Репьёвка (Воронежская область)

Село Репьёвка Страна РоссияРоссия Субъект Федерации Воронежская областьВоронежская область Муниципальный район Репьёвский Сельское поселение Репьёвское Координаты 51°04′40″ с. ш. 38°38′00″ в. д.51.07778° с. ш. 38.63333° в. д. / 51.07778; 38.63333    Основан в 1670 году Прежние названия Потудань, Петровская слобода, Репьёвская слобода Село с 1965 года Население ↗5448 человек (2015) Названия жителей репьёвцы Часовой пояс UTC+3 Телефонный код +7 47374 Почтовые индексы 396370 Автомобильный код 36, 136 Код ОКАТО [classif.spb.ru/classificators/view/okt.php?st=A&kr=1&kod=20245832001 20 245 832 001] Репьёвка Москва Воронеж Репьёвка

К:Населённые пункты, основанные в 1670 году

Репьёвка — село в Воронежской области России. Административный центр Репьёвского района и Репьёвского сельского поселения.

География

Село находится в 100 км к юго-западу от Воронежа. Расположено на реке Потудань (приток Дона), в 55 км от железнодорожной станции Острогожск Лискинского отделения Юго-Восточной железной дороги на линии «Лиски—Валуйки».

История

Основано в 1670—1675 годах казаками. Первоначальное название — слобода Потудань, в XVIII—XIX веках — Петровская слобода (по названию церкви), позже — Репьёвская слобода, с 1965 года — село.

Заселение Репьёвки происходило с запада украинцами, спасавшимся от польской шляхты, и с севера — русскими служилыми людьми и беглыми крепостными. Поэтому встречаются здесь и чисто русские, и чисто украинские фамилии.

До 1928 года также волостной центр Репьёвской волости, Острогожского уезда, Воронежской губернии.

Этимология

Название села с течением времени претерпевало изменения. До конца XVII века село именовалось Петровским или Петропавловским, по названию стоящей здесь церкви святых апостолов Петра и Павла. И только в конце XVIII века закрепилось название Репьёвка.

Во второй половине XVIII века Репьёвка была «пожалована» князю В. И. Репнину (по другим источникам титулярному советнику А. Репьёву), и оно стало крепостным поселением, получило новое название по имени помещика.

С другой точки зрения, название произошло от слово «репей». До поселения украинских казаков здесь могло быть урочище Репьёвка. Существование урочища с таким названием подтверждается названиями хуторов Репьё и Репин Кут, возникших в более позднее время. В описании Нижнедевицкого уезда 1780 года сказано, что Репьёвка вместе с хуторами имела 340 дворов, 3813 жителей. После передачи Репьёвки во владения И. В. Репнина, репьёвцев официально закрепили за новым владельцем, и они потеряли былую вольность.

Князь Репнин через некоторое время продал своё владение полковнику Петрову-Соловьёву, а тот, в свою очередь, перепродал его жене статского советника князя Касаткина-Ростовцева, урождённой Бородиной. Население же Репьёвки, особенно его малороссийская часть, не признавало над собой власти помещика. Бывшие вольные казаки доказывали свои права на свободу. Не однажды отправляли репьёвцы своих ходоков в губернию и даже в столицу искать защиты от притеснений, отстаивать свои права на волю и независимость. Слободской мир добивался от властей перевода крепостных на положение государственных, так называемых казенных крестьян-землепашцев. Основным доводом в пользу своих просьб репьёвцы выставляли тот факт, что первооснователи слободы — их деды и прадеды — поселились на казенной «дикопоросшей» земле раньше второй ревизской переписи, и поэтому закрепление слободы за частновладельцем незаконно.

Согласно указу Сената от 21 сентября 1815 года, крестьяне, не записанные в первую(1722—1727 гг.) и во вторую (1743 год) ревизии как принадлежавшее владельцам, считались казенными государственными хлебопашными. Репьёвцы были уверены, что их предки поселились до первой ревизской переписи и не признавали над собой никаких владельцев Так возник спор, который длился несколько десятилетий. Особой остроты он достиг после передачи имения в управление отцу княгини Касаткиной-Ростовцевой, Петру Бородину. Последнего репьёвцы считали воронежским купцом и не признавали его дворянского достоинства. Бородин за долгие годы управления имением проявлял себя хищным, беззастенчивым предпринимателем, душившим крепостных непомерными поборами. Безудержная эксплуатация и крепостной гнёт стали главными причинами крестьянских волнений в Репьёвке в 1816—1817 годах. Бородин всегда находил причину для расправы с неугодными или невыгодными для хозяйства крепостными. Все это из года в год накаляло обстановку в слободе, подготавливало взрыв негодования крепостных, помнящих о казацких вольностях и привилегиях своих предков. Крестьянская масса выделила из своей среды народного вожака — оброчного крестьянина Буракова. По словам воронежского губернатора М. И. Бравина, Бураков раньше занимался «разною промышленностью и торгами» и был «поведения не худого». Это был энергичный и предприимчивый человек, преданный идеям крестьянского мира, хотя грамоты не знал и не умёл даже писать. Авторитет его имени был велик. Позже чиновники Магницкий и Иевский в своем отчёте о ревизии имения писали, что «… на него крестьяне последнюю надежду полагали».

