Simple histoire). Ком. в 1 д. Э. Скриба и Ф. де Курси (Frédéric de Courcy). Перед. с фр. |
| 28 октября 1838 | Бенефис Н. В. Репиной. „Чересполосные владения“. Ком.-водевиль в 1 д. Н. А. Полевого; „Приезд жениха, или Святочный вечер в купеческом доме“. Московская картина в 1 д. Н. С. Соколова. |
| 4 ноября 1838 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Ролла во Флоренции“ (Le chef-d’oeuvre inconnu). Драма в 1 д. Ш. Лафона. Пер. с фр. Н. В. Кукольника; „Проказник, или Деревенские женихи“. Ком.-водевиль в 3 д. Перед. с фр. Н. С. Соколова. |
| 18 ноября 1838 | Бенефис капельмейстера Фельцмана. „Принц-маляр“ (Cosimo). Комическая опера в 2 д. Текст В. Сент-Илера. Пер. с фр. В. В. Горского. Музыка Э. Прево; „Пятнадцатилетний король“ (Vouloir c’est pouvoir). Ком.-водевиль в 2 д. Ф. Ансело и А. Декомберусса. Пер. с фр. А. А. Жандра;„Трус“ (Le poltron). Ком.-водевиль в 1 д. Ж. Баяра, Альфонса и Рейно. Пер. с фр. П. С. Федорова. |
| 2 декабря 1838 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Пажи Бассомпьера“ (Les pages de Bassompiere). Водевиль в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin), Э. Араго и Деверже. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 9 декабря 1838 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Чахотка от любви“. Шутка-водевиль в 1 д.; „Он остепенился, или Весь дом вверх дном“. Ком.-водевиль в 1 д. Пер. с фр. |
| 18 декабря 1838 | „Дева Дуная“ А. Адана, балетмейстер Т. Герино (по Ф. Тальони) |
| 30 декабря 1838 | Бенефис В. И. Живокини. „Петербургская невеста, или Не все то золото, что блестит“ (Die Braut aus der Residenz). Ком. в 2 д. Пер. с нем.; „Муж в беде, или Без вины виноват“. Ком.-водевиль в 1 д. Н. С. Соколова; „Студент, артист, хорист и аферист“ (Frolich). Водевиль в 2 д. Л. Шнейдера. Перед. с нем. Ф. А. Кони; „Поездка в Царское село по железной дороге“. Водевиль в 2 к. П. С. Федорова. |
| 4 января 1839 | Бенефис П. С. Мочалова. „Узкие башмаки“ (Les petits souliers, ou La prison de St. Crepin). Водевиль в 1 д. А.-Ф. Деннери и Э. Гранже. Пер. с фр. П. С. Федорова. |
| 13 января 1839 | Бенефис артиста оперной труппы Н. В. Лаврова. „Дедушка русского флота“. Историческая быль в 1 д. Н. А. Полевого; „Тринадцатый за столом, или Не будь гостю запасен, а будь ему рад“. Водевильные сцены из деревенского быта в 1 д. |
| 20 января 1839 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Артур, или Шестнадцать лет спустя“ (Аrthur, ou Seize ans apres). Драма в 2 д. Д.-Ш. Дюпети, Л.-М. Фонтана и Ш.-Ж. Давриньи. Пер. с фр. Л. Л. (В. С. Межевича); „Иголкин, купец Новгородский“. Историческая быль в 2 отд. Н. А. Полевого; „Тень мужа, или Ни жив, ни мертв“. Водевиль в 1 д. Перед. с фр. |
| 27 января 1839 | Бенефис М. С. Щепкина. „Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь“. Драма в 5 д. В. Г. Белинского; „Влюбленный рекрут, или Поддельная Швейцария“ (La Suisse a Trianon). Ком.-водевиль в 1 д. Ж.-А. Сен-Жоржа и А. Левена. Пер. с фр. Н. И. Куликова. |
| 30 января 1839 | „Дон-Жуан“ Моцарта |
| 14 апреля 1839 | Бенефис И. В. Орлова. „Смерть или честь“. Драма в 5 д. Н. А. Полевого. Содержание заимств. из повести М. Массона „Le grain de sable“; „Пятидесятилетний повеса, или Паж старых времен“. Ком.-водевиль в 1 д. Пер. с фр.; „Заемный муж, или Затейница вдова“. Водевиль в 1 д. Перед. с фр. П. И. Григорьевым. |
| 24 апреля 1839 | „Булат-Темир, татарский богатырь, или Донская битва“. Национальное представление в 5 д. в стихах Р. М. Зотова. Музыка А. Е. Варламова. |
| СЕЗОН 1839/40 1 сентября 1839 |
„Дуэлисты“. Ком. в 5 д. в вольных стихах Н. В. Сушкова. |
| 29 сентября 1839 | Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова. „Энгувильский немой“ (Le muet d’Ingouville). Ком.-водевиль в 2 д. Ж. Баяра, Давеня и М. Буффе. Пер. с фр. В. Шнейдера; „Отец, каких мало“. Водевиль в 1 д. Н. А. Коровкина. |
| 13 октября 1839 | Бенефис П. И. Орловой. „Первое представление Мельника, колдуна, обманщика и свата“. Ком. в 1 д. Н. А. Полевого; „Жена артиста“ (Clermont, ou Une femme d’artiste). Драма в 2 д. Э. Скриба и Э. Вандербурха. Пер. с фр. Н. А. Коровкина; „Дом на Петербургской стороне, или Искусство не платить за квартиру“. (L’art de ne pas payer son terme). Водевиль в 1 д. Перед. с фр. П. А. Каратыгина; „Мэр по выбору, или Смелый поневоле“ (Madam et monsieur Pinchon). Ком.-водевиль в 1 д. Ж. Баяра, Ф. Дюмануара и А.-Ф. Деннери. Пер. с фр. Н. А. Коровкина. |
| 27 октября 1839 | Бенефис Н. В. Репиной. „Кремнев, русский солдат“. Народно-драматическое представление в 3 д. с куплетами и военными действиями И. Н. Скобелева; „Барышня-крестьянка“. Водевиль в 2 д. Н. А. Коровкина. Содержание заимств. из повести А. С. Пушкина. Музыка П. М. Щепина; „Именины секретаря“. Московская картина в 1 д. Н. С. Соколова, служащая продолжением пьесы „Приезд жениха“. |
| 3 ноября 1839 | Бенефис танцовщицы А. И. Ворониной-Ивановой. „Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка“ (Le pere de la debutante). Ком.-водевиль в 5 д. М. Теолона и Ж. Баяра. Перед. с фр. Д. Т. Ленского. Музыка Н. И. Полякова. Первая постановка; „Сцепление ужасов“ (Un tissu d’horreur). Водевиль в 1 д. Леона и Лери (Л.-Л. Бренсвика). Пер. с фр. |
| 10 ноября 1839 | Бенефис В. И. Живокини. „Муж-красавец — не находка“ (Un mari charmant). Водевиль в 1 д. Ф. Дюмануара и Лафарга. Пер. с фр.; „Фебус, публичный писец“ (Phoebus, ou L’ecrivain public). Ком.-водевиль в 2 д. Ж. Баяра и Ш.-А.-Э. Бьевиля. Пер. с фр. Н. А. Коровкина; „Граф-литограф, или Честолюбивая штопальщица“. Водевиль в 1 д. Перед. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 17 ноября 1839 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Русский человек добро помнит“. Драматическая быль в 1 д. Н. А. Полевого. „Вторник на Фоминой неделе, или Продажа дешевых товаров“. Московская картина в 1 д. Н. С. Соколова. |
| 1 декабря 1839 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Иван Рябов, рыбак архангелогородский“. Историческая быль в 2 к. Н. В. Кукольника. |
| 8 декабря 1839 | Бенефис капельмейстера Фельдмана. „Эстелла, или Отец и дочь“ (Estelle). Водевиль в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. И. А. Аничкова. |
| 15 декабря 1839 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Сцены в Москве в 1812 году“. Народно-драматическое представление в 2 д. И. Н. Скобелева; „Жена за столом, а муж под полом“ (Le cabaret de Lustucru). Водевиль в 1 д. Э. Жема и Э. Араго. Пер. с фр. Д. Т. Ленского; „Русский инвалид на Бородинском поле“. Драматическое представление в 1 д. с песнями С. Стромилова. Музыка А. А. Алябьева. |
| 12 января 1840 | Бенефис П. С. Мочалова. „Луиза де Линьероль“ (Louise de Lignerolles). Драма в 5 д. Дино (Ж.-Ф. Бедена (Jacques-Félix Beudin) и П. Губо (Prosper Goubaux) и Э.-В. Легуве. Пер. с фр.; „Его превосходительство, или Средство нравиться“. Ком.-водевиль в 1 д. Н. А. Коровкина. |
| 26 января 1840 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Харьковский жених, или Дом на две улицы“. Водевиль в 2 д. Перед. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 9 февраля 1840 | Бенефис М. С. Щепкин. „Последнее прости“. Тр. в 2 д. Л. Тика. Пер. с нем.; „Москаль-чаривник“. Опера в 1 д. Текст И. П. Котляревского. Музыка аранжирована А. С. Гурьяновым; „Ехал, да не доехал“ (La prima donna). Водевиль в 1 д. Ф.-В.-А. Дартуа (Dartois) и Жюля. Перед. с фр. И. А. Аничковым. |
| 3 мая 1840 | Бенефис И. В. Орлова. „Ужасный незнакомец, или У страха глаза велики“. Ком. в 1 д. Н. А. Полевого; „Девушка-лунатик, или Доктор-магнетизер“. Ком. в 1 д. Пер. с фр.; „Ножка“ (Les brodequins de Lise). Водевиль в 1 д. Лорансена, Деверже и Г. Ваэза. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 1840 | „Велизарий“ Г. Доницетти, (впервые в Большом театре) |
| СЕЗОН 1840/41 15 сентября 1840 |
Бенефис балетмейстера и танцовщика Т. Герино: балет „Восстание в серале“ („La Revolte au berail“), балет в 3 актах. Комп. Т. Лабар, сцен. и балетм. Ф. Тальони (с увертюрой И. И. Иоганниса), балетм. Т. Герино по Ф. Тальони; „Замужняя вдова и муж холостяк“. Ком. в 2 д. Ш. Варена (Charles Varin). Перед. с фр. Р. М. Зотова. |
| 4 октября 1840 | Бенефис Н. М. Никифорова. „Неожиданная семья, или Бездетная вдова“. Вод. в 1 д. Вольный пер. с фр. А. И. Булгакова; „Деловой человек, или Дело в шляпе“. Ком. в 1 д. с куплетами Ф. А. Кони. „Сганарель, или Муж, думающий, что он обманут женою“ (Sganarelle, ou Le cocu imaginaire). Ком. в 1 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр., обработанный Н. В. Гоголем; „Архивариус“. Вод. в 1 д. П. С. Федорова. |
| 11 октября 1840 | Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова. „Капризы влюбленных, или Не суйся в воду, не узнавши броду“. Вод. в 1 д. П. С. Федорова; „Девица-отшельница, или Следствия войны“ (La chanoinesse). Ком.-вод. в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. П. И. Григорьева. Музыка Н. И. Полякова. |
| 1 ноября 1840 | Бенефис Н. В. Репиной. „Параша Сибирячка“. Русская быль в 2 д. с эпилогом Н. А. Полевого; „Сиротка Сусанна“ (Suzanne). Ком.- вод. в 2 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Гино. Пер. с фр. П. И. Григорьева. Музыка К. Н. Лядова, П. И. Григорьева и Л. В. Маурера. |
| 22 ноября 1840 | Бенефис танцовщицы А. И. Ворониной-Ивановой. „900.000 злотых, или Тот, да не тот“. Интермедия-вод. в 2 к. П. Г. Григорьева; „Загадка, или На хотение есть терпение“. Ком. в 1 д. Пер. с нем. И. И. Тито; „Деревенский доктор“ (Maurice). Ком.-вод. в 2 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Ш. Дюверье (Charles Duveyrier). Пер. с фр. А. А. Жандра. |
| 29 ноября 1840 | Бенефис В. И. Живокини: „Павел Степанович Мочалов в провинции“. Вод. в 2 д. Д. Т. Ленского. Переделка фр. вод. Ф. Дефоржа и П. Вермона „Lekain a Draguignan“; „Петербургские квартиры“. Ком.- вод. в 5 квартирах Ф. А. Кони. Сюжет заимствован из нем. ком. „Die drei Wohnungen“; „Покойная ночь, или Суматоха в Ащеуловом переулке“ (настоящее название — Покойная ночь, или Суматоха в Щербаковом переулке; Ащеулов переулок в Москве, Щербаков переулок в Санкт-Петербурге) (Passe minuit). Шутка-вод. в 1 д. Ж.-Ф.-Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy) и О. Анисе-Буржуа. Перед. с фр. П. И. Григорьевым. |
| 13 декабря 1840 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Зятюшка“ (Mon gendre). Вод. в 1 д. Ж. Баяра и Лорансена. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 20 декабря 1840 | Бенефис капельмейстера И. И. Иоганниса: „Две кормилицы“. Фарс-вод. в 1 д. Взят с фр. Д. Т. Ленским. Музыка из русских народных песен. |
| 3 января 1841 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Стенька Разин, разбойник волжский“. Драматические картины в 3 д. С. Любецкого с хорами, песнями и плясками; „В людях ангел — не жена! Дома с мужем — сатана!“ (L’ange dans le monde et le diable a la maison). Ком. в 3 д. Ф. де Курси и Д.-Ш. Дюпети. Перед. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 10 января 1841 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой: „Шекспир на родине, или Друзья“ (Shakespeare in der Heimat). Драма в 4 д. К. Гольтея. Пер. с нем. Р. М. Зотова. |
| 17 января 1841 | Бенефис П. С. Мочалова. „Ромео и Юлия“ (Romeo and Juliet). Драма в 5 д. В. Шекспира. Пер. с англ. М. Н. Каткова; „Роковое да, или Хотелось, да не удалось“. Ком.-вод. в 1 д. Пер. с фр., С. П. Соловьева. |
| 24 января 1841 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Пожилая девушка, или Искусство выходить замуж“ (La demoiselle majeure). Ком.-вод. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin) и Лорансена. Перед. с фр. П. С. Федоровым; „Лауретта, или Красная печать“ (Laurette, ou Le cachet rouge). Ком.-вод. в 1 д. Ж.-А. Сен-Жоржа и А. Левена. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 31 января 1841 | Бенефис М. С. Щепкина: „Сбритая борода, вопреки пословице: Не верь коню в поле, а жене в воле“. Ком. в 3 д. П. А. Смирнова; „Саардамский корабельный мастер, или Нет имени, ему!“. Ком. в 2 д. Р. М. Зотова; „Иван Иванович Недотрога“ (Le susceptible). Ком. в 1 д. Л.-Б. Пикара. Вольный пер. с фр. Н. А. Полевого. |
| 11 апреля 1841 | Бенефис актёра Петербургской труппы В. А. Каратыгина: „Велизарий“ (Belisar). Драма в 5 д. Э. Шенка. Перед. с нем. в стихах П. Г. Ободовского; „Тарантелла“. Лирическая сцена в стихах И. П. Мятлева. Музыка М. И. Глинки. |
| 18 апреля 1841 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой: „Кай-Марций Кориолан“ (Coriolanus). Историческая тр. в 4 д. Пер. В. А. Каратыгина тр. в 5 д. В. Шекспира; „Вот что иногда бывает за кулисами“ (La concierge du theatre). Фарс-вод. для окончания спектакля в 1 д. Поля де Кока. Пер. с фр. |
| 25 апреля 1841 | Бенефис актрисы Петербургской труппы А. М. Каратыгиной: „Гризельда и Парсиваль“ (Griseldis). Тр. в 5 д. Ф. Гальма. Пер. с нем. в стихах П. Г. Ободовского; „Она помешана“ (Elle est folle). Драма в 2 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. В. А. Каратыгина. |
| 2 мая 1841 | Бенефис И. В. Самарина: „Тайна“ (Un secret). Драма в 3 д. О. Арну и Н. Фурнье. Пер. с фр. П. И. Вальберха; „Симон-сиротинка, или Дальше моря меньше горя“ (Simon Terre-Neuve). Вод. в 1 д. Коломба. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 9 мая 1841 | Бенефис актрисы и актёра Петербургских театров А. М. И В. А. Каратыгиных: „Братья-враги, или Мессинская невеста“ (Die Braut von Messina). Тр. в 3 д. Ф. Шиллера. Пер. с нем. В. А. Каратыгина. |
| 12 сентября 1841 | Бенефис актрисы Петербургской труппы М. Д. Дюр (вдова Н. О. Дюра): „Отцовское проклятие“ (La lectrice, ou Une folie de jeune homme). Драма в 2 д. Ж. Баяра. Пер. с фр. К. П. В-го (Визапура). |
| 16 сентября 1841 | Бенефис балетмейстера Т. Герино. „Немой поневоле“. Вод. в 1 д. Пер. с фр. Музыка Штуцмана; „МОРСКОЙ РАЗБОЙНИК“ („L’Ecumeur de mer“), балет в 2 актах 5 картинах. Комп. А. Адан, сцен. и балетм. Ф. Тальони, балетм. Т. Герино (по Тальони). |
