Реформация в Швейцарии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)
Протестантизм

Реформация
Quinque sola

Дореформационные движения

Вальденсы · Гуситы · Катары · Лолларды


Церкви Реформации

Англиканство · Анабаптизм · Кальвинизм · Лютеранство · Цвинглианство


Постреформационные движения

Адвентисты седьмого дня · Армия спасения · Баптизм · Движение святости · Квакеры · Конгрегационализм · Меннонитство · Методизм · Пиетизм · Плимутские братья · Пуритане · Пятидесятники · Унитарианство · Харизматическое движение


«Великое пробуждение»

Евангельские христиане · Ривайвелизм


Протестантизм по странам


Протестантский фундаментализм
Реформация


Реформация в Швейцарии (от лат. reformatio — исправление, восстановление) — массовое религиозное и общественно-политическое движение в Швейцарии в XVI веке.





Цвинглианская Реформация

Начало Реформации в Швейцарии

Реформация в Южной и Западной Европе пошла по другому пути, чем в Центральной, Северной и Восточной. Если в этих регионах поддержка реформаторов обеспечивалась земельными правителям, то в Швейцарии, конфедерации независимых территорий, города сами выбирали то вероисповедание, которое считали верным. Начало же этому было положено в Цюрихе, где в 1518 году священником кафедрального собора был избран известный проповедник Ульрих Цвингли. Уже хорошо изучивший Библию, он в своих проповедях начал учить народ тому, что спасение достигается не соблюдением религиозной обрядности, а верой в искупительную жертву Иисуса Христа. Необходимо заметить, что Рим первоначально достаточно безразлично отнёсся к новому реформатору — назревала война с Францией, а из всех швейцарских кантонов только Цюрих поддержал Папу, предоставив в его распоряжение свои войска. Даже изгнание Цвингли торговца индульгенциями монаха Самсона удостоилась не осуждения, а похвалы представителя местного епископа.

Так продолжалось до 1522 года, когда Цвингли сам пошел на обострение ситуации. Сперва в марте 1522 года он с кафедры высказался об отсутствии необходимости соблюдения церковного поста (и соответственно, уплаты церковного штрафа за его несоблюдение), а в июле того же года написал два открытых письма — епископу Констанцскому и членам Швейцарского Союза о вреде целибата и разрешении духовенству вступать в брак. Это был уже вызов. Однако и этот вызов не вызвал ожидаемых мер со стороны римского священноначалия — напротив, папский легат передал Цвингли письмо, в котором ему сулились огромные блага, если бы он стал поддерживать интересы Рима. Однако Цвингли проигнорировал эти предложения.

В это время цюрихский городской совет назначил проведение диспута, на котором Цвингли на основании Библии должен был доказать истинность своего учения. На диспут были приглашены архиепископ и представители всех кантонов, однако приехали только представители Шаффхаузена. Архиепископ прислал своего викария Фабера, которому была дана установка выслушать Цвингли, но в прения не вступать. В свою очередь реформатор основательно подготовился к диспуту, написав 67 тезисов — программу как церковной, так и государственной реформы, которую он собирался на этом диспуте защитить. Диспут начался 29 января 1523 года. Фабер как мог, увиливал от полемики, однако Цвингли ухватился за его неосторожное высказывание о необходимости заступничества святых и потребовал обосновать этот тезис на основании Библии. Несостоятельность аргументов Фабера была очевидна даже сторонним наблюдателям. На следующий день Фабер заявил, что прочитал тезисы и готов отстаивать позицию Церкви, однако в этот день его поражение было сокрушительным. По итогам диспута Цюрих впредь отказался признавать власть Констанцского архиепископа и приступил к широким церковным реформам.

Церковные реформы в Цюрихе

Был отменён целибат и разрешен брак священников (сам Цвингли женился 2 апреля 1524 года). 28 октября 1523 года состоялся второй диспут, на котором обсуждались вопросы: согласуется ли с Библией почитание икон и следует ли считать мессу жертвой. На оба вопроса был дан отрицательный ответ, однако городской совет отложил окончательно решение вопроса до весны 1524 года, и 15 мая 1524 года издал указ об отмене мессы и уничтожении икон. В итоге из церквей были удалены все изображения, сломаны органы, мощи святых захоронены. С 1525 года в Цюрихе начало практиковаться причащение прихожан «под двумя видами», то есть вином и хлебом.