Управляющий и местные власти понимали роль Буракова в волнениях и стремились изолировать его от других людей. В ноябре 1816 года его схватила вотчинная стража и заперла в одном из амбаров. Но возмущенные крестьяне освободили своего ходока по мирским делам. В знак протеста против преследований которые крестьяне перестали выполнять распоряжения управляющего и других вотчинных начальников.

Бородин вызвал в Репьёвку исправника, но и тот не смог успокоить крестьян. Они прогнали исправника, пообещав побить его палками. Такой же ответ получил и приехавший в вотчину губернатор Бравин. Только после исчезновения Буракова из слободы противостояние несколько ослабло, но ненадолго.

В начале января 1817 года Бураков вернулся в Репьёвку, и восстание вспыхнуло с новой силой Большую роль в оживлении сыграла записка, которую по просьбе Буракова составил находящийся не у дел и живший в Воронеже некий коллежский секретарь. В записке утверждалось, что Сенат своим указом от 17 мая 1816 года освободил крестьян имения от помещицы и её отца, управляющего Бородина. Это не соответствовало действительному решению Комиссии по принятию решений, которая 22 ноября 1816 года отказала крестьянам Репьёвской вотчины перевести их в казенное владение. Но Бураков сознательно скрыл от крестьян это решение, чтобы не подорвать их волю к сопротивлению. И такая тактика оправдала себя. Крестьяне, полагая, что постановление Сената скрывается от них вотчинной администрацией, огромной толпой собрались возле правления, захватили старшину Костенкова и находившихся с ним атаманов, писарей и других начальников. «Забрав, перековали, а некоторых из них, учинив побои, содержат под караулом».

Так волнения перешли в настоящий бунт. Напуганный арестом старшины и его помощников, приказчик Жигмант вместе со священником и дьяконом сбежали в соседнее казенное селение, где и укрывались в доме священника. Но толпа крестьян до 150 человек настигла беглецов и, продержав под караулом всю ночь, наутро переправила под конвоем в Репьёвку, где их присоединили к ранее арестованным. Бородин забил тревогу. Крестьянский бунт в Репьёвке обеспокоил и губернское начальство. Для усмирения крестьян был послан чиновник Бамович, который сообщил губернатору, что крестьяне, арестовавшие старшину и приказчика, «…управляют и распоряжают сами господской экономией, не отдавая никому ни в чём отчёта». Всеми делами по управлению вотчиной руководили Бураков и его сподвижник Филипп Яковлев.

Бамович считал, что для усмирения репьёвских крестьян необходимо вызвать воинскую команду. Губернатор решил послать такую команду из Воронежского батальона, которая должна была поступить в распоряжение советника губернаторского управления Шилова. Однако и рота гарнизонного батальона не испугала восставших. Крестьяне на сходке заявили Шилову, что они люди вольгые и никому подчиняться не будут. Когда же тот попытался схватить одного крестьянина, товарищи вырвали его из рук понятых и пригрозили солдатам, что «…всех перебьют до смерти». Шилову ничего не оставалось, как ждать прихода драгунского полка, обещанного губернатором. Слухи о подходе войск взбудоражили слободу. До двух тысяч человек, по словам Шилова, находились «…всегда в сборе» и не расходились даже ночью. Драгунский полк пришёл в Репьёвку 28 февраля и в течение двух недель массовой поркой усмирял непокорных крестьян. Буракову и Яковлеву удалось скрыться. Захватив крупную сумму вотчинных денег, они пешком пошли в столицу искать защиту и правду у самого царя.

К апрелю 1817 году вожаки репьёвских крестьян, не имея паспорта, добрались до царского села и сумели передать «эстофетою в собственные руки» прошение самому Александру Первому. Однако никаких решений по жалобе не последовало. Крестьянские ходоки на этом не успокоились. В этом же месяце по их просьбе отставной штаб-ротмистр Соколовский написал прошение на имя Петербургского генерал-губернатора графа С. К. Вязмитинова. Жалоба на этот раз была принята во внимание. В вотчину Касаткиной-Ростовцевой для расследования дела на месте были посланы чиновники Магницкий и Иевский. Чиновники писали, что крестьянам при усмирении «…причиняли телесные и жестокие мучения, отчего также многие лишены жизни. Шилов бил и мучил их». Он приказывал солдатам избивать бунтовщиков прикладами и палками до тех пор, пока те не падали. Но их поднимали и снова били. Многие от избиений умерли в тюрьме. Один из репьёвцев показал, что солдаты загнали его брата в реку, и тот утонул.