| 26 сентября 1841 | Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова: „Каспар Гаузер“ (Gaspard). Драма в 4 д. О. Анисе-Буржуа и А.-Ф. Деннери. Пер. с фр. П. И. Вальберха. Музыка А. С. Гурьянова; „Домик холостяка, или Не рой другому яму, сам в неё попадешь“. Ком.-вод. в 2 д. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 3 октября 1841 | Бенефис И. В. Орлова: „Суд публики, или Восстание в театральной библиотеке“. Фантастический вод. в 2 отд. Н. И. Куликова; „Боярское слово, или Ярославская кружевница“. Драма в 2 д. П. Г. Ободовского; „Семнадцать и пятьдесят лет, или Две главы из жизни женщины“. Ком.- вод. в 2 д. П. С. Федорова. Сюжет заимств. из ком.- вод. Э. Скриба, Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Ж. Баяра „Jeune et vieille, ou Le premier et le dernier chapitre“. |
| 17 октября 1841 | Бенефис танцовщицы Е. А. Санковской. „Первая скрипка“ (Le violon de l’opera). Ком.-вод. в 1 д. А. Декомберусса и Лозанна (Augustin Théodore de Lauzanne de Vauroussel). Пер. с фр. С. П. Соловьева. Музыка А. С. Гурьянова; „Путаница“ (Le fin mot). Вод. в 1 д. Дандре. Перед. с фр. П. С. Федорова. |
| 24 октября 1841 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Костромские леса“. Русская быль в 2 д. Н. А. Полевого; „Первая морщинка“ (La premiere ride). Ком. в 1 д. Ж.-Ф.-Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy) и О. Анисе-Буржуа. Пер. с фр.; „Представление французского водевиля в русской провинции“. Шутка-вод. в 1 д. Н. И. Куликова. Подражание фр.; „Сражение при Тарутине в 1812 году“. Военная картина в 1 д. И. Н. Скобелева с песнями, плясками, полковой музыкой и сражением. |
| 31 октября 1841 | Бенефис В. И. Живокини: „Лев Гурыч и Ульяна Осиповна Синичкины, или Он у неё первый, а она у него вторая“ (Le beneficiaire). Ком.-вод. в 5 к. М. Теолона и Этьена (Э. Кретю). Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Ужас! Ужас!! Ужас!!!“. Вод. в 1 д. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. Музыка А. С. Гурьянова; „Солдат и сержант против племянницы и тетки“ (La permission de 10 heures). Ком.-вод. в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 6 ноября 1841 | „Необыкновенный маскарад на Новый год“. Ком. в 4 д. с куплетами В. И. Мирошевского. Сюжет заимств. из повести Г. Цшокке „Аbenteuer der Neujahrsnacht“. |
| 14 ноября 1841 | Бенефис П. И. Орловой: „Вся беда, что плохо объяснились“ (Faute de s’entendre). Ком. в 1 д. Ш. Дюверье (Charles Duveyrier). Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Майко“. Драма в 3 д. Н. В. Беклемишева. Сюжет взят из повести П. П. Каменского; „Муж-мальчик, или Женитьба при Людовике XIV“ (Les premieres armes de Richelieu). Ком. в 2 д. Ж. Баяра и Ф. Дюмануара. Пер. с фр. Музыка А. С. Гурьянова. |
| 21 ноября 1841 | Бенефис капельмейстера И. И. Иоганниса. „Проходные ворота на Земляном валу, или Влюбленный коллежский регистратор“. Шутка-вод. в 1 д. Перед. с фр. С. П. Соловьевым. |
| 28 ноября 1841 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой: „Купленное дитя, или Мать преступница“. Драма в 3 д. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Безумная“. Драматическое происшествие в 1 д., взятое Д. А. Шепелевым из повести И. И. Козлова, с сохранением стихов подлинника. Музыка А. А. Алябьева; „Отец и откупщик, дочь и откуп“. Несколько сцен вроде драмы, или комедия в 1 д. Н. А. Полевого, „Жена — ой, ой. А муж — увы!“. Вод. в 1 д. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 12 декабря 1841 | Бенефис артистки оперной труппы Каплинской. „Неистовый Роланд“. Шутка-вод. в 1 д. Перед. с фр. |
| 9 января 1842 | В пользу детей покойного Н. В. Лаврова: „Князь Серебряный, или Отчизна и любовь“. Драма в 4 д. в стихах Н. И. Филимонова, заимствов. из повести Марлинского (А. А. Бестужева) „Наезды“. Музыка А. Е. Варламова; „Вот что значит влюбиться в актрису“ (Tiridate, ou Comedie et tragedie). Ком.-вод. в 1 д. Н. Фурнье. Перед. с фр. Н. А. Перепельским (Некрасовым); „Комедия с дядюшкой, или Все для бенефиса“. Вод. в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 16 января 1842 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Барская спесь и Анютины глазки“ (La marquise de Pretintaille). Вод. в 1 д. Ж. Баяра и Ф. Дюмануара. Перед. с фр. Д. Т. Ленским; „Приключение на искусственных водах, или Что у кого болит, тот о том и говорит“ (Bocquet, pere et fils). Вод. в 2 д. Лорансена, М. Мишеля (Marc Antoine Amédée Michel, dit Marc-Michel) и Э. Лабиша. Перед. с фр. П. А. Каратыгина; „Фортункин, или Муж с места, другой на место“ (Mon ami Cleobul). Вод. в 1 д. Перед. с фр. Д. Т. Ленским; „Возвращение из Франции, или Русский воин на родине“. Драматическое представление в 1 д. А. С. Титова. |
| 23 января 1842 | Бенефис П. С. Мочалова: „Кум Иван“. Русская быль 1550 года в 2 д. Е. В. Аладьина; „Жизнь за жизнь“. Драма в 4 д. Н. В. Беклемишева; „Чудак-покойник, или Таинственный ящик“ (Les merluchons, ou Apres deux cents ans). Ком.-вод. в 1 д. М. Теолона, Н. Фурнье и Стефена. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 30 января 1842 | Бенефис машиниста Л.-П. Пино. „Вот так пилюли! Что в рот, то спасибо!“. Волшебная опера-вод. в 3 д. и 12 картинах Д. Т. Ленского с хорами, танцами, машинами, беспрестанными превращениями и великолепным спектаклем. Перед. фр. вод. Ф. Лалу, О. Анисе-Буржуа и Лорана „Les pilules du diable“. Музыка Штуцмана; „Новый Отелло, или Без дяди не обойдется“. Ком. в 1 д. Я. Я. Фейгина. |
| 13 февраля 1842 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Муж, жена и знатный друг“. Вод. в 1 д. П. И. Григорьева. Перед. фр. вод. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) „La seconde annee, ou A qui la faute?“. |
| 20 февраля 1842 | Бенефис М. С. Щепкина: „Шельменко-денщик“. Ком. в 5 д. Г. Ф. Квитки-Основьяненко; „Новички в любви“. Ком.-вод. в 1 д. Н. А. Коровкина; „Семейные дела или С больной головы на здоровую“. Вод. в 1 д. П.-Э. Кормона и Ж. Шабо де Буэна (Le beau-pere). Пер. с фр. М. К. |
| 15 мая 1842 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Один из двух, или Шпага моего отца“ (L’epee de mon pere). Ком.- вод. в 1 д. Ш. Денуайе и д’Аврекура. Пер. с фр. П. И. С.; „Сава Савич, или Вот что случилось в Петровском парке“. Вод. в 1 д. Н. А. Коровкина; „Настенька“. Провинциальные сцены в 3 к. с куплетами Н. А. Коровкина. |
| 22 мая 1842 | „Елена Глинская“. Драматическое представление в 5 д. в стихах Н. А. Полевого. |
| 29 мая 1842 | Бенефис И. В. Орлова. „Красное покрывало“. Драма в 3 д. в стихах К. А. Бахтурина. Сцена на кладбище заимств. из рассказа Марлинского (А. А. Бестужева); „Вдова или тюрьма, или Не рой другому яму, сам в неё ввалишься“. Ком.- вод. в 1 д. Пер. с фр. А. А. Жандра; „Супружеское счастье, или Старый холостяк“. Вод. в 1 д. Пер. с фр. |
| 26 июня 1842 | „Актёр“. Вод. в 1 д. Н. А. Перепельского (Некрасова). |
| СЕЗОН 1842/43 31 августа 1842 |
Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова. „Влюбленный лев“. Ком. в 2 д. с куплетами Э. Скриба (Cieily, ou Le lion amoureux). Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 7 сентября 1842 | „Жизнь за царя“ (Иван Сусанин) М. И. Глинки; первое исполнение в Москве |
| 11 сентября 1842 | Бенефис И. В. Самарина: „Преступление, или Восемь лет старше“ (Huit ans de plus). Драма в 3 д. О. Арну и Н. Фурнье. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Супруги-арестанты“. Ком.- вод. в 1 д. Б.-Ж. Марсолье (Adolphe et Clara). Перед. с фр. Н. А. Коровкиным; „Мертвые души“. Сцены из поэмы Н. В. Гоголя, составленные Н. И. Куликова. |
| 21 сентября 1842 | „Отец и дочь“. Драма в 5 д. Ф. Казари. Переделка с итал. в стихах П. Г. Ободовского. |
| 2 октября 1842 | Бенефис И. М. Немчинова. „Дочь адвоката, или Любовь отца и долг гражданина“ (Clemence, ou La fille de l’avocat). Драма в 2 д. М. Ансело (Marguerite-Louise Virginie Ancelot). Перед. с фр.; „Шила в мешке не утаишь, девушку под замком не удержишь“. Вод. в 2 к. Н. А. Перепельского (Некрасова). Сюжет взят из повести В. Т. Нарежного „Невеста под замком“; „Комнатка с отоплением и прислугой, или Танцмейстер и студент“. Шутка-вод. в 1 д. П. И. Григорьева; „Будьте здоровы! или Табакерка из С.-Петербурга“ (Dieu vous benisse). Вод. в 1 д. Ф. Ансело и П. Дюпора. Перед. с фр. Н. А. Коровкина. |
| 16 октября 1842 | Бенефис балетмейстера Т. Герино. „Джарвис, страдалец чести“ (Jarvis l’honnete). Драма в 2 д. Ш. Лафона. Пер. с фр. П. Зубова. |
| 23 октября 1842 | Бенефис П. И. Орловой. „Заложение Санкт-Петербурга“. Русская драматическая быль в 2 д.; „Рецепт для исправления мужей“. Ком.- вод. в 2 д. Перед. с фр. Н. А. Коровкина; „Комедия о войне Феодосьи Сидоровны с китайцами“. Сибирская сказка в 2 д. Н. А. Полевого с пением и танцами. |
| 9 ноября 1842 | Бенефис танцовщицы Е. А. Санковской. „Мельничиха в Марли, или Племянник и тетушка“ (La meuniere de Marly). Вод. в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Ш. Дюверье (Charles Duveyrier). Пер. с фр. Н. И. Филимонова. |
| 23 ноября 1842 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Христина, королева шведская“ (Christine von Schweden). Драма в 3 д. В. Фогеля. Перед. с нем. в стихах П. Г. Ободовского; „Дедушка Назар Андреич“ (Le bon papa). Вод. в 1 д. Э. Скриба и Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Перед. с фр. П. С. Федорова; „Барабанщик“. Вод. в 1 д. Перед. с фр. И. И. Руссо. |
| 27 ноября 1842 | Бенефис капельмейстера И. И. Иоганниса. „Испытание“. Шуточная оперетта в 1 д. Перед. с фр. К. А. Тарновским. |
| 4 декабря 1842 | Бенефис В. И. Живокини: „Волшебное кокорику, или Бабушкина курочка“ (Cocorico). Вод. в 5 д. Т.-Ф. Девильнева, М. Массона и Сент-Ива. Пер. с фр. Н. А. Перепельского (Некрасова) и Ше-ъ (И. А. Шемаев?). Музыка А. С. Гурьянова; „Путешественник и путешественница“ (Un monsieur et une dame). Вод. в 1 д. Ксавье (Ж. Сентина), Ф.-А. Дювера и Лозанна (Augustin Théodore de Lauzanne de Vauroussel). Пер. с фр. Р. М. Зотова; „Репетиция после спектакля бенефиса г-на Живокини“. Фарс-вод. в 1 д. И. А. Аничкова. |
| 11 декабря 1842 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Клевета“ (La calomnie). Ком. в 5 д. Э. Скриба. Пер. с фр. П. С. Федорова; „Несчастья красавца, или Яд и кинжал“ (Les maleurs d’un joli garcon). Вод. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin), Э. Араго и Деверже (Desvergers, наст. имя Арман Шапо // Armand Chapeau). Пер. с фр. П. С. Федорова и П. И. Вальберха. |
| 18 декабря 1842 | „Первый день брака через тридцать лет после свадьбы, или Лучше поздно, чем никогда“ (Monsieur de Maugallard, ou Le premier jour des noces). Ком. в 1 д. Ж.-Б. Розье и О. Арну. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 20 декабря 1842 | „Король Энцио“. Историческая драма в 3 д. Э. Раупаха. Пер. с нем. в стихах В. Р. Зотова. |
| 8 января 1843 | Бенефис П. С. Мочалова. „Великий актёр, или Любовь дебютантки“. Драма в 3 д. П. П. Каменского. |
| 20 января 1843 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Мать испанка“. Драматическое представление в 3 д. Н. А. Полевого; „Две женщины, или Средство выходить замуж“. Ком. в 1 д. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Странное дело!. Удивительно!. Ленский“. Вод. в 1 д. П. С. Т-ова. |
| 28 января 1843 | „Школьный учитель, или Дураков учить, что мертвых лечить“ (La maitre d’ecole). Вод. в 1 д. Ж.-Ф.-Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy) и О. Анисе-Буржуа. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 5 февраля 1843 | Бенефис М. С. Щепкина. „Женитьба“. Ком. в 2 д. Н. В. Гоголя; „Игроки“. Комические сцены в 1 д. Н. В. Гоголя; „Подставной и отставной“ (Le plastron). Ком. в 2 д. с куплетами Ксавье (Ж. Сентина), Ф.-А. Дювера и Лозанна (Augustin Théodore de Lauzanne de Vauroussel). Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 13 февраля 1843 | „Деревенская простота“. Ком. в 4 д. Пер. с нем. |
| 20 апреля 1843 | „Обойщик“ (Marcelin). Драма в 3 д. Ж. Баяра и Ф. Дюмануара. Пер. с фр. |
| 30 апреля 1843 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Братья-купцы, или Игра счастья“ (Gebruder Foster, oder Das Gluck mit seinen Launen). Драма в 5 д. К. Тепфера. Пер. с нем. в стихах П. Г. Ободовского; „Три звездочки, или Урок в любви и астрономии“ (Les trois etoiles). Вод. в 1 д. Галеви и Э. Жема. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 7 мая 1843 | „Ломоносов, или Жизнь и поэзия“. Драматическая повесть в 5 д. в прозе и стихах Н. А. Полевого. |
| 10 мая 1843 | Бенефис И. В. Орлова: „Русская боярыня XVII столетия“. Драматическое представление в 1 д. с свадебными песнями и плясками П. Г. Ободовского; „Первая и последняя любовь Карла XII“ (Karl XII einziege Liebe). Драма в 1 д. Г. Франке. Пер. с нем. в стихах П. Г. Ободовского; „Наука и женщина“. Ком. в 2 д. В. Р. Зотова. „Жены наши пропали! или Майор bon vivant!“. Ком.-вод. в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 30 июля 1843 | „Вечная любовь, или Будущность сына“ (Toujours). Ком. в 2 д. Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. П. С. Федорова. |
| 1843 | „Герта, повелительница эльфрид“, балет |
| 1843 | „Асмодей, хромой колдун“, балет |
| СЕЗОН 1843/44 16 августа 1843 |
„Женатый проказник, или Рискнул, да и закаялся“ (Oscar, ou Le mari qui trompe sa femme). Ком. в 3 д. Э. Скриба и Ш. Дюверье (Charles Duveyrier). Пер. с фр. Н. П. Беккера. |
| 3 сентября 1843 | Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова: „Арестант на бале“ (Сasanova au Fort St. Andre). Ком.-вод. в 3 д. Деверже (Desvergers, наст. имя Арман Шапо // Armand Chapeau), Э. Араго и Ш. Варена (Charles Varin). Пер. с фр. Н. И. Куликова; „Проказы барышень на Черной речке“. Шутка-вод. в 1 д. П. С. Федорова. |
| 24 сентября 1843 | Бенефис И. М. Немчинова: „Царь Василий Иоаннович Шуйский, или Семейная ненависть“. Драматическое представление в 5 д. с прологом „Сдача Кексгольма“ в стихах П. Г. Ободовского; „Заколдованная яичница, или Глаз видит, да зуб неймет“ (L’omelette fantastique). Вод. в 1 д. Ф.-А. Дювера и Л. Буайе (Louis-Hyacinthe Bouilhet). Пер. с нем. перевода. |
| 29 сентября 1843 | „Любовные проказы, или Ночь после бала“. Ком.- вод. в 1 д. Взята с фр. П. И. Григорьевым и А. Б. |
| 7 октября 1843 | „Гитана, испанская цыганка“, балет. Комп. Ф. Обер и И. Ф. Шмидт, сцен, и балетм. Ф. Тальони; балетм. П. И. Дидье (по Ф. Тальони) |
