Реформы Ататюрка

Реформы Ататюрка (тур. Atatürk Devrimleri) — серия политических, законодательных, культурных, экономических и социальных изменений превративших Турецкую республику в нынешние светское национальное государство. Реформы были проведены во время правления Ататюрка в соответствии с идеологией Кемализма. Основная суть реформ заключалась в насаждении целого ряда западных ценностей и достижений в турецком обществе. Политические реформы привели к столь серьёзным изменениям в обществе, что начало исчезать множество традиций османского общества, а в итоге была пересмотрена и изменена вся система общества бывшей Османской Империи.

Реформы Ататюрка положили начало конституционным изменениям, так, в 1924 г. была принята новая Турецкая конституция которая заменила уже устаревшую, промежуточную конституцию 1921, и была написана в соответствии с европейскими нормами того времени. В продолжение принятия конституции было проведены реформы управления и образования, а также окончательно создано светское общество в Турецкой республике.

С турецкого языка Atatürk Devrimleri переводится буквально как «Революции Ататюрка». Эта серия реформ была настолько радикальна, что встречала часто непонимание и сопротивление общества, а воплощалась в основном благодаря однопартийной власти кемалистов, а также благодаря хорошему военному контролю в стране.

Главным историческим предшественником реформ Ататюрка была эпоха Танзимата, то есть буквально «реорганизации», которая началась в 1839 г. и завершилась эрой первой конституции в 1876 г. Следующая волна экономических, политических и социальных реформ была проведена после официального начала процесса евроинтеграции Турции 14 апреля 1987 (т. н. Реформы Тургута Озала).

Кемализм

На смену идеологии абсолютной монархии Османской империи пришла идеология ограниченного либерализма, во многом она базировалась на учениях Монтескьё и Руссо. Идеология, выдвинутая Кемалем и получившая наименование кемализма, доныне считается официальной идеологией Турецкой республики. Она включала в себя 6 пунктов, впоследствии закреплённых в конституции 1937 года:

1. народность;
2. республиканизм;
3. национализм;
4. светскость;
5. этатизм (государственный контроль в экономике);
6. реформизм.

Национализму отводилось почётное место, он рассматривался как база режима. С национализмом был связан принцип «народности», провозглашавший единство турецкого общества и межклассовую солидарность внутри его, а также суверенитет (верховную власть) народа и ВНСТ как его представителя.

Политические реформы

До того как официально была провозглашена Турецкая республика, Османская империя формально продолжала существовать с её культурным наследием, религиозностью и султанатом. Официально султанат был упразднён правительством Анкары, но традиции и культурное наследие все ещё жило среди людей. Лишь горстка реформаторов активно отказывалась от старых традиций ради построения нового государства и общества. Турецкая республика (тур. Türkiye Cumhuriyeti) была официально провозглашена 29 октября 1923 Великим турецким национальным собранием.

Реформы политической системы Турции шли по частям. Последний этап реформ прошёл в 1935 г., когда религия была отделена от государства, государство стало светским и демократическим, окончательно провозглашалась республика, а также суверенитет Турции над всеми территориями, которые страна контролирует и по сей день. Ислам перестал быть государственной религией Турции. Учреждался однопалатный парламент (меджлис). Конституция провозглашала принципы национализма, утверждая напрямую, что национализм «материально и духовно присутствует в республике». Базовыми принципами конституции стали лаицизм, социальное равенство, равенство всех граждан перед законом и неделимость Турецкой республики и турецкого народа. Турецкая республика объявлялась унитарным национальным государством, базирующимся на принципах светской демократии. Власть впервые официально была разделена на законодательную, исполнительную и судебную в рамках Турции. При этом разделение власти между исполнительной и судебной властью было очень жёстким, а между исполнительной и законодательной нечётким.

Тем не менее, несмотря на декларацию приверженности правам человека, принципам республики и плюрализма, по сути в стране сформировалась достаточно устойчивая диктатура Мустафы Кемаля, а после его смерти — его преемников Исмета Инёню и Сараджоглу. Впрочем, диктатура Ататюрка активно использовалась для насаждения реформ в консервативном турецком обществе, а не для обогащения самого диктатора. Только благодаря долгой однопартийной системе и прочной власти кемалистов Турция совершила быстрый рывок и преодолела целый ряд проблем, которые были её османским наследием.