Помимо прочего, Цвингли приступил к переустройству церковной организации — если раньше вся власть принадлежала епископам, то Цвингли усилил демократические тенденции в организации церкви, поставив во главе приход — (конгрегацию), который сам избирал себе проповедника. Приходы составляли Синод (Собор). В дальнейшем такая форма церковной организации получила название конгрегационализм, и в настоящее время весьма популярна среди различных протестантских деноминаций. Для подготовки кадров новой церкви в Цюрихе при активном участии Цвингли был открыт теологический колледж Каролинум (нем.) (Collegium Carolinum (Zürich)). Помимо этого были реорганизованы имеющиеся церковные школы и открыто много новых.

Однако даже столь решительные меры со стороны Цвингли имели критиков, требовавших более радикальных преобразований. Как и в других местах Европы, такая борьба проходила под знаменем анабаптизма, который в Цюрихе возглавили Конрад Гребель и Феликс Манц. Участники движения готовились начать восстание — как в соседней Германии, однако энергичные меры властей позволили его предотвратить. В 1527 вожди анабаптистов во главе с Феликсом Манцем были утоплены.

Религиозные войны в Швейцарии и смерть Цвингли

Примеру Цюриха последовали Берн, Базель, Шаффхаузен, Санкт-Галлен и Гларус, где постепенно к власти пришли сторонники Реформации, однако часть так называемых лесных кантонов (Швиц, Ури, Унтервальден и Цуг) и города Люцерн и Фрибур остались верны католицизму. В конфедерации назревал раскол. В 1528 году католики предложили устроить диспут, от которого до сих пор всячески уклонялись. Подозревая ловушку, Цвингли не принимал в нём участия, послав туда Эколампадия из Базеля и Берхтольда Галлера из Берна. Со стороны католиков на нём выступили Экк и Фабер. Однако уже до окончания диспута католики объявили себя победителями, а Цвингли торжественно предан церковному проклятию, и всякие изменения в церковных обычаях запрещены.

В 1529 году между кантонами возник первый конфликт. Поводом его был арест в Швице цюрихского священника Якоба Кайзера, который был сожжён несмотря на протесты Цюриха. В ответ Цюрих и Берн выдвинули свои силы к Каппелю. Однако при посредничестве других кантонов между противоборствующими сторонами был заключен мир, по условиям которого протестантские кантоны являлись победившей стороной и получали значительную денежную компенсацию. Так называемая первая Каппельская война закончилась, так и не начавшись.

Однако стороны продолжали активно готовиться к новой войне. Тогда как католические кантоны заручились поддержкой эрцгерцога Австрии Фердинанда, Цвингли искал поддержки у протестантских князей Германии. Для этого он обратился к Филиппу Гессенскому. Тот предложил Цвингли встретиться с Лютером, что произошло в городе Марбург. Однако итоги диспута оказались далеко не теми, что ожидал Цвингли — Лютер отказался признать в нём единоверца, в результате чего швейцарцы не получили помощи из Германии.

В 1531 году назрела новая конфронтация между «христианским союзом городов» и лесными кантонами. Однако Берн отказался от решительных действий, выступая за блокаду католических кантонов. Да и в самом Цюрихе желающих участвовать в военных действиях было не так уж и много. В результате цюрихское войско оказалось намного меньше, чем ожидалось. У католиков войско было примерно в 4 раза больше. В результате 11 октября 1531 года цюрихский отряд был разгромлен превосходящими силами противника, при этом на поле осталось около 80 католиков и 500 цюрихцев, среди которых был и сам Цвингли. На следующий день его тело опознали, тут же был организован суд, по итогам которого труп Цвингли был сперва четвертован, затем сожжён, а пепел смешан с пеплом свиньи и рассеян по ветру.

20 ноября 1531 года был заключен второй мирный договор, в результате которого реформаты потеряли все плоды своей первой победы. Католицизм был насильственно водворён в некоторых спорных территориях. О проведении Реформации в других кантонах не могло быть и речи.