| 8 октября 1843 | Бенефис И. В. Самарина: „Блаженство безумия“ (Davis, ou Le bonheur d’etre fou). Драма в 2 д. Н. Фурнье. Пер. с фр. М. Е. Кублицкого; „Что имеем, не храним, потерявши, плачем“. Ком. вод. в 1 д. С. П. Соловьева; „Покровительница“ (La protectrice). Ком. в 1 д. Э. Сувестра и Брюн. Пер. с фр. Н. Са…ова; „Интересный случай, или Художник и завещание“. Вод. в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 29 октября 1843 | Бенефис П. И. Орловой: „Материнское благословение, или Бедность и честь“ (La grace de Dieu). Представлена в России фр. актёрами под назв. „La nouvelle Fanchon“. Драма в 5 д. с куплетами А.-Ф. Деннери и Г. Лемуана (Gustave Lemoine). Пер. с фр. Н. А. Перепельского (Некрасова); „Муж и секретарь“. Ком.- вод. в 1 д. Перед. с фр. С. П. Соловьева. |
| 5 ноября 1843 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Тартюф“ Ком. в 5 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. в стихах Н. И. Хмельницкого; „Гамлет Сидорович и Офелия Кузьминишна“ (Indiana et Charlemagne). Шутка-вод. в 1 д. Ж. Баяра и Ф. Дюмануара. Перед, с фр. Д. Т. Ленского. |
| 19 ноября 1843 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Монумент“. Исторический анекдот в 3 к. в стихах и прозе Н. В. Кукольника; „Актёр-доктор“ (Le docteur Robin). Эпизод из жизни Д. Гаррика. Ком. в 1 д. Ж. Премаре (Jules de Prémaray). Перед. с фр.; „Демокрит и Гераклит, или Философы на Песках“. Ком.-вод. в 1 д. П. А. Каратыгина; „Первое июля в Петергофе“. Шутка-вод. в 1 д. П. А. Каратыгина. |
| 25 ноября 1843 | Бенефис Петербургской танцовщицы Е. И. Андреяновой: балет „Жизель“. Постановка П. И. Дидье (по Перро); „Волшебный бочонок, или Сон наяву“. Старинная немецкая сказка в 2 д. Н. А. Полевого. |
| 26 ноября 1843 | „Она придёт!“. Ком.- вод. в 1 д. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 3 декабря 1843 | Бенефис В. И. Живокини: „Булочная, или Петербургский немец“. Вод. в 1 д. П. А. Каратыгина; „Невеста реки, или Судья гений“ (La fiancee du fleuve). Вод. в 2 д. П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. В. Р. Зотова; „Помешанный“ (Сesar, ou Le chien du chateau). Вод. в 2 д. Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр.; „Женщина-разбойник“. Ком.-вод. в 1 д. Н. Акселя. |
| 17 декабря 1843 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Генеральша, или Домашние дела“ (Les aides-de-camp). Ком. в 1 д. с куплетами Ж. Баяра и Ф. Дюмануара. Перед. с фр. П. А. Каратыгина; „Счастье лучше богатства“. Оригинальный вод. в 1 д. К. Фалле. |
| 1 января 1844 | „Убийца своей жены“ (L’homme qui tue sa femme). Вод. в 2 д. Э. Бризбарра и Э. Жема. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 7 января 1844 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Муж, актёр и поэт“. Драматический анекдот XVII столетия в 4 д. Ш. Денуайе и Э. Лаба. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Судья XVIII столетия, или Странный случай в уездном суде“. Старинный русский анекдот в 1 д. с куплетами В. Мартынова; „Московские рыцари, или Парик, усы и а 1а соq“. Шутка-вод. в 1 д. В. М. |
| 21 января 1844 | Бенефис П. С. Мочалова. „Мономан, или Помешанный“ (Le monoman). Драма в 5 д. Ш. Дюверье (Charles Duveyrier). Пер. с фр. В. А. Каратыгина; „Круговая порука“ (Мanche a manche). Ком.-вод. в 1 д. Ж.-Б. Розье. Пер. с фр. В. Р. Зотова. |
| 26 января 1844 | „Между небом и землею“ (Еntre ciel et terre). Шутка-вод. в 1 д. Ф.-А. Дювера и Лозанна (Augustin Théodore de Lauzanne de Vauroussel). Пер. с фр. Н. Акселя. |
| 27 января 1844 | „Жила-была одна собака“ (Il etait autrefois un caniche). Вод. в 1 д. Дефоржа и Роша. Пер. с фр. |
| 3 апреля 1844 | „Боярин Федор Васильевич Басенок“. Тр. в 5 д. в стихах Н. В. Кукольника. |
| 12 апреля 1844 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Дочь Карла Смелого“. Драма в 3 д. В. Р. Зотова. Сюжет заимств. из повести А. Ройе; „Сигарка“. Ком. в 1 д. Н. А. Полевого; „Шампанское и опиум, или Война с Китаем“ (L’opium et le champagne, ou La guerre du Chine). Вод. в 1 д. Л. Клервиля и Ш. Варена (Charles Varin). Пер. с фр. Д. В. Григоровича. |
| 19 апреля 1844 | Бенефис П. М. Садовского. „Мещанин-дворянин“ (Вourgeois-gentilhomme). Ком. в 4 д. Пер. с фр. В. Р. Зотовым ком. в 5 д. Ж.-Б. Мольера; „Женская протекция, или Любовь, дружба и волокитство“. Ком.-вод. в 1 д. П. И. Григорьева. Содержание заимств. из оперного либретто А. Эмбера и Полака „Frere et mari“; „Купцы“. Оригинальный вод. в 1 д. |
| 27 апреля 1844 | „Утро после бала Фамусова, или Все старые знакомцы“. Ком.-шутка в 1 д. в стихах М. И. Воскресенского. |
| СЕЗОН 1844/45 20 сентября 1844 |
Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова. „Клодина“ (Сlaudine). Драма в 3 д. Ш. Денуайе и П.-А. Любиза (Pierre-Henri Martin // Lubize). Пер. с фр. К. А. Тарновского. |
| 15 сентября 1844 | „Жизель“. Впервые в Москве |
| 4 октября 1844 | Бенефис И. М. Немчинова. „Живая покойница“ (La nonne sanglante). Драма в 5 д. О. Анисе-Буржуа. Пер. с фр. В. А. Каратыгина; „Дочь русского актёра“. Шутка-вод. в 1 д. с танцами П. И. Григорьева; „Улица луны, или Возвращение из Африки“ (Rue de la lune). Вод. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin) и Л. Буайе (Louis-Hyacinthe Bouilhet). Пер. с фр. |
| 11 октября 1844 | Бенефис В. П. Степанова. „Кто из нас? или Тайна, купленная необыкновенной ценой“ (Japhet, ou La recherche d’un pere). Ком. в 2 д. Э. Скриба и Э. Вандербурха. Сюжет заимств. из романа Марриета. Пер. с фр. А. И. В.; „Чего на свете не бывает, или У кого что болит, тот о том и говорит“. Вод. в 1 д. В. В. Годунова. Сюжет заимств. из старинной комедии; „Похождение палки, или Муж магнетизер“. Вод. в 1 д. Взят с фр. В. Мартыновым; „Брюзга, или Максим Петрович Недоволин“ (L’humoriste). Ком.-вод. в 1 д. Д.-Ш. Дюпети и Анри. Перед. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 18 октября 1844 | Бенефис И. В. Орлова. „Тамбур-мажор“ (Le tambour-major). Вод. в 1 д. О. Анисе-Буржуа и Э. Бризбарра. Пер. с фр. В. В. Горского. |
| 1 ноября 1844 | Бенефис Н. М. Никифорова. „Хохот, или Сыновняя любовь“. Драма в 3 д. Пер. с фр.; „Испытание, или Завязка и развязка“ (Discretion). Ком. в 1 д. Ф. Дюмануара и Камиля. Пер. с фр. В. А. Каратыгина; „Война с дворником, или Парижские проказы“ (Роrtier, je veux tes cheveux). Ком.-вод. в 1 д. братьев И. и Т. Коньяр, П. Деланда и Дидье. Пер. с фр. |
| 14 ноября 1844 | „Пери“ („La Peri“), балет в 2 актах. Комп. Ф. Бургмюллер, сцен. Т. Готье и Ж. Коралли, балетм. Фредерик (по Коралли) |
| 15 ноября 1844 | Бенефис П. Г. Степанова. „Война с тещей, или Насилу за ум взялись“ (Le mari a la campagne). Ком. в 3 д. Ж. Баяра и Ж. Вайи. Перед. с фр. Д. Т. Ленского; „20, 40, 100“ (Вrelan de Troupiers). Ком.-вод. в 1 д. Ф. Дюмануара и Э. Араго. Пер. с фр. Н. П. Беккера и Д. Т. Ленского; „Шкипер“. Исторические сцены 1713 года в стихах В. Р. Зотова. |
| 22 ноября 1844 | Бенефис И. В. Самарина. „Записки демона“ (Les memoires du diable). Ком.-вод. в 3 д. Э. Араго и П. Вермона. Пер. с фр. Г. X. Музыка А. Г.; „Перчаточница, или Три племянника“ (Francine la gantiere, ou Les trois neveux). Вод. в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье), П.-Ф.-А. Кармуша и Ф. де Курси. Пер. с фр.; „Пикник в Кунцеве, или Московские удовольствия“ (Настоящее название-Пикник в Токсове, или Петербургские удовольствия). Шутка-вод. в 2 к. П. А. Каратыгина. Сюжет заимств. из рассказа М. И. Воскресенского „Тринадцатый гость“. |
| 8 декабря 1844 | Бенефис А. Т. Сабуровой: „Импровизатор“. Драма в 2 д. в стихах и прозе Н. В. Кукольника; „Герои преферанса, или Душа общества“. Ком. с куплетами в 3 д. П. И. Григорьева; „Складчина на ложу в итальянские оперы“. Вод. в 2 к. П. И. Григорьева. |
| 20 декабря 1844 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Несколько лет вперед, или Железная дорога между С.-Петербургом и Москвою“ Вод. в 3 отд. Н. И. Куликова. |
| 4 января 1845 | „Эспаньолетто, или Отец и художник“. Драма в 5 д. Ивана Ралянча (К. Д. Яфимовича); „Тамбур-мажор, или Свободен от постоя“ (Le tambour-major). Вод. в 1 д. О. Анисе-Буржуа и Э. Бризбарра. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 10 января 1845 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Мачеха и падчерица“. Драма в 3 д. с эпилогом С. П. Соловьева. Перед. из повести Зенеиды Р-вой „Любонька“; „Полька в С.-Петербурге, или Бал у танцевального учителя“. Шутка-вод. в 2 декорациях П. И. Григорьева. |
| 19 января 1845 | Бенефис Петербургской танцовщицы Е. И. Андреяновой. „Жених, чемодан и невеста“. Ком.-вод. в 2 д. П. И. Григорьева. |
| 24 января 1845 | Бенефис П. И. Орловой: „Серафина Лафайль“ (Mademoiselle de La Faille). Мелодрама в 5 д. О. Анисе-Буржуа и Г. Лемуана (Gustave Lemoine). Пер. с фр.; „Три польки, или Всякий молодец на свой образец“ (Les trois polka). Вод. в 1 д. Ф. Дюмануара, П.-Ф.-А. Кармуша и П. Сиродена. Пер. с фр. |
| 31 января 1945 | Бенефис В. И. Живокини. „Зазезизозю“. Сказка-вод. в 5 д. Перед. с фр. В. Мартыновым; „Новое средство тратить деньги, или День из жизни матроса“. Вод. в 1 д. В. Мартынова. |
| 7 февраля 1845 | Бенефис М. С. Щепкина: „Новый способ платить старые долги“. Драма-ком. в 5 д. Ф. Мессинджера. Пер. с англ. |
| 12 февраля 1845 | „Лиза и Колен, или Тщетная предосторожность“ Л.-Ж.-Ф. Герольда |
| 14 февраля 1845 | „Ранвильский замок, или Убийца и мститель“. Драма в 3 д. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 30 апреля 1845 | Бенефис танцовщицы Е. А. Санковской: „Голубой ток“ (La toque bleu). Ком. в 1 д. Ж.-А. Дюпена (Henri Dupin) и Ф. Дюмануара. Пер. с фр. П. И. Григорьева. |
| 13 мая 1845 | „Хочу быть актрисой, или Двое за шестерых“. Шутка-вод. в 1 д. П. С. Федорова. |
| 18 мая 1845 | Бенефис Л. Л. Леонидова: „Еврей, или Слава и позор“. Тр. в 4 д. Перед. с фр. В. А. Каратыгина Драма в 5 д. В. Сежура „Diegarias“ в стихах; „Дружба вернее любви“ (Quand l’amour s’en va). Ком.-вод. в 1 д. Лорансена и М. Мишеля (Marc Antoine Amédée Michel, dit Marc-Michel). Пер. с фр. |
| 29 мая 1845 | Бенефис актрисы Петербургской труппы Н. В. Самойловой: „Новорожденный“. Комические сцены в 6 декорациях М. Н. Загоскина; „Первый дебют, или Зритель поневоле“ (La fille de Dominique). Ком.-вод. в 1 д. Т.-Ф. Девильнева и Шарля. Пер. с фр. В. Р. Зотова; „Ямщики, или Как гуляет староста Семен Иванович“. Русский народный вод. в 1 д. П. Г. Григорьева. |
| 1845 | „Старый гусар, или Пажи Фридриха II“, опера-водевиль на музыку А. А. Алябьева, И. И. Геништы, Ф. Е. Шольца и Л. Маурера |
| СЕЗОН 1845/46 17 августа 1845 |
„Прихоть кокетки“. Ком. в 4 д. Д. Бруннера. |
| 20 августа 1845 | Бенефис В. П. Степанова: „Дядюшка-болтушка, или Дверь в капитальной стене“. Вод. в 1 д. Н. Акселя; „Дружеская лотерея с угощением, или Необыкновенное происшествие в уездном городе“. Фарс-вод. в 2 отд. П. Г. Григорьева. |
| 27 августа 1845 | Бенефис П. М. Садовского: „Наполеоновский гвардеец, или Испанская честь“. Драма в 3 д. в стихах В. Р. Зотова. Сюжет взят из повести „Питер Шевалье“; „Муж в дверь, а жена в Тверь“. Ком.-вод. в 2 к. А. И. В.; „Купеческая полька на Нижегородской ярмарке“. Вод. в 3 отд. П. Г. Григорьева. |
| 10 сентября 1845 | Бенефис Ф. Н. Усачева: „Ермак Тимофеич, или Волга и Сибирь“. Драматическое представление в 5 д. в стихах и в прозе Н. А. Полевого; „Корсиканская месть“ (La vendetta). Ком.-вод. в 1 д. Ф. Дюмануара и П. Сиродена. Пер. с фр. К. X. |
| 17 сентября 1845 | Бенефис танцовщицы А. А. Санковской 2-й. „Две невесты“ (Deux filles a marier). Ком. в 1 д. А. Боплана. Пер. с фр. |
| 24 сентября 1845 | Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова: „Городские слухи, или Сцены из современной жизни москвичей“. Ком. в 1 д. М. Н. Загоскина; „Буря прошла“. Ком. в 1 д. Пер. с фр. В. Мартынова. |
| 3 октября 1845 | Бенефис режиссёра Н. П. Беккера. „Тысяча и одна ночь, арабские сказки“. Волшебная ком.-вод. в 4 д. Пер. с фр. Н. П. Беккера. Куплеты Д. Т. Ленского. |
| 15 октября 1845 | Бенефис танцовщицы Г. Н. Вороников. „Еще Руслан и Людмила, или Новый дом сумасшедших“. Шутка-вод. в 1 д. Н. Акселя. Сюжет заимств. с фр. |
| 29 октября 1845 | Бенефис балетмейстера Т. Герино: „Проказы поэта, или Вот каково оно!“. Ком. в 1 д. в стихах. Соч. Невидимки; „Полчаса за кулисами“. Ком. в 1 д. Н. А. Полевого. |
| 5 ноября 1845 | Бенефис А. Т. Сабуровой: „Двадцатилетний опекун“ (Le tuteur de vingt ans). Ком.-вод. в 2 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье). Пер. с фр. И. А. Аничкова; „Букеты, или Петербургское цветобесие“. Шутка в 1 д. с куплетами В. А. Соллогуба; „Москва и Ярославль, или Чудное приключение у Лукерьи Семеновны Зюзиной“. Картина в 1 д. с пением и плясками П. Г. Григорьева. |
| 9 ноября 1845 | „Воля за гробом“. Драма в 2 д. И. Александрова. |
| 14 ноября 1845 | Бенефис И. М. Немчинова: „Чума, или Гвельфы и гибеллины“. Историческая драма в 3 д. в стихах В. Р. Зотова; „Он за все платит“ (C’est monsieur qui paye). Вод. в 1 д. Ж. Баяра и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. Н. А. Полевого. Музыка К. Н. Лядова; „Городская почта, или Вечеринка у заимодавца“. Ком.-вод. в 1 д. П. И. Григорьева; „Подражание“. Ком. Э. Скриба „L’avare en goguettes“. |
| 7 декабря 1845 | Бенефис И. В. Самарина: „Наследство“ (Eulalie Pontois). Драма в 5 д. с прологом Ф. Сулье. Пер. с фр. Д. В. Григоровича. |
| 12 декабря 1845 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Цепь“ (Une chaine). Ком. в 5 д. Э. Скриба. Пер. с фр. |
| 19 декабря 1845 | Бенефис В. И. Живокини. „Рай Магомета, или Преобразование гарема“ (Le paradis de Mahomet, ou La reform). Ком.-вод. в 1 д. Лорансена. Пер. с фр. |
| 9 января 1846 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Последний в роде, или Ехал, да не доехал“ (Le dernier de la famille). Вод. в 1 д. Ф. Ансело и А. Декомберусса. Пер. с фр. К. А. Тарновского. |
| 16 января 1846 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Гаврила Иванович Михляев, казанский купец и фабрикант“. Русская быль в 1 д. времен Петра Великого с песнями и плясками А. П. Славина; „Заколдованный принц, или Переселение душ“ (Der verwunchene Prinz). Ком.-вод. В 3 д. Переделка буквального перевода с нем. Н. И. Куликова. „Муж, достань мне собачку!“. Ком.-вод. в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 18 января 1846 | „Смерть Ляпунова“. Драма в 5 д. С. А. Гедеонова. |
