Южно-Африканская Республика (Трансвааль)

Южно-Африканская Республика
нидерл. Zuid-Afrikaansche Republiek
Республика
←   ← 1856 — 1902 →
Флаг ЮАР Герб ЮАР
Гимн Трансваальская народная песня
Столица	Претория
Язык(и)	нидерландский
Религия	Кальвинизм
Денежная единица	Южноафриканский фунт
Форма правления	Бурская Республика

К:Появились в 1856 годуК:Исчезли в 1902 году

Южно-Африканская Республика (нидерл. Zuid-Afrikaansche Republiek, ZAR) — независимое бурское государство, существовавшее в Южной Африке во второй половине XIX века.

Ранняя история территории

На территории Трансвааля в течение тысяч лет жили аборигенные племена — бушменов и кой-кой. Около IV в. н. э. на территории будущего Трансвааля появляются носители языков банту: сото, свази, тсвана, педи, венда, ндебеле (расположенные к западу пустынные территории Карру и Калахари, непригодные для земледелия, их не интересовали). К началу XIX века, когда началась европейская колонизация территории, здесь уже были поселения, сравнимые по размерам с тогдашним Кейптауном, жители которых занимались сельским хозяйством, добывали полезные ископаемые и вели прямую и непрямую торговлю на больших расстояниях.

В 1817 году в этот регион вторгся зулусский вождь Мзиликази, который служил у Чаки, но восстал, и был вытеснен на запад. Заключив союз с проживавшими на территории Трансвааля ндебеле, он стал их лидером. Шедшие в этот период войны, вошедшие в историю как «Мфекане», серьёзно ослабили племена сото и тсвана, что облегчило последующую европейскую колонизацию этих земель.

Ндебеле вытеснили остатки венда на север, и Мзиликази разместил свой крааль в районе современной Претории, а в районе современного Зееруста основал военный пост Мосега, охранявший торговые пути. Завоевав Трансвааль, ндебеле покорили проживавшие здесь племена и установили систему военного деспотизма. Мзиликази господствовал в юго-западном Трансваале с 1827 по 1836 годы.

До этого времени регион между реками Вааль и Лимпопо был практически неизвестен европейцам, в 1829 году вождя Мзиликази посетил Роберт Моффет, а вслед за ним его страну начали посещать европейские торговцы и исследователи.

Колонизация

В 1830-х — 1840-х годах потомки голландских и прочих поселенцев, известные под общим названием «буры», начали покидать британскую Капскую колонию в процессе движения, вошедшего в историю как «Великий трек». Используя своё превосходство в военном деле они сравнительно легко побеждали местные племена и основывали свои небольшие республики на территориях, не находящихся под властью Великобритании.

В 1835 — 1838 годах бурские поселенцы начали пересекать реку Вааль, и имели ряд стычек с ндебеле. 16 октября 1836 года группа буров, которую вёл Андрис Хендрик Потгитер, была атакована армией матабеле (северных ндебеле) численностью 5.000 человек. Они не смогли прорваться в круг из фургонов, в котором оборонялись буры, но угнали весь их скот. Мороко, вождь племени ролонг (принадлежащего к сото-тсвана), потерпевший ранее поражение от ндебеле и вынужденный поселиться в Таба Нчу, прислал Потгитеру свежий скот, чтобы буры могли добраться до Таба Нчу, где Мороко обещал им еду и покровительство. В январе 1837 года 107 буров, 60 ролонг и 40 «цветных» сформировали коммандо под руководством Потгитера и Герта Марица, которое атаковало Мосега, нанеся ндебеле тяжёлое поражение, в результате чего в 1838 году Мзиликази был вынужден бежать на север, за Лимпопо (на территорию современного Зимбабве). После бегства ндебеле Потгитер издал прокламацию, в которой объявил страну, покинутую Мзиликази, принадлежащей фермерам-переселенцам. При этом он отверг претензии на эти земли со стороны племён сото-тсвана, которые помогли ему победить Мзиликази. После этого многие бурские переселенцы стали пересекать Вааль и поселяться на территории Трансвааля, зачастую — рядом с африканскими деревнями, используя их жителей в качестве рабочей силы.