Избитых до потери сознания бунтовщиков заковывали в колодки и бросали в городскую Коротоякскую тюрьму. Темнота, скученность и антисанитария привели к повальным болезням, которые перекинулись через приносивших колодникам еду и в слободу. Даже видавшие виды правительственные чиновники содрогнулись от жестокой расправы над бунтовщиками. Вернувшись в столицу они написали правдивый отчёт о причинах волнений крестьян и жестоких расправах над ними. Однако довольно умеренные предложения о наказании виновников волнений — управляющего Бородина и карателя — до 1819 года не были приняты во внимание высшими властями.

Используя связи и влияние, княгиня Касаткина-Ростовцева добилась того, чтобы выводам Магницкого и Иевского не дали хода. Только после того, как дела, подобные репьёвскому, были переданы в Министерство внутренних дел, на него обратил внимание сам министр внутренних дел граф Кочубей. Министр признавал и не подвергал сомнению права княгини на владение слободой, но считал полезным удалить Бородина от управления вотчиной. Министр предлагал далее воронежскому губернатору выработать для имения Касаткиной-Ростовцевой новое Положение об отношениях между помещицей и крепостными, которое обязывало бы владелицу строго соблюдать трехдневку, провести ряд послаблений в пользу крепостных в выполнении ими других повинностей, а также в пользовании землей, лесом и лугами. Чиновник Шилов должен быть, по мнению министра, предан суду. Такая же мера рекомендована и по отношению к управляющему имением Бородину.

Кабинет министров, заседавший 31 января 1820 года, в основном согласился с предложениями графа Кочубея. Правда, Положение об отношениях помещицы с крепостными предлагалось выработать «…сообразно с местными обстоятельствами и удобствами». Такая туманная формулировка могла свести на нет все рекомендации, и кабинет Министров согласился с предложением министра внутренних дел о предании управляющего имением Бородина суду. Такое необычное решение Кабинета можно объяснить тем, что своей необузданной жестокостью и жадностью Бородин вызвал беспорядки. Его решили наказать для примера и поучения других, а также для успокоения репьёвских крестьян. Однако и после составления Положения порядки в имении Касаткиной-Ростовцевой не изменились. Наделы тяглых, пеших и 165 оброчных крестьян признавались «достаточными», а по сравнению с наличием земли у помещицы — «с большим превосходством». Комиссия признала необходимым выровнять лишь наделы пеших и тяглых крепостных, что автоматически влекло для них и увеличение повинностей. Помещица должна была теперь брать на себя заботу о пропитании одиноких стариков, освобождаемых по возрасту от барщины и оброка. Не понесли наказания и виновники беспорядков. Бородин отделался лёгким испугом и был отстранен от управления имением, Шилов к тому времени уже умер. Старшина Костенков продолжал исполнять свои обязанности.

Судьба руководителя восстания Буракова неизвестна. Так закончилась борьба репьёвских крестьян за землю и волю. Они потерпели поражение, но не смирились с неволей. Крестьяне Репьёвки вели борьбу за выход из крепостной зависимости и добились её за 13 лет до официальной отмены крепостного права. В 1848 году они выкупились у помещицы Стрекаловой за огромный выкуп: 293 тысячи рублей и 94 тысячи рублей недоимок. Срок выплаты растягивался до 1887 года. По «ревизской сказке» 1858 года, в Репьёвке были 536 дворов, 3988 жителей.

Население

Численность населения
2002	2010	2014	2015
5905	↘5332	↗5442	↗5448

Экономика

• швейная фабрика (закрылась)
• Молокозавод (закрылся)
• комбикормовый завод (закрылся)
• колбасный цех (закрылся)
• ситроцех (закрылся)
• асфальтовый завод (считается рабочим)
• Хлебозавод (закрылся)
• ПМК-17
• Лесопильная рама (закрылась)

Достопримечательности

• Церковь апостолов Петра и Павла.

Известные жители и уроженцы

• Иванов Николай Фёдорович (1917—2001) — Герой Социалистического Труда.

Ссылки

• [www.gosspravka.ru/36/027/000001.html Репьёвка (село)]

Отрывок, характеризующий Репьёвка (Воронежская область)

Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.