| 23 января 1846 | Бенефис П. С. Мочалова. „Черкешенка“. Драма в 2 д. П. С. Мочалова; „Нечего делать“ (Quand ont n’a rien a faire). Ком. в 2 д. с куплетами Ж.-Ф.-Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy) и А. Сея. Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 30 января 1846 | Бенефис М. С. Щепкина. „Жид Шева“ (The Jew). Драма в 5 д. Р. Камберленда. Пер. с англ. А. А. Краевского; „Тяжба“. Сцены Н. В. Гоголя; „Виц-мундир“. Вод. в 1 д. П. А. Каратыгина. |
| 16 апреля 1846 | „Отец и кум“ (Рere et parrain). Ком. в 2 д. Ф. Ансело и О. Анисе-Буржуа. Пер. с фр. Н. П. Беккера. |
| 24 апреля 1846 | Бенефис Л. Л. Леонидова. „Дуглас Черный“. Драма в 5 д. Ивана Ралянча (К. Д. Яфимовича); „Почтовая карета“. Вод. в 1 д.; „Охотник в рекруты“. Сцены из русского народного быта в 1 д. с песнями и плясками П. Г. Григорьева. |
| 10 мая 1846 | Бенефис Ф. С. Потанчикова. „Графиня Клара д’Обервиль“ (La dame de St. Tropez). Драма в 5 отд. О. Анисе-Буржуа и А.-Ф. Деннери. Пер. с фр. В. А. Каратыгина. |
| 14 мая 1846 | Бенефис актёра Петербургской труппы А. Е. Мартынова. „Жена или карты“. Вод. в 1 д. П. И. Григорьева; „Именины городничего, или Старый друг лучше новых двух“. Вод. в 1 д. С. П. Соловьева. Сюжет взят с фр.; „Сто тысяч, или Беда иметь от мужа тайны“ (Рatineau, ou L’heritage de ma femme). Шутка-вод. в 1 д. Ксавье (Ж. Сентина) и Дюмустье. Пер. с фр. П. С. Федорова; „Черный день на Черной речке“. Ком.-вод. в 1 д. Н. Я. Яковлевского. |
| 21 мая 1846 | „Лунатик, или Мать и сын“ (Раul Darbois). Драма в 3 д. Пер. с фр. В. И. Орлова. |
| 5 июля 1846 | „Мнимый больной“ (Le malade imaginaire). Ком. в 3 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. Н. А. Полевого (1 и 2 д.) и В. Островского (3 д.). |
| 12 июля 1846 | „Невеста из провинции“. Ком.- вод. в 1 д. Перед. с нем. В. Р. Зотовым ком. А. Коцебу „Die Braut aus Pommern“. |
| 1846 | „Сумбурщица“ (балет) (по „Своенравная жена“ (фр. „Le Diable a quatre“) А. Адана). |
| 1846 | „Вильгельм Телль“ Дж. Россини (впервые в Большом театре) |
| СЕЗОН 1846/47 16 августа 1846 |
„Павел и Виргиния“. Драма в 5 д. Н. А. Полевого. |
| 1846 год | „Руслан и Людмила“ М. И. Глинки, впервые в Москве, силами петербургских артистов |
| 4 сентября 1846 | Бенефис П. Г. Степанова. „Евгений Онегин“. Драматическое представление в 3 д., 4 отд. в стихах. Перед. Г. В. Кугушевым романа А. С. Пушкина с сохранением его стихов; „Дочка его благородия“. Шутка-вод. в 1 д. Мартынова; „Отставной театральный музыкант и княгиня“. Драма в. 2 д. К. Д. Яфимовича; „Мыльные пузыри“. Шутка в 1 д. В. А. Соллогуба. |
| 5 сентября 1846 | „Три жениха и две с половиною невесты“. Вод. в 1 д. Н. Акселя. |
| 11 сентября 1846 | Бенефис танцовщицы Г. Н. Вороникой: „Вот так маменька!“ (Une mere). Ком. в 2 д. Ж. Баяра и Э. Жема. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 18 сентября 1846 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Новогородцы“. Драматическое представление в 5 д., 8 к. в стихах с песнями В. Р. Зотова; „Модный магазин, или Волк в овчарне“ (Le loup dans la bergerie). Вод. в 1 д. Ф. Дюмануара и Э. Бризбарра. Пер. с фр. А. П. Толченова; „Сын венецианского разбойника, или Невинный преступник“. Вод. в 1 д. Пер. с фр. П. Лятошинского. |
| 24 сентября 1846 | „Квартира на Бугорках“. Вод. в 1 д. П. С. Федорова. |
| 27 сентября 1846 | Бенефис И. М. Немчинова. „Брачное свидетельство“ (Nacht und Morgen). Драма в 5 д. Ш. Бирх-Пфейффер. Содержание заимств. из романа Э.-Д. Бульвера-Литтона „Night and Morning“. Перед. с нем.; „Девушка-моряк, или Сваха в новом роде“. Шутка-вод. в 1 д. Т. и Б. |
| 2 октября 1846 | Бенефис П. М. Садовского. „Чудная девушка, или Редкость XIX века“. Драма-вод. в 3 д. с хорами. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Необыкновенное путешествие щукинодворского купца и благополучное возвращение“. Фарс-вод. в 3 отд. П. Г. Григорьева; „Ворона в павлиньих перьях, или Слуга-граф, граф-слуга“. Вод. в 1 д. Пер. с фр. |
| 9 октября 1846 | Бенефис В. П. Степанова. „Ветреник, или Все против мужа“ (L’etourneau). Ком.-вод. в 3 отд. Ж. Баяра и Л. Лайа (Léon Laya). Пер. с фр. П. Лятошинского; „Ночное привидение, или Преступник поневоле“. Шутка-вод. в 1 д. Перед. с фр. С. П. Соловьева. |
| 16 октября 1846 | Бенефис режиссёра П. М. Щепина. „Гибель фрегата Медуза“ (Le naufrage de la Meduse). Драма в 4 д. Ш. Денуайе, с прологом, хорами, танцами, пением, сражением, маршами и великолепным спектаклем. Пер. с фр. П. Лятошинского. |
| 30 октября 1846 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Странствующий жид“. Драматическая картина в 5 отд. по роману Э. Сю „Le juif errant“. Пер. с нем.; „Обер-кухмейстер Фельтен“. Вод. в 1 д. из времен Петра I Н. И. Хмельницкого. |
| 15 ноября 1846 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Волчий рот, лисий хвост“ (Une jeunesse orageuse). Ком.- вод. в 2 д. Ш. Денуайе. Перед. с фр. Д. Т. Ленским; „Жертва мщения“ (Juliette). Драма в 2 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Ш.-А.-Э. Бьевиля. Пер. с фр. Д. Т. Ленского; „Два брата с Арбата и третий к ним хват“ (Les freres Dondaine). Шутка-вод. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin) и Лопеса. Перед. с фр. Д. Т. Ленским. |
| 25 ноября 1846 | „Ясновидящая“. Мелодрама в 3 д. Пер. с фр. Н. П. Беккера. |
| 27 ноября 1846 | Бенефис танцовщицы Е. А. Санковской. „Роза и Розетта“ (Jeanne et Jeanneton). Ком.-вод. в 2 д. Э. Скриба и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. |
| 4 декабря 1846 | Бенефис В. И. Живокини. „Хризомания, или Страсть к деньгам“. Драматическое зрелище в 3 сутках с прологом и эпилогом А. А. Шаховского, взятое из повести А. С. Пушкина „Пиковая дама“; „Петербургский ростовщик“. Вод. в 1 д. Н. А. Перепельского (Некрасова); „Притягательная сила“ (La femme electrique). Шутка-вод. в 1 д. Ж. Кордье и Л. Клервиля. Пер. с фр. А. Н. Андреева. |
| 11 декабря 1846 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Неровный брак, или Семейство Рикебург“ (La famille Riquebourg, ou Le mariage mal assorti). Ком. в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. К. В-ра. Куплеты П. С. Федорова. |
| 18 декабря 1846 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Нищий“. Драматическая картина в 1 д. в стихах Г. В. Кугушева; „Цирюльник из Рогожской и парикмахер с Кузнецкого моста“ (настоящее назв. „Цирюльник на Песках и парикмахер с Невского проспекта“). Вод. в 1 д. П. Г. Григорьева. Заимств. из фр. вод. Э. Скриба, Э. Мазера и Сен-Лорана (Ш. Номбре) „Le coiffeur et le perruquier“; „Кащей, или Пропавший перстень“. Драма в 2 д. (К. Д. Яфимовича; „Бал-маскарад для детей от 16 лет до трёх месяцев“ (Le bal d’enfants). Вод. в 1 д. Ф. Дюмануара и А.-Ф. Деннери. Перед. с фр. П. С. Федоровым, П. И. Григорьевым и Н. И. Куликовым. |
| ? декабря 1846 | „Львиная голова, или Палка-сваха“. Ком.-вод. в 2 д. Подражание фр. Н. П. Беккера. |
| 31 декабря 1846 | „Дебютант, или Страсть к театру“ (Je serais comedien). Ком. в 1 д. Ш. Денуайе. Пер. с фр. А. И. Булгакова. |
| 8 января 1847 | Бенефис М. С. Щепкина. „Маскарад при Людовике XIV“ (Un bal masque sous Louis XIV). Ком. в 3 д. Ж.-Ф.-Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy), О. Анисе-Буржуа и Э. Вандербурха. Пер. с фр. П. С. Федорова; „Наполеоновский инвалид, или Солдатская тайна“ (Маthias invalide). Ком.-вод. в 2 д. Ж. Баяра и А.-Л. Баяра. Пер. с фр. М. И. Воскресенского. |
| 23 января 1847 | „Три искушения“ (Les trois peches du diable). Фантастический вод. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin) и П.-А. Любиза (Pierre-Henri Martin // Lubize). Пер. с фр. И. А. Аничкова. |
| 18 апреля 1847 | Бенефис артиста Петербургской труппы В. А. Каратыгина. „Русский моряк“. Историческая быль в 1 д. Н. А. Полевого. |
| 2 мая 1847 | Бенефис Н. М. Никифорова. „Что и деньги без ума“. Вод. в 1 д. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Капризы девушки, или Доктор себе на уме“. Оригинальный вод. в 1 д. |
| 20 мая 1847 | „Владимир Заревский“. Драма в 3 д. с прологом и эпилогом Ивана Ралянча (К. Д. Яфимовича). |
| 29 мая 1847 | „Поль и Полина, или Брат за сестру, сестра за брата“ (Paul et Pauline). Ком.-вод. в 2 д. Ф.-А. Дювера и Лозанна (Augustin Théodore de Lauzanne de Vauroussel). Перед. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 5 июня 1847 | „Еще комедия с дядюшкой, или Водевиль с племянником“. Вод. в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 19 июня 1847 | „Трудно быть слугою двух господ“ (Les`ressources de Jonathas). Вод. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin) и д’Аврекура. Сюжет заимств. из ком. К. Гольдони „Слуга двух господ“. Пер. с фр. А. Ф. Акимова. |
| 23 июня 1847 | „Шестидесятилетний волокита“. Ком.-вод. в 1 д. Перед. с фр. М. В. |
| 30 июня 1847 | „Примерные супруги, или За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь“. Ком. в 2 д. Пер. с фр. |
| СЕЗОН 1847/48 3 сентября 1847 |
Бенефис танцовщика Н. А. Пешкова. „Муж-беглец“. Вод. в 1 д. |
| 10 сентября 1847 | Бенефис В. П. Степанова. „Маскарад в оперном театре, или Проказы женатого“ (Un mari qui se derange). Ком. в 2 д. П.-Э. Кормона и Э. Гранже. Пер. с фр. А. Н. Андреева; „Дядюшкины затеи, или Женитьба на скорую руку“. Ком.-вод. в 1 д. А. П-ча; „Старые грехи“ (Les vieux peches). Вод. в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Ф. Дюмануара. Пер. с фр. М. А. Гедеонова; „Святки, или Купеческая вечеринка“. Интермедия-вод. в 1 д. с плясками и пением. |
| 22 сентября 1847 | Бенефис П. Г. Степанова. „Антверпенские сироты“ (Les orphelines). Драматическое представление в 6 отд. Ж. Бушарди. Пер. с фр. К. А. Тарновского. |
| 6 октября 1847 | Бенефис П. М. Садовского. „Царская трость, или Деревянный ходатай“. Ком.-анекдот в 1 д. А. В. Висковатова; „Скапиновы плутни“ (Les fourberies de Scapin). Ком. в 3 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. П. И. Григорьева; „Модные петербургские лечения“. Шутка-вод. в 1 д. В. А. Соллогуба. |
| 10 октября 1847 | Бенефис артистки Петербургской оперной труппы Лилеевой. „Дочь второго полка“ (La fille du regiment). Ком. с куплетами в 2 д. Текст Ж. Баяра и Ж.-А. Сен-Жоржа. Пер. с фр. Музыка Г. Доницетти; „Лукреция Борджиа“ Доницетти |
| 10 октября 1847 | „Королевская охота“ (La chasse du roi). Вод. в 1 д. Э. Фонтена. Пер. с фр. Г. В. Кугушева. |
| 20 октября 1847 | Бенефис И. М. Немчинова. „Князь Даниил Дмитриевич Холмский“. Драма в 5 д. в стихах и прозе Н. В. Кукольника; „Горка на именинах, или Анекдот с четырьмя тузами“. Русская картина в 1 д. с куплетами П. И. Григорьева. |
| 29 октября 1847 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Матильда, или Злые советы“ (Dix ans de la vie d’une femme, ou Les mauvais conseils). Драма в 4 д. с эпилогом Э. Скриба и Т. Террье. Пер. с фр.; „Хлопчатая бумага, или У страха глаза велики“. Вод. а рrороs в 1 д. Т. и Б. |
| 19 ноября 1847 | Бенефис режиссёра Н. П. Беккера. „Дон Кихот Ламанхский, рыцарь печального образа, и Санхо-Панса“. Ком.-вод. в 2 д., 5 к., взятая из романа М. Сервантеса П. А. Каратыгиным; „Новичок, или Рекрут-волокита“. Ком.-вод. в 2 д. Пер. с фр. Н. П. Беккера; „Толстяк и тощий“. Шуточная сцена в стихах Ф. А. Кони; „Натуральная школа“. Шутка-вод. в 1 д. П. А. Каратыгина. |
| 26 ноября 1847 | Бенефис В. И. Живокини. „Сверху вниз, или Банкир и лоскутник“ (Du haut en bas, ou Banquier et fripier). Ком. в 2 д. с куплетами Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. В. В. Горского; „Семейная война, или Все на своих местах“. Вод. в 1 д. Перед. с фр. А. П. Толченова. |
| 3 декабря 1847 | Бенефис Л. Л. Леонидова. „Кораблекрушители, или Страшные рыбаки Керугальские“. Драма в 4 д., 5 к. с хорами, маршами, сражениями, пожаром и разрушениями. Пер. с фр. П. Лятошинского. |
| 5 (по ст. ст. 17) декабря 1847 | „Эсмеральда“ А. С. Даргомыжского, первая постановка |
| 8 декабря 1847 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Отелло на Песках, или Петербургский араб“. Вод. в 1 д. П. А. Каратыгина; „Герой из Тысячи одной ночи“. Вод. в 1 д. А. П. Толченова. |
| 13 декабря 1847 | Бенефис танцовщика Ф. Монтассю. „День из жизни художника“ (Le chef d’oeuvre inconnu). Драма в 1 д. Ш. Лафона. Пер. с фр. В. И. Родиславского. |
| 12 декабря 1847 | Балет „Воспитанница Амура“ („L’Eleve de 1 Amour“, „Aglae, ou l’Eleve de l’Amour“), одноактный балет. Комп. Й. Ф. Келлер сцен и балетм. Ф. Тальони, балетм. Ж. Ришар (по Ф. Тальони) |
| 15 декабря 1847 | Бенефис И. В. Самарина. „Слепая“ (Pauvre aveugle). Драма в 3 д., 3 отд. П. де Гервиля. Пер. с фр. А. Ф. Акимова; „Веселый вечер из жизни великого государя, или Четверо часовых у одной будки“. Драматическая шутка в 1 д. Перед. с итальянск. П. Г. Ободовского; „Отставной солдат, или Чужое добро впрок не пойдет“. Народный русский вод. в 1 д. П. Г. Григорьева с песнями и плясками. |
| 19 декабря 1847 | Бенефис актрисы Петербургской труппы А. Д. Степановой. „Пощечина“ (Le code des femmes). Вод. в 1 д. Ф. Дюмануара. Пер. с фр. К. А. Тарновского. |
| 3 января 1848 | „Жених без фрака, или Вот каковы друзья“ (Merovee, ou Brune et blonde). Ком.-вод. в 1 д. Ж. Баяра и Ш.-А.-Э. Бьевиля. Пер. с фр. А. Ф. Акимова. |
| 14 января 1848 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Сыны Эдуарда, короля английского“ (Les enfants d’Edouard). Тр. в 3 д. К. Делавиня. Пер. с фр. в стихах; „Нашествие иноплеменных, или Уездный наезд“. Ком. в 3 д. К. Д. Яфимовича и Н. И. Куликова. |
| 26 января 1848 | Бенефис М. С. Щепкина. „Павел Маркович Лисицын“. Ком. в 2 д. Ф. М. Руднева; „Андрей Степанович Бука, или Кто не плясал по женской дудке“. Ком.-вод. в 2 д. П. И. Григорьева; „Хорош Петербург, да друзья одолели“. Ком.-вод. в 1 д. П. Г. Григорьева. |
| 9 февраля 1848 | „Элен, или Тайное покровительство“ (La protegee sans le savoir). Ком.-вод. в 1 д. Э. Скриба. Пер. с фр. |
| 21 апреля 1848 | „Царское слово, или Сватовство Румянцева“. Историческая ком. в 3 д. Н. И. Хмельницкого. |
| 28 апреля 1848 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Полюбовный дележ, или Комната с двумя кроватями“ (Une chamber a deux lits). Шутка-вод. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin) и Лефевра. Пер. с фр. А. Н. Андреева. |
| 30 апреля 1848 | „Женатые повесы, или Дядюшка ищет, а племянничек рыщет“. Ком.-вод. в 1 д. Пер. с фр. А. Н. Андреева. |
| 7 мая 1848 | „Дочь дворника, или Страсть к театру“. Ком.-вод. в 3 д. Пер. с фр. А. Ф. Акимова. |
| 14 мая 1848 | „Дамы и гусары“ (Damy i huzary). Ком. в 2 д. А. Фредро. Переделано с польск. Н. Акселем и Н. И. Куликовым. |