Первое постоянное поселение европейцев к северу от Вааля было основано последователями Потгитера. В марте 1838 года он отправился в Натал и попытался отомстить за резню, которую устроили зулусы Питеру Ретифу и его людям. Однако, позавидовав тому предпочтению, которое голландские поселенцы в Натале оказали другому лидеру, Мани Марицу, он пересёк Драконовы горы в противоположном направлении, и в ноябре 1838 года основал поселение на берегу реки Моол, которое назвал в свою честь Почефструм. Эта группа поселенцев сформировала примитивное правительство, и в 1840 году образовало конфедерацию с Республикой Наталь, а также с бурами, поселившимися к югу от Вааля, чьим административным центром был Винбург. В 1842 году группа Потгитера отказалась прийти на помощь бурам Республики Наталь, вовлечённым в конфликт с англичанами. До 1845 года Потгитер продолжал руководить бурами, проживавшими по обеим берегам реки Вааль, однако становившиеся всё более ясными намерения англичан и необходимость создания связи с внешним миром через независимый канал вынудили Потгитера со значительным числом буров из Почефструма и Винбурга в 1845 году мигрировать к побережью. Потгитер поселился в Зоутпансберге, а остальные фермеры решили разместиться на внутренних склонах Драконовых гор, где создали деревню под названием Андрис Охригстад, однако оказалось, что место для неё было выбрано нездоровым, и деревню пришлось покинуть. Новая деревня была расположена на более высоком месте, и в память о страданиях в покинутом поселении буры назвали её Лиденбург. Тем временем в районах, покинутых Потгитером и его товарищами, поселились другие буры, которые в 1848 году объединились под руководством Андриса Преториуса.

17 января 1852 года Великобритания подписала договор, в соответствии с которым признавалась независимость около 5.000 бурских семей (т.е около 40.000 лиц белой расы) в регионе к северу от реки Вааль — Трансваале; через два года была признана независимость Оранжевого Свободного государства. Однако при подписании этого соглашения от имени буров Преториус действовал на свой страх и риск, и партия Потгитера обвинила его в намерении узурпации власти. Однако собравшийся 16 марта 1852 года в Рюстенбурге фольксраад ратифицировал договор, а утром того же дня Преториус и Потгитер публично помирились.

В июле 1853 года скончался Андрис Преториус (Потгитер умер немного раньше, в марте), и его преемником был избран его сын — Мартинус Преториус. В 1856 году он созвал ряд народных собраний в различных округах Трансвааля, на которых решался вопрос о том, нужно ли создавать сильное центральное правительство вместо существовавших крошечных местных правительств. В результате была избрана народная ассамблея, которой поручили создать конституцию.

Создание государства

В декабре 1856 года Трансваальская ассамблея собралась в Почефструме, и потратила три недели на создание конституции. В качестве названия страны было выбрано «Южно-Африканская республика»; законодательная власть отдавалась фольксрааду, члены которого избирались на два года; главой исполнительной власти являлся президент, назначавшийся исполнительным советом. Необходимым условием для членов Фольксраада и Исполнительного совета была принадлежность к Голландской реформатской церкви и европеоидной расе; ни церковь ни государство не предполагали никакого равенства для «цветных».

Буры из Зоутпансберга обвинили лиденбургцев в том, что те пытаются узурпировать власть над страной, опираясь лишь на то, что поселились там раньше. Чтобы добиться примирения, Почефструмская ассамблея назначила Стефануса Шёмана, командант-генерала округа Зоутпансберг, командант-генералом всей страны, однако Шёман отказался от этой должности, после чего как зоутпансбергцы, так и лиденбургцы с негодованием отвергли как Ассамблею, так и выработанную ею Конституцию. Однако назначенный почефструмской ассамблеей Исполнительный совет, выбравший президентом Преториуса, продемонстрировал жёсткое поведение: он сместил Шёмана со всех постов, объявил Зоутпансберг блокированным, а буров обоих северных округов — мятежниками.