Члены меджлиса, 1921	Отъезд Мехмета VI, последнего Султана Османской Империи, 1922	Кемаль выступает с речью в Бурсе. 1924 г.	Ататюрк возле парламента в Анкаре. Слева на фотографии премьер-министр Исмет Инёню. Начало 1930-х.

Упразднение Османского султаната (1922), халифата (1924) и османских миллетов

См. также: Османский султанат

См. также: Османский халифат

23 апреля 1920 года состоялось открытие заседания Великого национального собрания Турции (ВНСТ), бывшего тогда чрезвычайным органом власти, сочетавшим законодательную, исполнительную и судебную власть, стало предшественником Турецкой республики. Первым спикером ВНСТ стал сам Кемаль.

После турецкой войны за независимость были открыты переговоры о мире. В конце октября 1922 года, великий визирь, Тевфик Паша предлагает в качестве делегата султана. Это предложение вызвало возмущение в турецком обществе, так как кемалисты отстояли независимость страны, а султан был виновен в поражении.

Мустафа Кемаль решил убить одним ударом двух зайцев — заявить свою делегацию на переговоры, а также полностью ликвидировать институт султаната. Чтобы сделать это, он созвал ВНСТ 30 октября того же года.

Заседания комиссии по вопросу султаната проводятся по 1 ноября. Комиссия возглавлялась юристами, но её члены в свою очередь в своих суждения основывались на Коране, священных книгах и богословских текстах, как делали их предки начиная с двенадцатого века. После долгих дебатов, Мустафа Кемаль сказал следующее:

В течение почти двух часов я слушаю вашу болтовню! Суть проста: суверенное принадлежит самому народу страны. Но дом Османа [Османской династии] присвоил себе привилегии силой, и именно через насилие, её представители правили турецкой нацией и поддерживали своё господство в нем в течение десяти веков. Теперь, это нация, которая, восстала против узурпаторов, забирает себе право эффективно осуществлять свой суверенитет. Теперь это свершившийся факт, который ничто не сможет отменить. Было бы целесообразно для каждого члена комиссии смотреть на вопросы с точки зрения естественного права. В противном случае, мы ничего не сможем изменить и рано или поздно снова вернёмся к султанату

1 ноября 1922 года Ататюрк официально упразднил Османский султанат, а халифат и султанат были отделены друг от друга. Все члены султанской семьи вместе с султаном Мехметом VI были насильно депортированы. В итоге Мехмет VI вынужден был просить политического убежища у моряков военного корабля британского флота 17 ноября того же года и выехал в Сан-Ремо.

Именно упразднение султаната позволило турецкому национализму открыто говорить о единстве турецкого народа и законности своей власти

В речи, которую Кемаль произнёс в ходе заседания ВНСТ 1 ноября 1920 года, он, сделав экскурс в историю халифата и оттоманской династии, в частности, сказал:

В конце правления Вахидеддина, 36-го и последнего падишаха Оттоманской династии, турецкая нация оказалась поверженной в бездну рабства. Эту нацию, которая в течение тысячелетий являлась благородным символом независимости, хотели ударом ноги сбросить в пропасть. Так же, как ищут какую-нибудь бессердечную тварь, лишённую всяких человеческих чувств, для того, чтобы поручить ей затянуть верёвку на шее осуждённого, так же для того, чтобы нанести этот удар, нужно было найти предателя, человека без совести, недостойного и вероломного. Те, которые выносят смертный приговор, нуждаются в помощи со стороны такой подлой твари. Кто мог бы быть этим подлым палачом? Кто мог бы положить конец независимости Турции, покуситься на жизнь, честь и достоинство турецкой нации? Кто мог бы иметь бесславную смелость принять, выпрямляясь во весь рост, смертный приговор, провозглашённый в отношении Турции? (Крики: „Вахидеддин, Вахидеддин!“, шум.) (Паша, продолжая:) Да, Вахидеддин, которого к несчастью эта нация имела в качестве главы и которого она назначила сувереном, падишахом, халифом… (Крики: „Да проклянёт его Аллах!)