| 17 мая 1848 | Бенефис П. М. Садовского. „Шельменко, волостной писарь“. Ком. в 3 д. Г. Ф. Квитки-Основьяненко; „Домовой на Петербургской стороне“. Ком.-вод. в 1 д. Перед. с фр. Н. Вегиным. |
| 2 июня 1848 | Бенефис В. П. Степанова. „Небо и земля, или Жизнь художника“. Драма в 2 д. С. П. Соловьева; „Павел Павлович с супругой“. Ком. в 1 д. П. А. Каратыгина. Перед. ком. А. Коцебу „Die eifersuchtige Frau“. |
| 6 июня 1848 | „Не ест, а толстеет, странное дело!“ (Qui dort dine). Шутка-вод. в 1 д. Корделье-Делану и Роша. Пер. с фр. И. Новикова. |
| 8 июня 1848 | „Гаврило Михайлович Бударажин, или Сват-прокурат, услужить очень рад“. Ориг. ком.-вод. в 2 д. |
| 22 июня 1848 | „Ай да французский язык!“. Шутка в 1 д. Оникса (Н. И. Ольховского). |
| 12 июля 1848 | „Емелюшка-дурачок“. Ком.-вод. в 1 д. Г. В. Кугушева. |
| 1848 | Балет „Сатанилла, или Любовь и ад“, балетм. Ж. А. и М. И. Петипа |
| СЕЗОН 1848/49 12 сентября 1848 |
Бенефис актёра французской труппы Ж.-Э. Вальне: „Зало для стрижки волос, или Salon pour la coupe des cheveux“. Шутка-вод. в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 22 сентября 1848 | Бенефис И. М. Немчинова. „Материнское благословение“ (La grace de Dieu). Предст. в России фр. актёрами под назв. „La nouvelle Fanchon“. Драма в 5 д. А.-Ф. Деннери и Г. Лемуана (Gustave Lemoine). Пер. с фр. Маркова. |
| 4 октября 1848 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Опекуны“. Ком. в 2 д. Е. Дементьева: „Статья 213, или Муж обязан защищать“ (L’article 213, ou Le mari doit protection). Ком. в 1 д. А.-Ф. Деннери и Г. Лемуана (Gustave Lemoine). Пер. с фр. А. Н. Андреева. |
| 28 октября 1848 | Бенефис В. И. Живокини. „Пробуждение льва“ (Le reveil du lion). Ком.-вод. в 2 д. Ж. Баяра и Э. Жема. Пер. с фр. А. Ф. Акимова; „Двое кривых, или Доктор-шарлатан“. Не драма, не трагедия, не комедия и не водевиль, не опера и не балет, но всего понемногу в 1 д. Перед. с фр. К. А. Тарновским ком. братьев И. и Т. Коньяр „Les deux borgnes“. |
| 15 ноября 1848 | Бенефис Л. Л. Леонидова. „Колдун на Сухаревой башне, или Русский Фауст“. Ком. в 4 д. Н. И. Хмельницкого; „Боги Олимпа в Париже“ (Les dieux de l’Olympe a Paris). Фантастический вод. в 5 д. Ж. Кордье и Л. Клервиля. Пер. с фр. А. Н. Андреева. |
| 23 ноября 1848 | Бенефис Петербургской танцовщицы Е. И. Андреяновой: „Пахита“ Э.-М.-Э. Дельдевеза; „Одушевленные цветы и мечтатель“ (Les fleurs animees). Шутка-вод. в 1 д. Ш. Лаби, Коммерсона и Кс. де Монтепена. Перед. с фр. П. Н. Арапова с включением баллады Ф. Фрейлиграта „Мщение цветов“ в пер. с нем. Ф. Б. Миллера. |
| 1 декабря 1848 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Тимон Афинянин“. Сцены из драматической повести В. Шекспира. Вольный пер. с англ. в стихах и прозе Н. А. Полевого; „У страха глаза велики, или Уберег, но надолго ли?“ (La tante mal gardee). Вод. в 1 д. Ж. Баяра и Матона. Перед, с фр. Д. Т. Ленского; „Маленькое облачко, или Что поссорило, то и помирило“ (Une femme qui se jette par la fenetre). Ком. в 1 д. с куплетами Э. Скриба. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Продавец детских игрушек“ (Le marchand de jouets d’enfants). Ком. в 1 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и Л. Гийяра. Перед. с фр. |
| 8 декабря 1848 | Бенефис И. В. Самарина. „Геройство семнадцатилетнего моряка“ (Le mousse). Вод. в 2 д. Э. Сувестра. Пер. с фр. А. П. Толченова; „Бабушка и внучек“ (Le petit-fils). Ком.-вод. в 1 д. Ж. Баяра и А.-Ф. Варнера (Antoine-François Varner). Пер. с фр. А. Ф. Акимова; „Портрет“ (L’image). Ком.-вод. в 1 д. Э. Скриба и Т. Соважа. Пер. с фр. А. Н. Андреева; „Мнимая Фанни Эльслер, или Бал и концерт“. Вод. а рrороs в 2 к. П. И. Григорьева. |
| 1 января 1849 | „Цампа Цампе-рознь!“. Шутка-вод. в 1 д. Н. А. Ермолова. |
| 17 января 1849 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Басурман“. Драматическое представление в 4 д. с прологом, в стихах и прозе, с пением и танцами А. А. Григорьева. Сюжет взят из романа И. И. Лажечникова; „Кутерьма“. Вод. в 1 д. К. А. Тарновского; „Маленькие неприятности человеческой жизни“ (Les petites miseres de la vie humaine). Вод. в 1 д. Л. Клервиля. Пер. с фр. А. П. Толченова. |
| 19 января 1849 | Бенефис Петербургской танцовщицы Е. И. Андреяновой: „Сатанилла, или Любовь и ад“, балет в 3 актах 7 картинах, комп. Ф. Бенуа и Н. Ребер, сцен. Ж. Сен-Жорж и Ж. Мазилье, балетм. Ж. А. и М. И. Петипа; „Он не он, она не она“ (Le muet de St. Malo, ou Les grandes emotions). Шуточная оперетта в 1 д. Ш. Варнера и П.-А. Любиза (Pierre-Henri Martin // Lubize). Пер. с фр. К. А. Тарновского. |
| 21 января 1849 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Первое апреля“ (Un poisson d’avril). Ком.-вод. в 1 д. Пер. с фр. |
| 31 января 1849 | Бенефис М. С. Щепкина. „Сюзетта, или Первый и последний прощальный поцелуй“ (La dot de Suzette). Драма в 4 д. П. Губо (Prosper Goubaux) и Г. Лемуана (Gustave Lemoine). Пер. с фр. Н. П. Беккера; „Лекарь поневоле“ (Le medecin malgre lui). Ком. в 3 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр.; „При счастье бранятся, при беде мирятся“ (Une separation, ou Le divorce dans une loge). Вод. в 1 д. П.-Ф.-А. Кармуша и Ф. де Курси (Frédéric de Courcy). Пер. с фр. П. С. Федорова. |
| 20 апреля 1849 | Бенефис П. М. Садовского. „Новый Самиель, или Право пожизненного владения“. Ком.-вод. в 1 д. П. А. Каратыгина. Сюжет заимств. из польск. ком. А. Фредро „Dozywocie“; „Аллегри, или Взявшись за гуж, не говори, что не дюж“. Шутка-вод. в 2 д. Оникса (Н. И. Ольховского); „Один за двух и две вместо одной“ (La vie en partie double). Шутка-вод. в 1 д. О. Анисе-Буржуа, А.-Ф. Деннери и Э. Бризбарра. Пер. с фр. П. С. Федорова. |
| 27 апреля 1849 | Бенефис М. П. Соколова. „Бедная Мария, или Брат и сестра“ (Маrie Remond). Драма в 3 д. Ж.-Ф.-Локруа (Joseph-Philippe Simon dit Lockroy) и О. Анисе-Буржуа. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Гуляка, или Нынешние друзья“ (Le sacripan). Ком.-вод. в 3 д. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Актриса, или Небылица в лицах“. Вод. в 1 д. И. А. Аничкова. Сюжет заимств. из фр. вод. Т.-Ф. Девильнева и Деливри „Мademoiselle Dangeville“. |
| 4 мая 1849 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Минин“. Драматическое представление в 2 д. А. В. Висковатова; „Местничество“. Пролог в 1 д. В. А. Соллогуба; „Два замечания“ (Il faut qu’une porte soit ouverte ou fermée). Ком. в 1 д. А. Мюссе. Пер. с фр.; „Я именинник“. Вод. в 1 д. Оникса (Н. И. Ольховского). |
| 15 июня 1849 | „Война жен с мужьями, или Спорь до слез, а об заклад не бейся“ (La gageure des trios commeres). Вод. в 5 д. Демаре. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| СЕЗОН 1849/50 16 сентября 1849 |
Бенефис атёра Петербургской труппы С. Я. Марковецкого. „Коломенский нахлебник и моншер“. Вод. в 1 д. П. С. Федорова; „Орест и Пилад на чердаке, или А кинь им кость, так что твои собаки“ (Qui se ressemble se gene). Вод. в 1 д. М. Мишеля (Marc Antoine Amédée Michel, dit Marc-Michel), Э. Фонтена и А. Пепена. Пер. с фр. Ф. А. Бурдина; „Репетиция домашнего спектакля“. Шутка-вод. в 1 д. Ф. М. Руднева; „Макар Алексеевич Губкин, или Продолжение студента, артиста, хориста и афериста“. Шуточная оперетта в 1 д. Текст П. И. Григорьева. Музыка составлена им же. |
| 21 сентября 1849 | Бенефис М. П. Соколова. „Домашняя язва“. Ком. в 4 д. Я. И. Дементьева; „Докторское предписание, или Муж и нахлебник“ (L’ordonnance du medecin). Ком.-вод. в 1 д. Ж. Премаре. Пер. с фр. А. Ф. Акимова; „Вдова Сатанилова, или Я разорву этот брак“. Вод. в 1 д. Н. А. Ермолова |
| 28 сентября 1849 | Бенефис И. М. Немчинова. „Сэр Жак, или Не угодно ли вам быть повешенным?“ (Sir Jack, ou Qui est ce qui veut se faire pendre). Анекдотическая шутка-вод. в 3 к. Ф.-А. Дювера, Деверже (Desvergers, наст. Имя Арман Шапо // Armand Chapeau) и Ш. Варена (Charles Varin). Пер. с фр. Ф. А. Анатолина (Ф. А. Кони). |
| 19 октября 1849 | Бенефис танцовщика Ф. Монтассю. „Тетушка-болтушка“ (Le moulin a paroles). Вод. в 1 д. Габриэля (Ж.-Ж.-Г. Делюрье) и Д.-Ш. Дюпети. Пер. с фр. А. П. Толченова. |
| 26 октября 1849 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Три невидимки“ (Les fees de Paris). Ком.-вод. в 2 д. Ж. Баяра. Пер. с фр. Д. Т. Ленского; „Рад не рад, а делать нечего“ (Воn gre, mal gre). Вод. в 1 д. Ж. Барбье. Пер. с фр. Д. Т. Ленского; „Минеральные воды“ (Les eaux de Mont d’or). Вод. в 1 д. Э. Скриба, Ф. де Курси и Ж. Сентина. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. |
| 2 ноября 1849 | Бенефис В. И. Живокини и И. В. Самарина. „Три сестры, или Торжество добродетели“ (Pauvre Jeanne). Драма в 3 д. с пением. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „1.000.000“ (Jeanne Mathieu, ou Etre aime pour soi-meme). Вод. в 1 д. Н. Фурнье. Перед. с фр. К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева; „Петербургский анекдот с жильцом и домохозяином“. Шутка-вод. в 1 д. П. И. Григорьева. |
| 10 ноября 1849 | „Царская невеста“. Драма в 4 д. в стихах Л. А. Мея. |
| 16 ноября 1849 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Варвара, ярославская кружевница“. Оперетта в 1 д. Текст П. Г. Ободовского. Музыка А. Ф. Львова. |
| 23 ноября 1849 | Бенефис И. В. Самарина и В. И. Живокини. „Люция, невеста Ламмермурская“ (Lucie). Мелодрама в 3 д., 7 к. В. Дюканжа по роману В. Скотта „Ламмермурская невеста“. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Завтрак у предводителя, или Полюбовный дележ“. Ком. в 1 д. И. С. Тургенева; „Довольно!“. Вод. в 1 д. П. С. Федорова. |
| 12 декабря 1849 | Бенефис Л. Л. Леонидова. „Русский механик Кулибин“. Историческая быль в 3 отд. А. В. Висковатова; „№ 18, ложа 3-го ряда“. Шутка-вод. в 2 к. Н. А. Ермолова. |
| 9 января 1850 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Спасенное знамя“. Русская быль в 2 к. И. Анца; „Аз и Ферт (Е. Н.)“. Шутка-вод. в 1 д. Э. Моро, П. Сиродена и А. Делакура. Перед. с фр. П. С. Федорова. |
| 12 января 1850 | „Катарина, дочь разбойника“ („Катарина“), балет в 3 актах 4 картинах (на сюжет, заимствованный из биографии художника Сальватора Розы). Комп. Ч. Пуньи, сцен. и балетм. Ж. Перро, балетм. Фредерик (Ф. Малавернь, по Перро) |
| 17 января 1850 | „Странная свадьба, или Не знаешь, где найдешь, где потеряешь“. Ком. в 5 д. в стихах М. И. Воскресенского. |
| 19 января 1850 | „Поездка за границу“. Ком. в 4 д. М. Н. Загоскина. |
| 25 января 1850 | Бенефис М. С. Щепкина. „Холостяк“. Ком. в 3 д. И. С. Тургенева; „Богатая старушка и родственники её“. Ком. в 2 д. И. Анца; „Отсталые люди, или Предрассудки против науки и искусства“. Ком.-вод. в 1 д. П. Г. Григорьева. |
| 7 февраля 1850 | „Двоеженец, или Милорд и сапожник“. Драма в 3 д. Мельвиля (А.-О.-Ж. Дюверье) и П.-Ф.-А. Кармуша. Пер. с фр. П. Лятошинского. |
| 20 февраля 1850 | „Это был я, или Свадьба и медальон“. Драма в 2 д. Вандерсен. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 22 февраля 1850 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Бальный букет, или Вот до чего иногда доводят танцы“ (Le bouquet de bal). Ком. В 1 д. Ш. Денуайе. Пер. о фр. В. И. Родиславского; „Цыганка“. Вод. в 1 д. Н. И. Куликова. Музыка аранжирована В. М. Кажинским. |
| 23 февраля 1850 | „Двумужница“ (Une femme a deux maris). Вод. в 1 д. Поля де Кока и Л. Буайе (Louis-Hyacinthe Bouilhet). Перед. с фр. И. А. Аничковым. Музыка А. А. Турчанинова. |
| 5 мая 1850 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Окно на втором этаже“. Драма в 3 к. Ю. Коженевского. Переделка Драма Э. Скриба „Une faute“. Пер. с польск. Стадовского; „Жених в закладе, а невеста в накладе, или По усам текло, а в рот не попало“. Вод. в 1 д. К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева; „Комедия без свадьбы“. Ком. в 1 д. в вольных стихах Н. В. Сушкова; „Беда от нежного сердца“. Вод. в 1 д. В. А. Соллогуба. |
| 11 мая 1850 | „Тщетная предосторожность“ Л.-Ж.-Ф. Герольда |
| 1850 год | „Жизель“ |
| 25 августа 1850 | Бенефис Н. М. Никифорова. „Дядюшкин фрак и тетушкин капот“. Ком. в 2 д. с куплетами Н. Я. Яковлевского. |
| 6 сентября 1850 | Бенефис И. М. Немчинова. „Нет денег, дайте сдачи, мне не с чем ехать с дачи“ (Riche d’amour). Вод. в 1 д. Ксавье (Ж. Сентина), Ф.-А. Дювера (Félix-Auguste Duvert) и Лозанна (Augustin Théodore de Lauzanne de Vauroussel). Перед. с фр. |
| 4 октября 1850 | Бенефис П. М. Садовского. „Старое время“. Небылица в лицах в 4 д. Заимств. из повести Н. В. Кукольника „Благодетельный Андроник“; „Раканы, или Трое вместо одного“. Ком. в 1 д. в стихах Н. В. Сушкова; „За золотом! В Калифорнию! или Ярославцы в Бремене“. Шутка-вод. в 1 д. Толлерта и П. Г. Григорьева. |
| 12 октября 1850 | Бенефис В. И. Живокини и М. П. Соколова. „Жребий на жизнь и смерть“ (Courte paille). Драма-вод. в 3 д. Пер. с фр.; „Водевиль с переодеванием“. Вод. в 1 д. Н. И. Куликова; „Всякий шут Иван Иваныч!“. Шутка-поговорка в 2 к. с куплетами Ф. А. Кони. |
| 19 октября 1850 | Бенефис И. В. Самарина. „Самоотвержение, или Две женщины“ (Les filles du docteur). Ком.-вод. в 2 д. Э. Скриба и М. Массона. Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Нынешние мужья и нынешние друзья“ (L’une pour l’autre). Ком. в 1 д. Пер. с фр.; „Все кончилось!“. Вод. в 1 д. Н. А. Ермолова. |
| 25 октября 1850 | Бенефис танцовщика Ф. Монтассю. „Вог так мы! или Будь стена, а не перегородка, был бы не водевиль, а трагедия, и вышел бы не анекдот, а история“. Шутка в 1 д. |
| 2 ноября 1850 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Порыв и страсть, или Два женские сердца“. Драма в 2 д. Э. Сувестра. Перед. с фр. И. С. Юрьевой (Сандуновой); „Пансионерка“ (La petite cousine). Ком. Ш.-А. Декурселя и Т. Баррьера. Пер. с фр. К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева. |
| 9 ноября 1850 | Бенефис В. И. Живокини и М. П. Соколова. „Лида, дочь Русалки и Злой волшебник Черногор“. Волшебное представление в 4 д., 9 к. с хорами и танцами А. Ф. Акимова; „Марфа Ивановна и Захар Захарович Собачкины, или Поставлю на своем!“. Вод. в 1 д. Перед. с фр. С. П. Соловьевым. |