Чтобы упрочнить своё положение, Преториус и его партия попытались образовать союз с Оранжевым свободным государством. Когда этого не удалось сделать мирным путём, Преториус и Крюгер, поставив себя во главе коммандо, пересекли Вааль, чтобы добиться объединения силой, но Оранжевое свободное государство вынудило их убраться. На территории Трансвааля, однако, объединительные тенденции продолжали набирать силу, и в 1860 году Зоутпансберг и Лиденбург всё-таки вошли в состав республики. Столицей страны стал новый город Претория, названный в честь старшего Преториуса.

Благодаря усилиям своих партизан, Преториус, оставаясь президентом ЮАР, был избран президентом Оранжевого свободного государства. После этого он на шесть месяцев отбыл в Блумфонтейн, надеясь, что обе республики удастся объединить мирным путём. Он не покидал Трансвааля, пока старая лиденбургская партия, возглавляемая Корнелисом Потгитером, не заявила, что этот союз был бы гораздо более выгодным для Оранжевого свободного государства, чем для жителей Лиденбурга, и не выступила с утверждением, что занятие одним человеком одновременно поста президента Южно-Африканской республики и президента Оранжевого свободного государства является незаконным. После шестимесячного отсутствия Преториус, на бурной встрече в фольксрааде, вероятно, устав от всей ситуации, отказался от президентства в Трансваале. От Гробелара, замещавшего Преториуса, потребовали, чтобы он продолжил исполнять обязанности президента.

Теперь действиями лиденбургской группировки возмутились сторонники Преториуса, и в октябре 1860 года в Почефструме состоялся массовый митинг, который постановил:

1. Фольксраад потерял их доверие,
2. Преториус должен остаться президентом Южно-Африканской республики, и его отпускают на год, чтобы он добился союза с Оранжевым свободным государством,
3. На время отсутствия Преториуса его обязанности президента должен выполнять Шёман,
4. До возвращения Преториуса к своим обязанностям должен быть избран новый Фольксраад.

В 1865 году пустая казна вынудила решиться на крайние меры, и фольксраад решил оплатить текущие обязательства и подготовиться к дальнейшим неприятным случайностям за счёт выпуска банкнот. В обращение были введены бумажные деньги, и это быстро привело к инфляции. Хотя по закону они и приравнивались к золоту для всех расчётов, однако в 1868 году за них давали лишь 30 % от номинала, а в 1870 — 25 %.

После открытия месторождений золота в Тати президент Преториус в 1868 году издал прокламацию, в соответствии с которой подвластная ему территория распростёрлась на запад и север так, чтобы захватить золотые месторождения и часть Бечуанленда. Та же самая прокламация расширила территорию Трансвааля на восток до бухты Делагоа. Это расширение на восток было продолжением предпринятых незадолго до этого Скотсманом усилий по развитию торговли вдоль рек, впадающих в бухту Делагоа, и являлось очередной попыткой буров получить морской порт. Однако прокламация Преториуса была опротестована британским комиссаром сэром Филипом Воудхаузом, а также генеральным консулом Португалии в Южной Африке. В 1869 году с Португалией был подписан договор о границах, в соответствии с которыми буры отказались от притязаний на бухту Делагоа; договор о западной границе был подписан в 1871 году.

Англо-бурские войны

В 1877 году, воспользовавшись очередной войной Южно-Африканской республики с зулусами, Великобритания объявила о её аннексии. Однако в 1880 году буры восстали, и в результате первой англо-бурской войны Трансвааль вновь обрёл независимость. Согласно Преторийской конвенции 1881 года буры получили полное внутреннее самоуправление, но взамен признавали сюзеренитет Великобритании. В 1884 году была подписана Лондонская конвенция, в которой уже не было прямого указания на британский сюзеренитет, хотя Трансвааль обязался не заключать без утверждения английского правительства никаких соглашений с иностранными государствами.