Председатель и члены комиссии принимали законопроект в страхе за свою жизнь и должности, поэтому особых препятствий при принятии не возникло. После принятия закона Ататюрк сказал следующее:

Существует выход из тупика, в котором мы находимся. Парламент принял закон, разделяющий султанат и халифат, отменяющий султанат и изгоняющий султана Мехмета из страны. Национальная Ассамблея постановляет, что Конституционный закон 20 января 1921 года относится ко всем территориям Турции. Следовательно, вся Турция теперь управляется правительством Анкары, турецким народом. Управление из Стамбула уже стало историей

Упразднение халифата

19 ноября 1922 года Кемаль телеграммой известил Абдульмеджида о его избрании Великим национальным собранием на престол халифата: «18 ноября 1922 г. в своём 140-м пленарном заседании Великое национальное собрание Турции единогласно постановило в соответствии с фетвами, изданными министерством культа, низложить Вахидеддина, который принял оскорбительные и пагубные для ислама предложения неприятеля посеять несогласие между мусульманами и даже вызвать среди них кровавую бойню. <…>» Абдул-Меджид II формально оставался халифом до 1924 г., когда халифат также был упразднён.

В Османской империи люди принадлежавшие к тому и иному миллету обладали ограниченной самостоятельностью, выбирали своего предводителя, сами собирали налоги и жили в соответствии с собственными устоями и традициями. Мустафа Кемаль отменил данную систему, миллеты в обществе перестали признаваться и подчинялись единой законодательной базе.

Упразднение халифата было скорее политической, нежели практической целью. При рассмотрении вопроса о халифате, Кемаля воспринимают как главного религиозного врага и исламофоба. Настроения в обществе были таковы, что отмена Халифата не была бы поддержана не только другими депутатами но даже и большинством сторонников Кемаля. Однако тут неожиданно в стамбульской газете были опубликованы официальные письмо мусульманских лидеров Индии, Ага Хана и Амира Али. В этом письме два князя просили Ататюрка уважать халифа и остановить вторжение гражданского правительства в религиозную власть. Кемаль немедля объявил халифа английским шпионом и это мнение уже было поддержано в обществе. Оппозицию же он пригрозил судить по статье, запрещавшей проявление симпатий к старому режиму, а редакторов газет, подготовивших провокацию отправили на каторгу.

1 марта 1924 года, он пообещал парламентариям «Освободить политику от исламского рабства», а «ислам очистить от политики». 3 марта 1924 Мустафа Кемаль предлагает тотальную секуляризацию Турции, которую приняли единогласно. 3 марта на заседании ВНСТ под председательством Кемаля были приняты, среди других, законы об отмене в Турции шариатского судопроизводства, передача вакуфного имущества в распоряжение создаваемого генерального управлениями вакуфами.

Упразднение халифата сопровождалась устранением множества религиозных коммун. Большинство из них просто не смогло приспособиться к новым экономическим реалиям и эмигрировало, часть — разорилась. Религиозные общества были лишены всяческой поддержки со стороны спонсировавших их организаций — школ, больниц и др.

Несмотря на антирелигиозную кампанию, исламский мир не предал Кемаля анафеме, так как тот вмешивался в дела лишь мусульман-турков, к которым арабы издавна испытывали неприязнь.

"Ататюрк и гражданин". Знаменитая фотография. 1930 г.	Ататюрк на встрече с правителем Ирана Реза Шахом Пехлеви	C королём Югославии Александром Карагеоргиевичем, 1933 г.	Ататюрк c королём Афганистана Аманулла-ханом.

Провозглашение Республики

В рамках первого национального собрания по отношению к Кемалю начинает формироваться сильная оппозиция. Возглавляют её различные лидеры, такие как Рауф, Казим Карабекир, Рефат паша, Али Фуад, Найреддин и Ариф. Для установления более сильного контроля над собранием Мустафа Кемаль решил провести новые выборы (сентябрь 1923).