Однако в имперских городах духовными авторитетами оставались сподвижники и ученики Цвингли: в Цюрихе — Генрих Буллингер и Лео Юд, в Базеле — Миконий (Эколампадий вскорости скончался), в Берне — Берхтольд Галлер, в Шаффхаузене — Себастьян Гофмейстер и Эразм Риттер, в Санкт-Галлене — Иоахим Вадиан и Иоганн Кесслер и в Граубюндене — Иоганн Командер. Однако лидера, который мог бы возглавить «христианский союз городов», среди них не было.

Кальвинистская Реформация

Женева — новый центр Реформации

Швейцария всё же осталась одним из главных оплотов Реформации, однако центр движения сместился из Немецкой Швейцарии во Французскую — из Цюриха в Женеву. Первоначально это движение возглавил Гийом Фарель, который ещё в начале 20-х годов был вынужден из-за своих взглядов эмигрировать из Франции. Здесь он активно занимался реформаторской деятельностью, помогал Цвингли, Эколампадию, Буцеру, принимал участие в налаживании контактов с вальденсами. В 1532 году Фарель проповедовал в Женеве. Своей проповедью он привлёк множество сторонников, однако вызвал своими речами недовольство руководства города и был изгнан. Однако при помощи властей Берна, который оказывал Женеве военную помощь, ему удалось вернуться в город. В 1536 году городской совет Женевы принял решение об установлении в городе реформированного богослужения. Однако Фарель чувствовал, что ему не хватает способностей встать во главе движения.

Летом того же 1536 года через Женеву по дороге в Германию проезжал Жан Кальвин. Уже знакомый с его «Institutio religionis christianae», Фарель сразу оценил его и как организатора и упросил его остаться в Женеве и заняться устройством церкви. Кальвин согласился и вместе с Фарелем предложил городскому совету свой проект — так называемые Articles de 1537. Вслед за тем были составлены катехизис и исповедание. Хотя Фарель и высказывал в исповедании свой умеренный взгляд на отлучение, но в общем он подчинился ригористическим стремлениям Кальвина и его учению о независимости церкви от государства. Применение программы Кальвина вызвало в Женеве оппозицию, и после победы партии «либертинов» на выборах 1538 г. дело дошло до изгнания обоих реформаторов. В 1540 году приверженцы Кальвина и Фареля, гиллермены (Guillermins, от имени Фареля, Guillaume), призвали Кальвина обратно. После долгой борьбы в 1542 году реформаторам удалось настоять на организации церкви в духе Кальвина. Были определены четыре класса служителей в Церкви: пасторы (в их задачу входила проповедь и поддержание дисциплины), учителя (обучение основам вероучения), диаконы (благотворительная работа), а над всеми ними находилась Консистория из пресвитеров, которая должна была надзирать за богословием и моральными устоями общества и при необходимости прибегать даже к отлучению от Церкви.

Для большей эффективности Кальвин предлагал использовать государственный аппарат, чтобы приводить в исполнение более суровые наказания. Надо заметить, что наказания оказались чересчур жестокими — так в 1546 году 58 человек было казнено и 76 сослано. В 1553 году власти города Женевы вследствие решения Консистории сожгли известного учёного и проповедника Мигеля Сервета, который проповедовал антитринитарное учение.

В результате напряженного труда Кальвина, Фареля и их единомышленников Женева в итоге стала новым центром Реформации. В 1549 году Кальвином и Буллингером было подписано цюрихское соглашение, в результате которого произошло объединение кальвинистов и последователей Цвингли. В 1559 году была создана Женевская академия, занявшаяся подготовкой кадров для новой конфессии. Из Женевы учение реформатов распространилось в многие страны Европы: Францию, Шотландию, Венгрию, Польшу, Нидерланды и даже Германию. В настоящее время реформаты являются одной из крупнейших протестантских деноминаций. Сам Кальвин умер в 1564 году, а его преемником стал Теодор Беза, ректор Академии.

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Напишите отзыв о статье "Реформация в Швейцарии"

Отрывок, характеризующий Реформация в Швейцарии

– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.