В 1886 году в Витватерсранде были открыты большие залежи золота, и началась золотая лихорадка. В бурские республики хлынул поток английских переселенцев-ойтландеров, которые скупили в ЮАР более половины всех земель и завладели 80 % недвижимости. В руках англичан практически полностью оказалась горнодобывающая промышленность, причём большинство месторождений алмазов оказалось в собственности созданной в 1880 году Сесилем Родсом и Альфредом Бейтом компании «Де Бирс».

Используя изменившуюся ситуацию, британское правительство начало оказывать давление на бурские государства, требуя предоставления ойтландерам тех же прав, что и у коренного бурского населения. При финансовой поддержке компании «Де Бирс» английские переселенцы создали «Национальный союз» и «Южно-Африканскую лигу реформ», развернувшие активную пропагандистскую и политическую деятельность в республике. Английское правительство начало пропагандистскую кампанию против буров, готовя европейскую общественность к вооружённой аннексии южноафриканских республик.

В 1895 году Сесиль Родс, который к тому моменту стал уже премьер-министром Капской колонии, в частном порядке профинансировал неудачную попытку поднять восстание ойтландеров. Узнав об этом, германский кайзер Вильгельм II хотел объявить над Трансваалем германский протекторат, однако ограничился поздравительной телеграммой президенту Крюгеру и запросил у правительства Португалии согласия на проход германского экспедиционного корпуса через Мозамбик, разделявший Южно-Африканскую республику и Германскую Восточную Африку. В Лондоне расценили эти заявления как готовность Германии открыто вмешаться в конфликт на юге Африки, что вызвало всплеск антигерманских выступлений в Великобритании.

Стремясь использовать европейские противоречия, президент Крюгер потребовал от британского правительства пересмотра Лондонской конвенции 1884 года как ограничивающей суверенитет Трансвааля; при этом, идя на уступки, он в 1897 году принял закон, ограничивавший выселение совершивших преступление ойтландеров из Трансвааля, тогда же были значительно снижены таможенные пошлины на ввозимые из британских владений товары.

31 мая 1899 года представители Великобритании и бурских республик собрались в столице Оранжевого свободного государства городе Блумфонтейне, чтобы попытаться найти выход из англо-бурского конфликта. Английская делегация, которую возглавлял А.Милнер, настаивала на предоставлении избирательных прав ойтландерам, прожившим в Трансваале не менее пяти лет. Президент Крюгер соглашался только на то, чтобы в выборах участвовали ойтландеры, прожившие в стране не менее семи лет, а не 14, как было предусмотрено законом 1893 года. 5 июня участники конференции разъехались, так ни о чём и не договорившись.

После неудачной конференции между Трансваалем и Великобританией продолжились неофициальные контакты. Буры выдвинули новые предложения: ойтландеры, переселившиеся в Южную Африку до 1890 года, получают избирательное право через два с половиной года; те, кто переселился после 1890 года, но прожил здесь не менее двух лет, получают его через пять лет; те, кто будет переселяться в бурские республики в будущем, будет получать избирательное право через семь с половиной лет проживания. После того, как правительство Великобритании отвергло эти предложения, буры пошли на уступки: представители Трансвааля заявили о готовности немедленно предоставить избирательное право не только ойтландерам, прибывшим до 1890 года, а всем; прибывающие в будущем должны получать избирательное право через девять лет пребывания в стране. Англичане вновь отвергли проект буров.