29 октября 1923 года была провозглашена республика с Кемалем в качестве её президента. 20 апреля 1924 года была принята вторая конституция Турецкой республики, действовавшая до 1961 года. 30 ноября того же года, Исмет Инёню формирует первое правительство. Турецкая республика начинает строиться на следующих принципах: «суверенитет принадлежит без ограничений или условий для нации» и «Мир в стране, мир во всем мире»

В ходе создания республики Ататюрк сказал:

Нам необходимо радикально изменить систему. Поэтому я решил, что Турция будет авторитарной республикой, управляемой президентом, который имеет в руках всю исполнительную власть и часть законодательной власти также. Форма правления турецкого государства является республикой. Она находится в ведении Великого Национального Собрания, который управляем различными ведомствами кабинетом министров и выбирает из своих членов Президента Республики. Список членов правительства должны быть представлены Президенту Республики для утверждения Ассамблеей

Ататюрк дважды, 24 апреля 1920 года и 13 августа 1923 года, избирался на пост спикера ВНСТ. Этот пост совмещал в себе посты глав государства и правительства. 29 октября 1923 года была провозглашена республика Турция, и Ататюрк был избран первым её президентом. В соответствии с конституцией, выборы президента страны проводились раз в четыре года, и Великое Национальное Собрание Турции избирало Ататюрка на этот пост в 1927, 1931 и 1935 годах. В соответствии с Законом о фамилиях, 24 ноября 1934 года турецкий парламент присвоил ему фамилию «Ататюрк» («отец турок» или «великий турок», сами турки предпочитают второй вариант перевода).

Многопартийная система

Двухпалатная система Османской империи состоявшая из двух палат собрания, верхней палаты визирей и нижней палаты представителей полностью упразднялась. Впрочем, существовала на тот момент она только на бумаге и не действовала с момента захвата Стамбула силами Антанты. Учреждались официально должности президента и премьер-министра, а также однопалатный парламент. Первые выборы парламента прошли по пропорциональной системе.

Перед выборами группы депутатов предприняли попытки провокаций против Кемаля. Сначала была инициирована попытка запрещения избрания депутатами людям, родившимся вне границ современной Турции, а затем попытка запретить баллотироваться тем, кто не прожил 5 лет в своем округе. И хотя эти законы приняты не были, Кемаль не получил серьёзной поддержки на выборах, единственным способом для него, вернуться к власти был вариант вхождения в коалицию, но ни с одной из сторон Кемаль переговоры не вёл и предпочёл отказаться от депутатского мандата. После выборов делегация депутатов потребовала от Кемаля подать в отставку с поста президента Национального Собрания. По их словам должности председателя парламента и президента политической партии несовместимы. Мустафа Кемаль сказал им:

Я ничего не понимаю из того что вы говорите. Вы говорите о различных фракциях в Ассамблее? Так в государстве должна быть только одна фракция. Для принятия решений, которые принимаем сейчас мы, устройство государства имеет важное значение. Там не должно быть никаких соперничающих партий или идеологий. Для меня – дело чести остаться председателем Ассамблеи и лидером единственной партии, чьё существование я признаю - Народно-республиканской. На мой взгляд, все другие партии не существуют.

В связи с этим Республиканская народная партия, оставалась единственной партией в парламенте до 1945 года, поэтому система была лишь формально многопартийной. Лишь в 1950-м году Демократическая партия стала лидером парламента, по сути изменив политическую систему. В течение 1930-го года некоторое время существовало несколько небольших партий, однако все они были распущены либо запрещены.

Создание светского государства

См. также: Светское государство

По мнению российского тюрколога В. Г. Киреева, военная победа над интервентами позволила кемалистам, которых он считает «национальными, патриотическими силами молодой республики», обеспечить стране право на дальнейшее преобразование и модернизацию турецкого общества и государства. Чем больше кемалисты упрочивали свои позиции, тем чаще они заявляли о необходимости европеизации и секуляризации.

Попытка установления всеобщего равноправия в стране натолкнулось на препятствия в виде старых османских традиций. Изменения в законодательстве были радикальными, так как Ататюрк взял за основу французскую модель светского общества. Суть европейской модели заключалась в:

• Гарантии свободы совести (свободы исповедования любой религии),
• Отделении религии от государства,
• Прекращении использования гражданских фондов в религиозных целях,
• Выводе законодательной системы из под контроля религии,
• Освобождении системы образования от религии, толерантном отношении ко всем, кто меняет религию или объявляет себя атеистом.
• Снятии религиозных ограничений для лиц, занимающих государственные должности
• Создании 3 марта 1924 г. новой государственной системы образования, очищенной от ислама и законов Шариата.
• Создании структуры законов на основе Швейцарского гражданского кодекса.