| 16 ноября 1850 | Бенефис Л. П. Никулиной-Косицкой. „Безумная“. Драма в 3 д. Пер. с польск. С. Победоносцева; „Пятница, или Всякой шутке должны быть границы“ (Un vendredi). Ком.-вод. в 1 д. Ж. Бушарди. Пер. с фр. А. Ф. Акимова; „Ревнивый муж и храбрый любовник“ (Un tigre de Bengal). Шутка-вод. в 1 д. Э. Бризбарра и М. Мишеля (Marc Antoine Amédée Michel, dit Marc-Michel). Пер. с фр. Н. Сабурова (Н. И. Куликова). |
| 22 ноября 1850 | „Эсмеральда“, балет в 2 актах 5 картинах (по роману „Собор Парижской богоматери“ Гюго). Комп. Ч. Пуньи, сцен. и балетм. Ж. Перро |
| 7 декабря 1850 | Бенефис танцовщицы Е. А. Санковской. „Куда черт не поспеет, туда старую бабу пошлет“. Пословица в 1 д. И. Анца. |
| 14 декабря 1850 | Бенефис Л. Л. Леонидова. „Освобождение Москвы в 1612 году“. Драма в 5 д. К. С. Аксакова. |
| 30 декабря 1850 | „Женатый жених“. Ком. в 4 д. в стихах М. Н. Загоскина. |
| 12 января 1851 | Бенефис танцовщицы Ф. Эльслер. „Нет действия без причины“ (Pas de fumee sans feu). Вод. в 1 д. Ж. Баяра. Перед. с фр. П. С. Федорова; „Бешенство“. Вод. в 1 д. Пер. с фр. А. А. Рассказова и Н. А. Ермолова. |
| 18 января 1851 | Бенефис М. С. Щепкина. „Жорж Данден“ („Жорж Данден, или Одураченный муж“) (George Dandin, ou Le mari confondu). Ком. в 3 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. П. П. Барсова; „Учитель и мельничиха, или Воспитание и природа“ (Le moulin joli). Оперетта в 1 д. Текст Л. Клервиля. Пер. с фр. Д. Т. Ленского. Музыка П. Варнея; „Провинциалка“. Ком. в 1 д. И. С. Тургенева; „Дагерротип, или Знакомые все лица“. Шутка-вод. в 1 д. В. А. Соллогуба и П. А. Каратыгина. |
| 25 января 1851 | Бенефис К. Н. Полтавцева. „Встреча Ивана Ивановича с Шамилем в Кавказских горах“. Шутка в 1 д. Шпанова. |
| 1 февраля 1851 | Бенефис танцовщика и балетмейстара Теодора. „Герой нашего времени“. Случай из обыкновенной жизни в 1 д. Н. А. Ермолова. |
| 6 февраля 1851 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Дурочка“. Драма в 1 д. с пением Н. И. Филимонова и Н. И. Куликова; „Парики“ (Вonne aventure). Ком.-вод. в 4 к. Д.-Ш. Дюпети и Ф. де Курси (Frédéric de Courcy). Перед. с фр. К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева; „Бедовая девушка“. Ком.-вод. в 1 д. Н. И. Куликова. Подражание фр. вод. Э. Делиньи „Une fille terrible“. |
| 17 апреля 1851 | „Странная ночь“. Ком. в 1 д. в стихах А. М. Жемчужникова. |
| 24 апреля 1851 | Бенефис актрисы Петербургской труппы В. В. Самойловой. „Житейская школа“. Ком. в 4 д. в стихах П. И. Григорьева; „Один стул на двоих“ (Une chaise pour deux). Ком. в 1 д. И. Леру. Пер. с фр. Н. И. Малышева. |
| 27 апреля 1851 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „В чужом глазу сучок мы видим, в своем не видим и бревна“ (La societe du doigt dans l’oeil). Шутка-вод. в 1 д. Л. Клервиля, П. Сиродена и Э. Араго. Перед. с фр. П. С. Федорова. |
| 4 мая 1851 | Бенефис С. В. Васильева. „Белая камелия, или Маскарад в дворянском собрании“. Ком. в 1 д. Ф. Ф. Корфа; „Белокурая брюнетка“. Фарс-вод. в 1 д. Пер. с фр. П. В. Востокова (Караколпакова); „Пьер де Пари“. Шутка-вод. |
| 9 мая 1851 | „Вертер и Шарлотта, или Новая развязка старого романа“ (Charlotte et Werther). Драма в 3 д. с прологом Э. Сувестра и Э. Буржуа. Пер. с фр. |
| 11 мая 1851 | Бенефис Г. С. Ольгина. „Старая мыза“ (La closerie des genets). Драма в 5 д., 8 к. с прологом Ф. Сулье. Пер. с фр.; „Волшебная ночь на Минеральных водах“ (Продолжение ком. „Дядюшкин фрак и тетушкин капот“). Шутка в 2 отд. Н. Я. Яковлевского. |
| 22 мая 1851 | „Страдалица“. Драма |
| СЕЗОН 1851/52 27 августа 1851 |
Бенефис танцовщика Теодора. „Ослицыно молоко“ (Le lait de l’anesse). Вод. в 1 д. Габриеля (Ж.-Ж.-Г. Делюрье) и Д.-Ш. Дюпети. Пер. с фр. Ф. А. Бурдина. |
| 5 сентября 1851 | Бенефис И. М. Немчинова. „Незабвенный год, или Бедствие и слава России“. Народно-драматическое представление в 3 д., 4 к. с песнями и плясками П. Г. Григорьева; „Чудак-математик“. Ком. в 1 д., 3 к. Блока. |
| 12 сентября 1851 | Бенефис танцовщицы Г. Н. Ворониной. „Жоржетта“ (Georgette). Ком.-вод. в 1 д. Пер. с фр. П. И. Григорьева. |
| 16 сентября 1851 | Бенефис актрисы Петербургской труппы Н. В. Самойловой. „Дядя в хлопотах, или Кто на ком женат“. Ком.-вод. в 1 д. Н. В. Самойловой. Сюжет заимств. из старинной комедии; „Домашняя история“. Ком. в 2 д. в стихах П. И. Григорьева. |
| 17 сентября 1851 | „Антон Антоныч Петушков“. Вод. в 1 д. Перед, с фр. К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева. |
| 21 сентября 1851 | Бенефис С. В. Шумского. „Старички, или С чем приехал, с тем и отъехал“. Ком.-вод. в 2 д. П. С. Федорова; „Цикута, или Дружба и любовь“ (La cigue). Ком. в 1 д. Э. Ожье. Перед. с фр. вольными стихами В. Р. Зотова; „Взаимное обучение“ (L’enseignement mutuel). Вод. в 1 д. Т. Баррьера и Ш.-А. Декурселя. Пер. с фр. К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева. |
| 26 сентября 1851 | Бенефис П. М. Садовского. „Дайте мне старуху!“. Фарс-вод. в 1 д. с пением и танцами В. И. Савинова. |
| 3 октября 1851 | Бенефис Л. П. Никулиной-Косицкой. „Алхимик, или Средство делать золото“ (L’alchimiste). Драма в 5 д. А. Дюма. Пер. с фр. в стихах; „Муж Геркулес, жена Диана, или Брак XIX века“ (Hercule belhomme). Вод. в 1 д. Ф.-А. Дювера и Лозанна (Augustin Théodore de Lauzanne de Vauroussel). Пер. с фр. С. П. Соловьева; „Интересная афиша, или Автоматы со всемирной выставки“. Фарс-интермедия в 1 д. |
| 10 октября 1851 | Бенефис бывшего актёра Харьковского театра Т. М. Домбровского. „Сватанье на Гончаровке“. Опера-вод. в 3 д. Г. Ф. Квитки-Основьяненко; „Влюбленный жид“. Шутка-вод. в 1 д. А. А. Шаховского. |
| 24 октября 1851 | Бенефис М. П. Соколова. „Немой“ (Le muet). Драма в 6 д. О. Анисе-Буржуа и М. Массона. Пер. с фр. В. С. Пенькова; „Старичок-женишок, или И сватался, да не женился“. Ком.-вод. в 1 д. с куплетами. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 2 ноября 1851 | Бенефис И. В. Самарина. „Царские потешные, или Кожуховский поход“. Ком. в 2 д., 4 к. из времен Петра I. Соч. М. А. С.; „Боцман“ (Le petit Pierre). Ком. в 1 д. А.-Ф. Деннери и Ш.-А. Декурселя. Пер. с фр. К. А. Тарновского; „Невесте—сорок пять, приданого-сто тысяч!“. Ком. в 3 д. Перед. с фр. С. П. Соловьевым; „Сусиды, або За горилкою усе до ладу“. Шутка-вод. в 1 д. А. Вельсовского. |
| 14 ноября 1851 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Наполеоновский генерал, или Муж двух жен“ (Маrianne). Драма в 5 д. с прологом О. Анисе-Буржуа и М. Массона. Пер. с фр. Солина и Н. И. Куликова. |
| 19 ноября 1851 | „Самая обыкновенная история“ (Моn rival). Ком.-вод. в 1 д. Л. Клервиля. Пер. с фр. С. П. Соловьева. |
| 23 ноября 1851 | Бенефис К. Н. Полтавцева. „Актриса и поэт“. Драма в 4 д. с прологом Н. Имшенецкого; „Жуткое и К°“. Вод. в 1 д. К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева; „Было или не было? Во сне или наяву?“ (C’en etait un). Шутка-вод. в 1 д. Л. Клервиля и Ж. Кордье. Пер. с фр. Ф. А. Бурдина |
| 28 ноября 1851 | Бенефис артистки Петербургской оперной труппы Семёновой: „Железная дорога между С.-Петербургом и Москвой“. Вод. в 1 д. Н. И. Куликова; „Украинская свадьба“. Вод. в 1 д. С. С. Гулака-Артемовского. |
| 7 декабря 1851 | Бенефис Л. Л. Леонидова. „Карл XII под Полтавой“. Драма в 3 д. Р. М. Зотова. |
| 12 декабря 1851 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева: „Мольер“ (Моliere). Драма в 4 д. Жорж Занд. Пер. с фр.; „Казачка, или Возвращение из похода“. Оперетта в 1 д. Текст Н. Крестовского (Н. И. Куликова). Музыка В. М. Кажинского. |
| 17 декабря 1851 | Бенефис танцовщицы Ирки Матиас. „Так и этак, или Всякий за себя“ (Le pour et le contre). Сцены из домашнего быта в 1 д. О. Фейе. Пер. с фр. А. А. Тальцевой (Зубовой); „Мраморная красавица“ („La fille de marbre“), балет в 2 актах 3 картинах. Комп. Ч. Пуньи, сцен. и балетм. А. Сен-Леон, поставил П.-Ф. Малавернь (по Сен-Леону). |
| 6 января 1852 | „Бой-жинка“. Опера-вод. в 1 д. Г. Ф. Квитки-Основьяненко. |
| 9 января 1852 | Бенефис М. С. Щепкина. „Беда от сердца и горе от ума“. Ком.-вод. в 1 д. Ф. А. Кони; „Письмо без адреса“. Ком. в 1 д. Пер. с фр. К. А. Тарновского; „Гаррик во Франции“. Ком. в 2 д. А. Эленшлегера. Пер. с нем. К. К. Павловой. |
| 15 января 1852 | „Денщик“. Историческая Драма в 5 д. в стихах Н. В. Кукольника. |
| 21 января 1852 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Предок и потомки“ (Les burgraves). Драма в 3 д. В. Гюго. Пер. с фр. в стихах и в прозе В. А. Каратыгина; „Волшебная роза, или Уездные честолюбцы“. Ком.-вод. в 1 д. Перед. с фр. С. П. Соловьева; „Мечтания Тасса“ (Une vision de Tasse). Мелодрама в 1 д. в стихах. Пер. с фр. В. А. Каратыгина. Музыка Л. В. Маурера. |
| 14 апреля 1852 | Бенефис Ф. Н. Усачева. „Блокада крепости Костромы, или Русские в 1608 году“. Драматические сцены в 3 к. с пением, танцами, взрывом и разрушением крепости А. П. Славина; „Домашнее уложение“. Ком. в 1 д. Е. П. Ростопчиной; „Панас выкрутас“. Шутка-вод. в 1 д. В. Дмитренко. |
| 21 апреля 1852 | Бенефис Г. С. Ольгина. „Талисман“. Драма-ком. в 3 д. с эпилогом в стихах и в прозе Г. В. Кугушева; „Остриженные львы, или Живые покойники“ (Deux lions rapes). Вод. в 1 д. Ж.-Б. Розье и Ш. Варена (Charles Varin). Пер. с фр. П. А. Каратыгина. |
| 25 апреля 1852 | Бенефис актёра Петербургской труппы В. В. Самойлова. „Машенька, или Еще отец и дочь“. Драма в 3 д. А. П. Толченова. Содержание заимствовано из поэмы А. Н. Майкова; „Браслет и прочее“. Ком. в 1 д. Ф. Ф. Корфа. |
| 5 мая 1852 | Бенефис Е. Н. Васильевой. „И дружба и любовь“. Разговор для сцены А. А. Тальцевой (Зубовой); „Московский купец и купеческий сынок, или В жене все богатство!“. Вод. в 1 д. Сюжет взят с фр.; „А ларчик просто открывался“ (Midi a quatorze heures). Ком.-вод. в 1 д. Т. Баррьера. Пер. с фр. А. А. Тальцевой (Зубовой); „Шалуны, или Еще бедовая девушка“. Шутка-вод. в 1 д. Н. Круглополева (Н. И. Куликова). |
| 12 мая 1852 | Бенефис режиссёра А. Ф. Акимова (муж актрисы С. П. Акимовой). „Жених на паре, или С чем подъехал, с тем и отъехал“. Ком. в 2 д. В. С. Пенькова; „Жених с Лондонской выставки“. Фарс а рrороs в 1 д. Соч. М. В-ва. |
| 1852 | „Сварливая жена, или Со всем прибором сатана“, балет, возобновление постановки „Сумбурщица“ (балет А. Адана „Своенравная жена“, фр. „Le Diable a quatre“) |
| СЕЗОН 1852/53 5 сентября 1852 |
Бенефис Н. М. Никифорова. „Награда вовремя“. Анекдот в 1 д. А. А. Павлова; „Старшая и меньшая“. Ком. в 1 д. М. М. Достоевского; „Чертова волынка, или Дух таинственной пещеры“ (La cornemuse de diable). Волшебный вод. в 2 д. братьев И. и Т. Коньяр. Пер. с фр. Ф. А. Бурдина; „Свирепый американец и его соперники“ (Amour et biberon). Вод. в 1 д. Т.-М. Дюмерсана и Ш. Варена (Charles Varin). Пер. с фр. Ф. А. Бурдина. |
| 22 сентября 1852 | Бенефис М. П. Соколова. „Кастильская честь“. Драма в 1 д. (5-е д. тр. В. Гюго „Эрнани“). Пер. с фр. в стихах В. А. Каратыгина; „Свадебный стол без молодых, или Старая любовь не ржавеет“. Вод. в 1 д. П. А. Каратыгина; „Богатый холостяк и двое женатых“. Ком. в 1 д. П. И. Григорьева; „Утка и стакан воды“. Вод. в 1 д. Перед. с фр. П. С. Федорова. |
| 26 сентября 1852 | Бенефис И. М. Немчинова. „Солдатское сердце, или Биваки в Саволаксе“. Драматический анекдот из финляндской кампании в 2 д. с эпилогом Н. А. Полевого; „Сын степей, или Африканская любовь“. Драма в 1 д. в стихах В. Р. Зотова; „Я съел моего друга“ (J’ai mangé mon ami). Вод. в 1 д. Ксавье (Ж. Сентина), Ш. Варена (Charles Varin) и Л. Буайе (Louis-Hyacinthe Bouilhet). Пер. с фр. Н. Сабурова (Н. И. Куликова). |
| 3 октября 1852 | Бенефис С. В. Васильева. „Муж не муж, жена не жена“. Оперетта в 2 д. Текст К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева. Сюжет заимств. из рассказа Мери „Le mariage par ordre“; „Бархатная шляпка“. Вод. в 1 д. П. С. Федорова; „№ 470, или Три тысячи рублей серебром“. Ком. в 1 д. Перед. с фр. П. С. Федорова; „Буря в стакане воды“ (Une tempete dans un verre d’eau). Ком. в 1 д. Л. Гозлана Перед. с фр. П. С. Федорова. |
| 8 октября 1852 | Бенефис актрисы Э. К. Шмитковой. „Любовь артиста“. Драма в 3 д. В. А. Вонлярлярского; „Идеалы“. Ком. в 1 д. Б. М. Маркевича. |
| 15 октября 1852 | Бенефис П. М. Садовского. „Всемирная выставка“. Ком. а рrороs в 1 д. с куплетами А. М. Красовского. |
| 17 октября 1852 | „Русская свадьба в исходе XVI века“. Драматическое представление из частной жизни наших предков в 3 отд. П. П. Сухонина с хорами, свадебными песнями и плясками. |
| 27 октября 1852 | Бенефис артиста Т. М. Домбровского. „Искренняя любовь, или Милый дороже счастья“ (Щира любов). Драма в 3 д. Г. Ф. Квитки-Основьяненко. Перед. с укр. А. Н. Островским; „Ни тот, ни другой“. Ком. в 1 д. Е. П. Ростопчиной; „Сорочинская ярмарка, или Грицко и Параска, или Приключение на ярмарке“. Вод. в 1 д. с хорами и плясками Г. Б.***, заимств. из повести Н. В. Гоголя. |
| 5 ноября 1852 | Бенефис С. В. Шумского. „Купец-лабазник, или Выгодная женитьба“. Ком. в 3 д. М. Н. Владыкина; „Где тонко, там и рвется“. Ком. в 1 д. И. С. Тургенева; „Дилетант 5-го яруса“. Шутка в 1 д. с куплетами М. А. Сомина. |
| 10 ноября 1852 | Бенефис В. И. Живокини. „Западня, или Хотел поймать, да сам попался!“. Вод. в 1 д. С. П. Соловьева; „Моя дочь вышла замуж“ (J’ai marie ma fille). Вод. в 1 д. Лорансена и М. Мишеля (Marc Antoine Amédée Michel, dit Marc-Michel). Пер. с фр. К. А. Тарновского и Ф. М. Руднева. |
| 14 ноября 1852 | Бенефис А. Т. Сабуровой. „Дитя тайны“ (Phenomene, ou L’enfant du mystere). Фарс-вод. в 1 д. Ш. Варена (Charles Varin) и Ш.-А.-Э. Бьевиля. Пер. с фр. Н. Сабурова (Н. И. Куликова). |
| 19 ноября 1852 | Бенефис танцовщицы Е. А. Санковской. „Прикажете, я вам расскажу про Роберта“. Рассказ с пением в 1 д. |
| 26 ноября 1852 | Бенефис Д. Т. Ленского. „Две камелии“. Сцены, взятые из жизни, род комедии в 1 д. Г. В. Кугушева. |
| 3 декабря 1852 | Бенефис Л. Л. Леонидова. „Таilleur Valaikin“. Вод. в 1 д. И. Е. Чернышева. |
| 4 декабря 1852 | „Сюрпризы“. Опера-вод. в 2 д. Н. В. Сушкова. |
| 15 декабря 1852 | Бенефис И. В. Самарина. „Комедия ошибок“ (The Comedy of Errors). Ком. в 5 д. В. Шекспира. Пер. с англ. Н. X. Кетчера; „Френолог и физиономист, или Шутка актрисы“. Вод. в 1 д. А. П. Толченова. Переделка ком. Н. И. Ильина „Физиономист и хиромантик“; „Цыганский табор и о том, как Иван Иванович Бобков уехал на бобах“. Шутка в 1 д. |