Воспользовавшись неудачей переговоров, министр колоний Д.Чемберлен, выступая 28 июля 1899 года в британском парламенте, пригрозил бурам войной и призвал англичан

в случае необходимости поддержать своё правительство в осуществлении любых мер, которые оно сочтёт нужным предпринять для того, чтобы обеспечить справедливое отношение к британским подданным в Трансваале.

Не желая дальнейшего обострения отношений с Великобританией, президент Крюгер 19 августа 1899 года согласился предоставить избирательные права ойтландерам, прожившим в Трансваале более пяти лет, при условии отказа Великобритании от вмешательства во внутренние дела Южно-Африканской республики; одновременно было предложено передать все английские притязания на рассмотрение третейского суда. Однако британское правительство вновь отвергло предложения буров, и потребовало немедленно разоружить армию Трансвааля, угрожая в противном случае применением вооружённой силы. Отказавшись признавать Трансвааль суверенным государством, англичане потребовали немедленного предоставления избирательных прав ойтландерам, предоставления им четверти всех мест в фольксрааде, и придания английскому языку статуса государственного. Одновременно Д.Чемберлен, уверенный в том, что буры ответят отказом, подготовил текст ультиматума, отклонение которого должно было стать поводом к войне.

Президент Крюгер в свою очередь потребовал от англичан немедленного прекращения практики вмешательства во внутренние дела Южно-Африканской республики, скорейшего отвода от её границ английских войск и удаления из Южной Африки дополнительных сил британской армии, уже прибывших к этому времени из метрополии. 10 октября 1899 года правительство Великобритании уведомило Крюгера, что отказывается даже в принципе обсуждать эти требования.

Загнанное в угол руководство бурских республик решило не дожидаться британского вторжения, а постараться опередить вероятного противника, нанеся ему превентивный удар. 9 октября 1899 года Крюгер направил британскому правительству ультиматум, требуя в течение 48 часов прекратить все военные приготовления на территории Наталя. В ультиматуме говорилось:

a) Все спорные пункты должны быть разрешены путём третейского суда или другим дружественным путём, который изберут оба правительства.

b) Войска с границы должны быть немедленно отозваны.

c) Все войска, которые прибыли в Южную Африку после июня 1899 года, должны быть постепенно выведены. наше правительство даст со своей стороны обещание, что в течение известного периода времени, который будет определён по обоюдному соглашению, не произойдёт с нашей стороны на территории Британской империи никакого враждебного воздействия либо нападения. Вследствие этого, наше правительство отзовёт вооружённых бюргеров от границы.

d) Войска её величества, находящиеся в настоящее время на судах, не высадятся ни в одном из портов Южной Африки.

Наше правительство вынуждено настаивать на немедленном утвердительном ответе на перечисленные пункты и убедительно просит правительство её величества ответить до 11 октября сего года, 5 часов пополудни.

Если в течение этого времени, против нашего ожидания, не последует удовлетворительного ответа, то правительство, к глубокому сожалению, будет принуждено счесть действия правительства её величества за формальное объявление войны. Таковым будет признано и всякое новое движение войск по направлению к нашим границам в течение указанного промежутка времени.

Ультиматум был сходу отвергнут Лондоном. Телеграмма министра колоний Великобритании Д.Чемберлена, одобренная премьер-министром Робертом Солсбери, и направленная высшему комиссару сэру Альфреду Милнеру для передачи южноафриканским властям, гласила:

Правительство Её Величества с искренним сожалением получило известие об окончательных требования правительства Южно-Африканской Республики, изложенных в вашей телеграмме от 9 октября, № 3. В ответ вы имеете сообщить правительству Южно-Африканской Республики, что условия, поставленные им, таковы, что правительство Её Величества не считает возможным войти в их рассмотрение.

11 октября 1899 года началась вторая англо-бурская война. После нескольких месяцев начальных успехов буры были разгромлены, и после двухлетней партизанской войны буры подписали капитуляцию. Трансвааль стал частью Британской империи.

Отрывок, характеризующий Южно-Африканская Республика (Трансвааль)

– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.