Мустафа Кемаль видел в халифате связь с прошлым и исламом. Поэтому вслед за ликвидацией султаната он уничтожил и халифат. Кемалисты открыто выступили против исламской ортодоксии, расчищая путь для превращения страны в светское государство. Почва для преобразований кемалистов была подготовлена и распространением передовых для Турции философских и социальных идей Европы, и все более широким нарушением религиозных обрядов и запретов. Офицеры — младотурки считали делом чести пить коньяк и закусывать его ветчиной, что выглядело страшным грехом в глазах ревнителей мусульманства.

Ещё первые османские реформы ограничили могущество улемов и отняли у них часть влияния в области права и образования. Но богословы сохраняли огромную власть и авторитет. После уничтожения султаната и халифата они оставались единственным институтом старого режима, который сопротивлялся кемалистам.

Кемаль властью президента республики упразднил древнюю должность шейх-уль-ислама — первого улема в государстве, министерства шариата, закрыл отдельные религиозные школы и колледжи, а позже запретил шариатские суды. Новый порядок был закреплён республиканской конституцией.

Все религиозные учреждения стали обязательной частью государственного аппарата. Департамент религиозных учреждений занимался мечетями, монастырями, назначением и смещением имамов, муэдзинов, проповедников, наблюдением за муфтиями. Коран перевели на турецкий язык, что на тот момент было страшным грехом. Призыв на молитвы стал звучать на турецком языке, хотя попытка отказаться от арабского на молитвах так и не удалась, так как в Коране важно, не только содержание, но и мистическое звучание непонятных арабских слов. Выходным днем кемалисты объявили воскресенье, а не пятницу, мечеть Айя-София в Стамбуле превратилась в музей. В быстро росшей столице Анкаре практически не строили культовых сооружений. По всей стране власти были против открытия новых мечетей и сдержанно приветствовали закрытие старых. Турецкое министерство просвещения взяло под свой контроль все религиозные школы. Медресе, существовавшее при мечети Сулеймание в Стамбуле, которое готовило улемов высшего ранга, было передано богословскому факультету Стамбульского университета. В 1933 году на базе этого факультета был открыт Институт исламских исследований.

Однако сопротивление лаицизму — светским реформам — оказалось сильнее, чем ожидали. Когда в 1925 году началось курдское восстание, его возглавил один из дервишеских шейхов, призывавших свергнуть «безбожную республику» и восстановить халифат.

В средние века дервиши зачастую выступали в качестве руководителей и вдохновителей религиозно-социальных восстаний. В другие времена они проникали в аппарат правительства и оказывали огромное, хотя и скрытое, влияние на действия министров и султанов. Среди дервишей шло жестокое соревнование за влияние на массы и на государственный аппарат. Благодаря тесной связи с местными вариантами гильдий и цехов дервиши могли влиять на ремесленников и торговцев. В дервишеских монастырях проходили экстатические собрания с музыкой, песнями и танцами.

Когда в Турции начались реформы, стало ясно, что не богословы-улемы, а именно дервиши оказывают наибольшее сопротивление лаицизму. Борьба порой принимала жестокие формы. В 1930 году мусульманские фанатики убили молодого армейского офицера Кубилая. Его окружили, повалили на землю и медленно отпилили ему голову ржавой пилой, выкрикивая: «Аллах велик!», в то время как толпа одобрительными возгласами поддерживала их деяние.

Со своими противниками кемалисты расправлялись без жалости. Мустафа Кемаль обрушился на дервишей. В 1925 г. он закрыл их монастыри, распустил ордена, запретил собрания, церемонии и особую одежду. Уголовный кодекс запретил политические ассоциации на базе религии. Это был удар в самую глубину, хотя он и не достиг полностью цели: многие дервишеские ордена были в то время глубоко законспирированы либо закрыты.

"Овца из Анкары смеётся последней" Политический шарж Седата Симави опубликованная в октябре 1922. На заднем плане Анкара, на переднем Стамбул. Шарж посвящён переносу столицы.	Последний номинальный халиф Абдул-Меджид II, 1924	Али Фетхи Окьяр , лидер Либерально-республиканской партии Турции	Казим Карабекир, глава Прогрессивной республиканской партии Турции, первой оппозиционной партии в стране

Ведомство по религиозным делам

Приверженность антицерковным реформам тем не менее не сопровождалась исламофобией, а сам Кемаль продолжал поддерживать ислам, отделяя его при этом от государственной власти. Для разграничения прав и полномочий он создал Ведомство по религиозным делам (тур. Diyanet İşleri Başkanlığı).