| 9 января 1853 | Бенефис М. С. Щепкина. „Дядька в затруднительном положении“ (L’ajo nell’imbarazzo). Ком. в 3 д. Дж. Жиро. Пер. с итальянск. под редакцией Н. В. Гоголя; „Скупой рыцарь“ Сцены А. С. Пушкина. |
| 14 января 1853 | Бенефис Л. П. Никулиной-Косицкой: „Не в свои сани не садись“ Ком. в 3 д. А. Н. Островского; „Пир у поэта Катулла“. Сцены из римского быта в стихах Г. П. Данилевского. |
| 21 января 1853 | Бенефис М. Д. Львовой-Синецкой. „Тарас Бульба“. Драма в 3 д. Перед. из повести Н. В. Гоголя Н. И. Куликовым и К. Д. Яфимовичем; „Маскарад“. Сцены из Драма М. Ю. Лермонтова; „Комедия без названия“. Ком. в 1 д. Г. В. Кугушева; „Горемычная свадьба, или Возвращение с Нижегородской ярмарки“. Интермедия в 1 д. с пением, танцами и плясками П. А. Каратыгина. |
| 4 февраля 1853 | Бенефис К. Н. Полтавцева. „Лучшая школа-царская служба“. Народно-драматическое представление в 4 д. с прологом и эпилогом, из достопамятной эпохи 1812 года, в стихах и прозе П. Г. Григорьева. |
| 9 февраля 1853 | Бенефис артиста оперной труппы А. О. Бантышева. „Эпизод из жизни Страделлы“. Интермедия в вольных стихах. |
| 12 февраля 1853 | „Ермил Иванович Костров“. Драма в 5 д., 6 к. в стихах Н. В. Кукольника с включением подлинных стихов А. В. Суворова и Е. И. Кострова. |
| 11 марта 1853 года | П О Ж А Р (ТЕАТР ВРЕМЕННО ПРЕКРАТИЛ СУЩЕСТВОВАНИЕ)[4] |
| 20 августа 1856 | ВОЗРОЖДЕНИЕ БОЛЬШОГО ТЕАТРА. „Пуритане“ В. Беллини в исполнении итальянской труппы. |
| 30 августа 1856 | Балет „Маркитантка“ („La Vivandiere“), одноактные балеты. Под назв. „Маркитантка и форейтор“. Комп. Э. Роллан, сцен. А. Сен-Леон, балетм. Сен-Леон и Ф. Черрито, постановка А. Сен-Леона |
| 6 декабря 1856 | „30 августа 1756 года“. Ком. в 3 д. В. А. Соллогуба; „30 августа 1856 года“. Драматический пролог В. Р. Зотова. |
| 24 января 1857 | Опера „Громобой“ А. Верстовского |
| 3 ноября 1858 | „Корсар“, балет Адольфа Адана, Лео Делиба, Рикардо Дриго, Пуни |
| 7 января 1859 | „Трубадур“ Д. Верди |
| 31 августа 1859 | „Роберт и Бертрам, или Два вора“, балет И. Ф. Шмидта, Ц. Пуни, балетм. Ф. И. Кшесинский (по Ф. M. Ore) |
| 1859 | „Русалка“ Даргомыжского |
| 28 апреля 1860 | „Сальтарелло, или страсть к танцам“ („Saltarello, ou о maniaco po la danca“), балет в 2 актах. Комп., сцен. и балетм. А. Сен-Леон (на основе его же хореографии в опере-балете „Танцовщик короля“ Готье), балетм. А. Сен-Леон, худ. X. Шеньян и Аккерман |
| 19 декабря 1860 | Бенефис И. В. Самарина. „Старый капрал“. Драма в 5 д. Ф. Дюмануара и А.-Ф. Деннери. Пер. с фр. П. А. Каншина и В. И. Родиславского; „5.000.000, завод и две мельницы“. Ком. с куплетами в 1 д. Пер. с фр. К. А. Тарновского. |
| 23 января 1861 | Бенефис С. В. Шумского. „Дока на доку нашел“. Ком. в 4 д. Н. А. Потехина; „Собачкин“. Сц. Н. В. Гоголя. |
| 8 февраля 1861 | Бенефис М. С. Щепкина. „Отголоски прошлого“ (Le fils de M-r Godard). Ком. в 3 д. Пер. с фр. К. А. Тарновского и В. П. Бегичева; „Я муж моей жены“. Вод. в 1 д. Н. А. Ермолова. Перед. ком. Мольера. |
| 19 октября 1861 | Бенефис оперной артистки Е. А. Семеновой. „Багдадские пирожники, или Волшебная лампа“. Волшебное представление в 3 д. с хорами, куплетами, превращениями и танцами |
| 12 декабря 1861 | Балет „Фауст“ Дж. Паниццы и Ц. Пуни, балетмейстер К. Блазис |
| 30 января 1862 | Бенефис М. С. Щепкина. „Которая из двух?“. Ком. в 1 д. в стихах Н. И. Куликова. Сюжет заимств.; „Нахлебник“. Ком. в 2 д. И. С. Тургенева. |
| 6 февраля 1862 | Балет „Метеора, или Долина звезд“, балетм. К. Блазис (по Сен-Леону) |
| 27 сентября 1862 | Бенефис Айры Олдриджа: „Макбет“. Тр. в 5 д. В. Шекспира. Пер. А. И. Кронеберга. |
| 9 октября 1862 | Гастроли Айры Олдриджа: „Мулат“. Шутка-вод. в 1 д., 3 к. |
| 1862 | Балет „Орфа“ Адана и Минкуса, балетмейстер К. Блазис |
| 8 апреля 1863 | „Мастеровой“. Драма из народного быта в 5 д. Е. Е. Прохорова. |
| 7 ноября 1863 | Бенефис П. М. Садовского. „Горбун“. Драма в 5 д. с пением и плясками И. И. Лажечникова. |
| 12 ноября 1863 | Балет „Пламя любви, или Саламандра“ („Фиаметта“), |
| 3 декабря 1863 | „Пигмалион“, одноактный балет-комедия в 2 картинах на сб. муз. сцен. и балетм. К. Блазис |
| 17 ноября 1864 | Балет „Дочь фараона“, балетм. М. И. Петипа |
| 21 января 1865 | „Жидовка“ („Дочь кардинала“) Ф. Галеви |
| 9 сентября 1865 | „Воевода“ (Сон на Волге). Ком. в 5 д. с прологом в стихах А. Н. Островского. |
| 15 сентября 1865 | опера „Юдифь“ А. Серова |
| 20 сентября 1865 | „Корсар“, балет Адольфа Адана, Лео Делиба, Рикардо Дриго, Пуни, возобновление |
| 15 ноября 1865 | Балет „Фиаметта, или Пламя любви (Саламандра)“; возобновление |
| 25 ноября 1865 | Бенефис В. И. Живокини. „Орфей в аду“. Опера-фарс в 4 к. Ж. Оффенбаха. Либретто Э. Кремьё. Перед. В. Александрова (В. А. Крылова). |
| 1866 | опера „Мазепа“ Б. Фитингофа-Шеля |
| 5 октября 1866 | Балет „Пахита“. Возобновление |
| 16 декабря 1866 | „Конёк-Горбунок)“, балет Ц. Пуни, перенос Петербургской постановки А. Сен-Леона |
| 11 января 1867 | Бенефис режиссёра оперной труппы Н. П. Савицкого. „Болтуны“. Комич. опера в 2 д. Ж. Оффенбаха. Пер. либретто с фр. Н. Е. Вильде. |
| 6 ноября 1867 | Бенефис режиссёра оперной труппы Н. П. Савицкого. „Богатыри“. Оп.-фарс. в 5 д. Музыка частью ориг., частью пародир. из разных опер А. П. Бородина, аранжир. Э. Н. Мертеном и Ф. Ф. Бюхнером. Либретто В. А. Крылова. |
| 20 января 1867 | Бенефис П. М. Садовского. „Козьма Захарьич Минин-Сухорук“. Драма хроника в 5 д. в стихах А. Н. Островского. |
| 11 (по ст. ст. 23) января 1867 года | „Торжество Вакха“ (опера-балет) Даргомыжского; первая постановка |
| 15 февраля 1867 | Бенефис В. И. Живокини: „Грузинки, или Женский бунт“. Комич. опера в 3 д. Ж. Оффенбаха. Либретто Ж. Муано, пер. Н. И. Куликова. |
| 3 января 1868 | „Парижский рынок“, одноактный комич. балет Ц. Пуни, балетм. Петипа |
| 22 декабря 1868 | „Царь Кандавл“, балет в 4 актах 6 картинах (по одноим. новелле Т. Готье). Комп. Ч. Пуньи, сцен. А. Сен-Жорж и М. И. Петипа |
| 1868 | „Рогнеда“ А. Н. Серова |
| 30 января 1869 | Воевода (опера) П. И. Чайковского. Премьера оперы. |
| 14 декабря 1869 | „Дон Кихот“ Л. Минкуса, балетмейстер М. И. Петипа; первая постановка |
| 1869 год | „Воевода“ П. И. Чайковского; первая постановка |
| 25 января 1870 | „Трильби“, балет в 2 актах 3 картинах (по сказке Ш. Нодье „Трильби, или Дух очага“), Комп. Ю. Г. Гербер, сцен. и балетм. М. И. Петипа |
| 10 ноября 1870 | Бенефис М. П. Владиславлева. „Прекрасная Елена“. Опера-фарс в 3 д. Ж. Оффенбаха. Либретто А. Мельяка и Л. Галеви. Пер. В. Александрова (В. А. Крылова). |
| 14 декабря 1871 | Балет „Волшебный башмачок“ („Сандрильона“), балетм. В. Рейзингер |
| 11 мая 1873 | Бенефис В. И. Живокини: „Снегурочка“. Весенняя сказка в 4 д. с прологом А. Н. Островского. Муз. П. И. Чайковского. |
| 4 мая 1875 | Опричник (опера) П. И. Чайковского. Премьера оперы. |
| 20 февраля (4 марта) 1877 | „Лебединое озеро“ П. И. Чайковского; балетмейстер Рейзингер, первая редакция |
| 2 марта 1879 | „Гугеноты“ Д. Мейербера |
| 13 января 1880 | „Лебединое озеро“ П. И. Чайковского; балетмейстер И. Ганзен |
| 8 декабря 1880 | Бал-маскарад (опера) Верди, впервые в России, впервые на русском языке |
| 11 (23) января 1881 | Евгений Онегин (опера) П. И. Чайковского. |
| 23 января 1881 | опера „Тангейзер“ Р. Вагнера |
| 1881 | опера „Иоанн Лейденский“ Дж. Мейербера |
| 15 ноября 1881 | опера „Вражья сила“ А. Серова |
| 8 января 1882 | Бенефис Г. Н. Федотовой: „Преступница“. Др. в 5 д. Н. Е. Вильде; „Единственная“. Ком. в 2 д. А. М. Дмитриева. Сюжет заимств. |
| 24 января (по ст. ст. 5 февраля) 1882 | Коппелия (балет). Впервые в России |
| 28 октября 1882 | „Лебединое озеро“ П. И. Чайковского; балетмейстер И. Ганзен. Возобновление |
| 9 января 1883 | опера „Африканка“ Дж. Мейербера |
| 1883 | опера „Маккавеи“ А. Рубинштейна |
| 27 ноября 1883 | „Роксана, краса Черногории“, балет в 4 актах. Комп. Л. Минкус, сцен. С. Н. Худеков и М. И. Петипа, балетм. А. Н. Богданов (по Петипа) |
| 3 февраля 1884 | „Мазепа“ П. И. Чайковского. Премьера оперы. |
| 1884 | „Нижегородцы“ Э. Направника |
| 1884, осень | „Уриэль Акоста“ В. Серовой |
| 16 декабря 1884 | Юбилей И. В. Самарина: „Пролог“ Н. Е. Вильде. |
| 27 декабря 1884 | Балет „Пакеретта“, балет в 3 актах 5 картинах. Комп. Ф. Бенуа |
| 19 января 1887 | „Черевички“ П. И. Чайковского. Премьера оперы |
| 26 января 1887 | Бенефис Г. Н. Федотовой: „Антоний и Клеопатра“. Тр. в 5 д. В. Шекспира. Пер. С. А. Юрьева. |
| 1887 | опера „Тарас Бульба“ В. Кашперова |
| 1887 | опера „Мефистофель“ А. Бойто |
| 3 марта 1888 | „Корсар“, балет Адольфа Адана, Лео Делиба, Рикардо Дриго, Пуни, возобн., балетм. А. Н. Богданов |
| 1888 | опера „Мария Бургундская“ П. Бларамберга |
| 1888 | опера „Гарольд“ Э. Направника |
| 16 декабря 1888 | Борис Годунов (опера) М. П. Мусоргского, 2-я ред. (впервые в Большом театре). |
| 27 декабря 1888 | Балет „Семь смертных грехов“ („Фауст“), балетм. А. Н. Богданов (по Перро—Петипа) |
| 29 января 1889 | „Пахита“ (перенос петерб. пост.), балетм. А. Н. Богданов |
| 3 февраля 1889 | опера „Волшебная флейта“ Моцарта |
| 1890 год | „Чародейка“ П. И. Чайковского. Премьера оперы |
| 16 октября 1889 | опера „Лоэнгрин“ Р. Вагнера |
| 6 января 1890 | балет „Танцовщики поневоле“ композитора Маковца, возобновление |
| 31 августа 1890 | „Африканка“ Д. Мейербера, либретто Э. Скриба |
| 27 октября 1890 | „Сон в летнюю ночь“. Ком. в 5 д. В. Шекспира. Пер. С. А. Юрьева. |
| 21 декабря 1890 | „Сон на Волге“ А. С. Аренского |
| 15 января 1891 | „Отелло“ Верди |
| 1891 | „Псковитянка“ Н. А. Римского-Корсакова. |
| 4 ноября 1891 | Пиковая дама (опера) П. И. Чайковского. Впервые в Москве |
| 1892 | опера „Ролла“ А. Симона |
| 3 ноября 1892 | „Лакме“ Л. Делиба; дирижёр Альтани |
| 1 декабря 1892, вторник |
Юбилей в память Д. И. Фонвизина по случаю столетия со дня его кончины: „У Фонвизина“. Пролог-пьеса в 1 д. в стихах П. И. Вейнберга. „Бригадир“. Ком. в 5 д. Д. И. Фонвизина (в первоначальной редакции, восстановленной Н. С. Тихонравовым по рукописи); „Апофеоз“. Перед бюстом Фонфизина артистами, хором и оркестром исполнена „Слава“. |
| 16 декабря 1892, среда |
„Кольцо любви“. Волшебная сказка в 3 д., 10 к. (по немецким народным сказкам и поверьям) В. А. Крылова. Музыка частью сочинена П. П. Золотаренко, частью заимств. из соч. Ф. Мендельсона-Бартольди, А. Тома, Г. Берлиоза, Л. Делиба и др. Танцы соч. X. Мендеса. Декорации К. Ф. Вальца. |
| 27 декабря 1892 | Балет „Фиаметта“, возобновление, балетм. Л. И. Иванов, |
| 27 апреля 1893 | „Алеко“ С. В. Рахманинова, первая постановка |
| 11 ноября 1893 | „Иоланта“ П. И. Чайковского |
| 1893 год | „Снегурочка“ Н. Римского-Корсакова |
| 24 ноября 1893, среда |
Бенефис декоратора А. Ф. Гельцера: „Орлеанская дева“. Тр. в 5 д., 9 к. с прологом Ф. Шиллера. Пер. с нем. В. А. Жуковского. Декорации А. Ф. Гельцера. |
| 24 января 1895 | „Тушинцы“ П. Бларамберга |
| 27 января 1894 | „Зигфрид“ Р. Вагнера |
| 2 февраля 1895, четверг, утро |
50-ЛЕТИЕ СО ДНЯ СМЕРТИ И. А. КРЫЛОВА: „Модная лавка“. Ком. в 3 д. И. А. Крылова; „Басни Крылова“. Сц. в 1 д. В. А. Крылова; „Апофеоз“. Перед бюстом И. А. Крылова под аккомпанемент оркестра (музыка соч. А. Г. Рубинштейна, оркестрованная А. Ф. Арендсом) Правдин, Ермолова и Федотова прочли басни Крылова — „Парнас“, „Осел и Соловей“ и „Квартет“. Затем артистами, хором и оркестром была исполнена „Слава“. |
| 5 февраля 1895 | „Катарина, дочь разбойника“, возобновление |
| 14 апреля 1895 | „Гугеноты“ Д. Мейербера |
| 1895 | опера „Мелузина“ И. Трубецкого |
| 26 декабря 1895 | „Дубровский“ Э. Н. Направника, режиссёр Р. В. Василевский |
| 19 января 1896, пятница |
Бенефис М. Н. Ермоловой: „Мариана“. Др. в 4 д. X. Эчегарайя. Пер. с исп. С. Степановой [С. Л. Марковой]?. Декорации А. Ф. Гельцера; „Елка“. Ком. в 1 д. Вл. И. Немировича-Данченко. „Троеженец“. Быт. сцены в 1 д., 2 к. Н. Тулетова (Н. И. Стороженко). |
| 1896 | „Ромео и Джульетта“ Ш. Гуно |
| ? ноября 1896, воскресенье |
Спектакль, посвящённый памяти Екатерины II в связи со столетием со дня её кончины: „О, время!“. Ком. в 3 д. Екатерины II. |
| ? ноября 1896, воскресенье опера „Федул с детьми“ В. Мартин-и-Солера и В. Пашкевича по либретто Екатерины II. | |
| 20 февраля 1897 | Балет „Фея кукол“, балетм. И. Мендес |
| 1897 | опера „Песнь торжествующей любви“ А. Симона |
| 19 января 1898 | Князь Игорь (опера) А. П. Бородина; первая постановка |
| 25 января 1898 | „Звёзды“, балет в 4 актах 10 картинах. Комп. А. Ю. Симон, сцен. К. Ф. Вальц, балетм. И. Н. Хлюстин |
| 6 февраля 1898, пятница |
В ПОЛЬЗУ „УБЕЖИЩА ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ АРТИСТОВ И ИХ СЕМЕЙСТВ“: „Мария Стюарт“. Тр. в 5 д. Ф. Шиллера. Пер. с нем. А. А. Шишкова. Декорации К. Ф. Вальца (1-е д.), А. Ф. Гельцера (2-е д.), Цукарелли (2-я к. 4-е д.). |
| 1898 | „Тангейзер“ |
| 1898 | „Ночь перед Рождеством“ Н. Римского-Корсакова; впервые в Москве |
| 15 ноября 1898 | Балет „Привал кавалерии“ И. И. Армсгеймера, балетм. И. Н. Хлюстин |
| 27 ноября 1898 | Кармен (опера) Ж. Бизе, впервые в Москве |
| 17 января 1899 | Балет „Спящая красавица“ П. И. Чайковского, балетмейстер А. Горский. Впервые в Москве; перенос Петербургской постановки |
| 20 января 1899, среда |
Бенефис Н. М. Медведевой (за 50-летнюю службу): „Царь Борис“. Тр. в 5 д., 11 к. А. К. Толстого. Музыка увертюры и антракты В. С. Калинникова. |
| 6 января 1900, четверг |
Спектакль к 75-летию открытия Большого театра: „Торжество муз“. Пролог на открытие императорского московского Большого театра М. А. Дмитриева. Музыка А. Ю. Симона; „Мещанин во дворянстве“. Ком.-балет в 5 д. Ж.-Б. Мольера. Пер. с фр. В. П. Острогорского. Музыка к комедии Ж.-Б. Люлли. Танцы поставлены В. Д. Тихомировым. Пост. реж. А. П. Ленского; балет „Танцовщики поневоле“ („Волшебная флейта, или Танцовщики поневоле“), балетм. В. Д. Тихомиров[5]. |
| 23 января 1900 | Раймонда (балет) А. Глазунова; первая постановка |
| 1899 | опера „Забава Путятишна“ М. Иванова |
| 1900 | опера „Принцесса Грёза“ Ю. Блейхмана |
| 1900 | Опера „Русалка“ Даргомыжского, режиссёр возобновления Р. В. Василевский |
| начало ноября 1900 | „Ледяной дом“ А. Н. Корещенко |
| 6 декабря 1900 | Балет Дон Кихот (балет) Л. Минкуса. |
| 4 января 1901 | „Анджело“ Ц. Кюи |