Ведомство было создано, для того чтобы «исполнять всю работу, касающуюся веры, поклонения и этики ислама, просвещая народные массы относительно положений ислама, а также его концепций. А также для распоряжения святыми местами» Здесь прослеживается связь реформ Кемаля с советским режимом в СССР, который также передал все священные места в управление конкретным священникам.

Данное ведомство работало также с иными религиями. И хотя формально учреждалось религиозное равноправие, а вероисповедание объявлено личным делом каждого, на деле росло число атеистов, а население страны активно переставало быть религиозным.

Лозаннский договор гарантировал возможность представителям иных конфессий (армянам, грекам и евреям) создавать собственные организации и учебные заведения, а также пользоваться национальным языком. Однако Ататюрк не был намерен добросовестно выполнять эти пункты. Была начата кампания по насаждению турецкого языка в быту национальных меньшинств под лозунгом: «гражданин, говори по-турецки!» От евреев, например, настойчиво требовали, чтобы они отказались от родного языка джудесмо (ладино) и перешли на турецкий, что рассматривалось как свидетельство лояльности государству. Одновременно печать призывала религиозные меньшинства «стать настоящими турками» и в подтверждение этого добровольно отказаться от прав, гарантированных им в Лозанне. В отношении евреев это было достигнуто тем, что в феврале 1926 г. газеты опубликовали соответствующую телеграмму, якобы посланную 300 турецкими евреями в Испанию (при этом ни авторы, ни адресаты телеграммы так никогда и не были названы). Хотя телеграмма была откровенно фальшивой, евреи не посмели её опровергнуть. В результате была ликвидирована автономия еврейской общины в Турции; её еврейским организациям и учреждениям пришлось прекратить или в значительной мере свернуть свою деятельность. Им также строго запрещалось поддерживать связи с еврейскими общинами в других странах или участвовать в работе международных еврейских объединений. Было фактически ликвидировано еврейское национально-религиозное образование: отменены уроки еврейской традиции и истории, а изучение иврита сведено к минимуму, необходимому для чтения молитв Евреев не принимали на службу в государственные учреждения, а тех, кто работал в них ранее, при Ататюрке уволили. В армии их не принимали в офицеры и даже не доверяли им оружия — военную повинность они отбывали в трудовых батальонах.

Перенос столицы

13 октября 1923 года столица Турции была перенесена из Стамбула в Анкару, для начала эффективной борьбы с коррупцией, которая была большой проблемой Османской империи. Ещё во время борьбы за независимость Ататюрк выбрал этот город для своей штаб-квартиры, так как он был связан железной дорогой со Стамбулом и в то же время не был досягаем для вражеских армий. В Анкаре состоялась первая сессия национального собрания, и Кемаль провозгласил город столицей. Не меньшую роль играла и цель дистанцироваться от космополитического Стамбула, символизировавшего существовавшую ещё вчера Османскую империю. В этом городе многое напоминало об унижениях прошлого и слишком много людей было связано со старым режимом.

Газета «Таймc» в 1923 году в декабре писала с издёвкой: «Даже самые шовинистически настроенные турки признают неудобства жизни в столице, где полдюжины мерцающих электрических лампочек представляют собой общественное освещение, где в домах почти нет воды, текущей из крана, где осел или лошадь привязаны к решётке маленького домика, который служит министерством иностранных дел. Городе, где открытые сточные канавы бегут посреди улицы, где современные изящные искусства ограничены потреблением плохого ракы — анисовой водки и игрой духового оркестра, где парламент заседает в доме, не большем, чем помещение для игры в крикет».

В то же время в 1923 году Анкара уже представляла собой небольшой торговый центр с населением около 30 тысяч человек. Её позиции как центра страны укрепились впоследствии благодаря строительству железных дорог в радиальных направлениях, а после этого она стала полноценной современной столицей, избавив Стамбул от множества ненужных функций.