| 24 января 1901 | „Лебединое озеро“ П. И. Чайковского, перенос новой петербургской постановки, балетмейстер А. А. Горский |
| 1901 | опера „Сын мандарина“ Ц. Кюи |
| 1901 | „Пир во время чумы“ Ц. Кюи |
| 1901 | „Моцарт и Сальери“ Н. Римского-Корсакова (впервые в Большом театре) |
| 1901 | „Псковитянка“ (с включением „Боярыни Веры Шелоги“) Н. Римского-Корсакова, 3-я ред. |
| 1901 | опера „Борис Годунов“ М. Мусоргского, ред. Н. Римского-Корсакова |
| 14 октября 1903 | опера „Добрыня Никитич“ А. Гречанинова |
| 25 ноября 1901 | „Конёк-Горбунок“ Пуни |
| 11 февраля 1902 | „Валькирия“ Р. Вагнера |
| 19 ноября 1902 | „Летучий голландец“ Р. Вагнера |
| 1903 | опера „Рафаэль“ А. С. Аренского |
| 16 ноября 1903 | Золотая рыбка (балет Минкуса), балетмейстер А. А. Горский |
| 25 января 1904 | „Баядерка“ Л. Минкуса |
| 1904 | „Князь Игорь“. Возобновление |
| 1904 | опера „Вертер“ Ж. Массне |
| 1904 | опера „Наль и Дамаянти“ А. Аренского |
| 13 февраля 1905 | Балет „Волшебное зеркало“, балет в 4 актах 7 картинах (по сказкам А. С. Пушкина и бр. Гримм). Комп. А. Н. Корещенко, сцен. М. И. Петипа и И. А. Всеволожский. |
| 25 февраля 1905 | Коппелия (балет) |
| 1905 | опера „Пан воевода“ Н. Римского-Корсакова |
| 27 сентября 1905 | „Пан воевода“ Н. А. Римского-Корсакова |
| 27 ноября 1905 | Балет „Дочь фараона“, балетм. А. А. Горский |
| 24 октября 1906 | опера „Садко“ Н. Римского-Корсакова |
| 19 ноября 1906 | Балет Дон Кихот (балет) Л. Минкуса. |
| 19 декабря 1906 | Каменный гость (опера) Даргомыжского с оркестровкой Н. Римского-Корсакова, впервые в Москве |
| 21 января 1907 | „Арлекинада“ (Миллионы Арлекина»), балетмейстер А. А. Горский (по М. Петипа) |
| 30 сентября 1907 | Балет «Жизель». Постановка А. А. Горского |
| 15 февраля 1908 | опера «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Н. Римского-Корсакова |
| 17 ноября 1908 | «Раймонда». Балетмейстер: А. А. Горский |
| 1909 | опера «Кавказский пленник» Ц. Кюи |
| 1909 | опера «Золотой петушок» Н. Римского-Корсакова |
| 1909 | опера «Зимняя сказка» К. Гольдмарка |
| 10 января 1910 | «Саламбо», балет в 5 актах 7 картинах (по одноим. роману Г. Флобера). Комп. А. Ф. Арендс, сцен. и балетм. А. А. Горский |
| 15 января 1912 | «Корсар» |
| 1912 | «Миньон» А. Тома |
| 17 декабря 1912 | опера «Хованщина» М. Мусоргского (впервые в Большом театре) |
| 1913 | опера «Сказка о царе Салтане» Н. Римского-Корсакова (впервые в Большом театре) |
| 15 ноября 1913 | «Севильский цирюльник» Дж. Россини |
| 1915 | опера «Манон» Ж. Массне |
| 8 декабря 1915 | «Евника и Петроний», балет в 2 актах 3 картинах (по роману «Камо грядеши?» Сенкевича) на муз. Ф. Шопена (инструментовка А. Ф. Арендса), сценарист и балетмейстер А. А. Горский |
| 25 января 1917 | «Иоланта» П. И. Чайковского; возобновление |
| 10 февраля 1917 | Дон Карлос (опера), впервые в Москве |
| 6 октября 1922 | «Аида» |
| 23 ноября 1926 | Свадьба Фигаро (опера), впервые в Москве[6] |
| 1927 | опера «Любовь к трём апельсинам» С. Прокофьева |
| 18 марта 1933 | «Дионис», одноактный балет на музыку балета А. А. Шеншина «Античные пляски», автор либретто и балетмейстер К. Я. Голейзовский, художник P.P. Макаров, дирижёр Ю. Ф. Файер. |
Напишите отзыв о статье "Репертуар Большого театра (Москва)"
Примечания
- ↑ [www.maly.ru/fwd2.php?var=/!_work/history/repertuar0.html О СОДЕРЖАНИИ РАЗДЕЛА]
- ↑ [www.ballet.classical.ru/d_malgardee.html ТЩЕТНАЯ ПРЕДОСТОРОЖНОСТЬ]
- ↑ В источнике на сайте Малого театра: В. В. Самойлов, но Самойлов, Василий Васильевич пришел на сцену в 1835 году
- ↑ [www.5ka.ru/31/5507/1.html Искусство и культура]
- ↑ [www.balletmusic.ru/ballet_3.htm Балетная и танцевальная музыка]
- ↑ [www.classic-music.ru/figaro.html Классическая музыка] // автор А. Гозенпуд
Ссылки
- [www.maly.ru/fwd2.php?var=/!_work/history/repertuar.html Сайт Малого театра]
- [www.5ka.ru/31/5507/1.html Музыка и театр России 19 век]
- [www.balletmusic.ru/index.htm Балетная и танцевальная музыка]
Отрывок, характеризующий Репертуар Большого театра (Москва)
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.
Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.
Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.
Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.
Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.
Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа войска, – во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812 м году, хотя и должны бы защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.
Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.
24 го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева – французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, – уже прошел. Теперь уже война эта определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что теперь уже все было возможно.
22 го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных, отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией), ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами: все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы. Двое из этих больших отрядных начальников – один поляк, другой немец – почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
– Нет, бг'ат, я сам с усам, – сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала поляка. Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на версту и больше. По этим то лесам целый день, то углубляясь в середину их, то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было, не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на голову и побить и забрать всех разом.
Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к самой дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас же, как только покажутся новые колонны французов.
Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу, чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска. При транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то, какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять языка (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на фуры дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов всех перебили и захватили живым только мальчишку барабанщика, который был отсталый и ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в колонне.
Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всю колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика Тихона Щербатого – захватить, ежели можно, хоть одного из бывших там французских передовых квартиргеров.
Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой, крупный дождь.
На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с которых струилась вода, ехал Денисов. Он, так же как и его лошадь, косившая голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно присматривался вперед. Исхудавшее и обросшее густой, короткой, черной бородой лицо его казалось сердито.
Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном донце ехал казачий эсаул – сотрудник Денисова.
Эсаул Ловайский – третий, также в бурке и папахе, был длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми глазками и спокойно самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, – что Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек, который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною силою, существо.
Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок проводник, в сером кафтане и белом колпаке.
Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с огромным хвостом и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в синей французской шинели.
Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади мальчика в французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался красными от холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои босые ноги, и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый утром французский барабанщик.
Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и поводья – все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в сторону и толканула его коленкой о дерево.
– Э, чег'т! – злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе: и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.
«Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на транспорт. Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня – из под носа захватит добычу кто нибудь из больших партизанов», – думал Денисов, беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от Долохова.
Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо, Денисов остановился.
– Едет кто то, – сказал он.
Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.
– Едут двое – офицер и казак. Только не предположительно, чтобы был сам подполковник, – сказал эсаул, любивший употреблять неизвестные казакам слова.
Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер – растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен панталонами. За ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.
– От генерала, – сказал офицер, – извините, что не совсем сухо…
Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.
– Вот говорили всё, что опасно, опасно, – сказал офицер, обращаясь к эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. – Впрочем, мы с Комаровым, – он указал на казака, – приготовились. У нас по два писто… А это что ж? – спросил он, увидав французского барабанщика, – пленный? Вы уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
– Ростов! Петя! – крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему конверт. – Да как же ты не сказал, кто ты? – И Денисов с улыбкой, обернувшись, протянул руку офицеру.
Офицер этот был Петя Ростов.
Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как следует большому и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым. Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял, покраснел от радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать о том, как он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое поручение, и что он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один гусар.
– Ну, я г'ад тебя видеть, – перебил его Денисов, и лицо его приняло опять озабоченное выражение.
– Михаил Феоклитыч, – обратился он к эсаулу, – ведь это опять от немца. Он пг'и нем состоит. – И Денисов рассказал эсаулу, что содержание бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от генерала немца присоединиться для нападения на транспорт. – Ежели мы его завтг'а не возьмем, они у нас из под носа выг'вут, – заключил он.
В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
– Будет какое нибудь приказание от вашего высокоблагородия? – сказал он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в адъютанта и генерала, к которой он приготовился, – или должен я оставаться при вашем высокоблагородии?
– Приказания?.. – задумчиво сказал Денисов. – Да ты можешь ли остаться до завтрашнего дня?
– Ах, пожалуйста… Можно мне при вас остаться? – вскрикнул Петя.
– Да как тебе именно велено от генег'ала – сейчас вег'нуться? – спросил Денисов. Петя покраснел.
– Да он ничего не велел. Я думаю, можно? – сказал он вопросительно.
– Ну, ладно, – сказал Денисов. И, обратившись к своим подчиненным, он сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному у караулки в лесу месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот исполнял должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет ли он вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.
– Ну, бог'ода, – обратился он к мужику проводнику, – веди к Шамшеву.
Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и гусаром, который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.
Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев. Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который, легко и беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и мокрым листьям, вел их к опушке леса.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле. Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
– Пленного дайте сюда, – негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал, путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов. Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не пропустить чего нибудь важного.
– Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? – сказал Денисов, весело блеснув глазами.
– Место удобное, – сказал эсаул.
– Пехоту низом пошлем – болотами, – продолжал Денисов, – они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, – Денисов указал на лес за деревней, – а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу…
– Лощиной нельзя будет – трясина, – сказал эсаул. – Коней увязишь, надо объезжать полевее…
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем то красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
– Ведь это Тихон наш, – сказал эсаул.
– Он! он и есть!
– Эка шельма, – сказал Денисов.
– Уйдет! – щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним, остановились.
– Ну ловок, – сказал эсаул.
– Экая бестия! – с тем же выражением досады проговорил Денисов. – И что он делал до сих пор?
– Это кто? – спросил Петя.
– Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
– Ах, да, – сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую должны блюсти сыны отечества.
– Мы французам худого не делаем, – сказал Тихон, видимо оробев при этих словах Денисова. – Мы только так, значит, по охоте баловались с ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали… – На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.
Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.
Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.
От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…
Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.
Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.
О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.
С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.
Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.
Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.
Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.
Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.
После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…
В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.
5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.
8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