Законодательные реформы

Законодательные реформы Мустафы Кемаля были в каком то смысле последним шагом по устранению всего, что напоминало об Османской империи. Существовавшие в империи миллеты имели немалую законодательную автономию. Каждый миллет (шариатский, католический или иудейский) навязывал свои правила в обществе, кроме того все они устанавливали по сути религиозное законодательство. Достаточно слабые реформы 1839 г. лишь формально уравняли всех людей в глазах законов. На деле Османская империя продолжала оставаться религиозной страной, а религиозные правила оставались более сильными, нежели обычные законы.

Модернизация правовой системы

В 1920 г., как и сегодня исламское право не могло регулировать все гражданские и политические взаимоотношения в стране. Множество необходимых уже в начале 20-х годов законодательных принципов в исламском праве просто отсутствовали. Не было разумного регулирования деловых отношений, также как и криминального права. Уже к началу 19-го столетия почти все уголовное законодательство в Османской империи было парализовано из-за огромной коррупции, устаревших норм и средневековой системы. После того как в Европе прошла эпоха просвещения христианское и мусульманское законодательство стали очень сильно отличаться. Реформы Ататюрка провозгласили официальную отмену меджелле, Земельного кодекса 1858 года и других исламских законов. Другим важным шагом была полная отмена шариатских судов в стране, а также принятие гражданского кодекса на основе швейцарского и уголовного кодекса по образцу итальянского. Устанавливались либеральные светские принципы гражданского права, определялись понятия собственности, владения недвижимого имущества — частного, совместного и т. д.

Одним из важнейших шагов стал официальный запрет многожёнства и разрешение гражданских браков. В то же время влияние ислама было очень сильным, а многие реформы по сути не были продуманы. Принятие швейцарского гражданского кодекса многое изменило в семейных отношениях. Запретив полигамию, закон предоставил женщине право развода, внедрил бракоразводный процесс, уничтожил юридическое неравенство между мужчиной и женщиной. Однако новый кодекс также носил вполне определённые специфические черты. К примеру, он предоставлял женщине право потребовать у мужа развода, если тот скрыл, что он безработный. Однако условия общества, установившиеся веками традиции сдерживали применение новых брачно-семейных норм на практике. Для девушки, которая хочет выйти замуж, непременным условием считалось (и считается) девственность. Если муж обнаруживал, что его жена — не девственница, он отсылал её обратно родителям, и до конца жизни она несла позор, как и вся её семья. Иногда её убивали без жалости отец или брат и прямого наказания за это не было предусмотрено.

Кроме гражданского, страна получила новые кодексы для всех отраслей жизни. На уголовный кодекс оказали влияние законы фашистской Италии. Статьи 141 −142 использовались для расправы с коммунистами и другими представителями левых партий.

Закон об авторских правах

Помимо общих законодательных реформ был также принят закон об авторских правах. При Ататюрке впервые в прессе началось обсуждение незаконного копирования тех или иных научных, информационных и образовательных материалов.

Экономические реформы

Одним из основных преобразований Кемаля на начальном этапе становления нового государства стала экономическая политика, которая определялась неразвитостью его социально-экономической структуры. Из 14 млн населения около 77 % проживало в деревнях, 81,6 % было занято в сельском хозяйстве, 5,6 % — в промышленности, 4,8 % — в торговле и 7 % — в сфере услуг. Доля сельского хозяйства в национальном доходе составляла 67 %, промышленности — 10 %. Большая часть железных дорог оставалась в руках иностранцев. В банковском деле, страховых компаниях, муниципальных предприятиях, в горнодобывающих предприятиях также господствовал иностранный капитал. Функции Центрального Банка выполнял Оттоманский банк, контролируемый английским и французским капиталом. Местная промышленность за отдельным исключением была представлена ремеслом и мелкими кустарными промыслами.

Ататюрк и Исмет Инёню считали оправданным и достаточно важным установление государственного контроля в экономике. Главной их целью было всестороннее объединение Турции, устранение иностранного влияния в экономике и улучшение внутренних связей в стране. В частности было принято достаточно сомнительное решение об отказе от полной эксплуатации Стамбульского торгового порта, в котором царили иностранные компании. Основные торговые потоки были перенаправлены в другие, куда менее развитые порты и, соответственно, иные города. В конечном счёте это привело к уменьшению централизации экономики и сбалансированному развитию городов. В то же время в стране поощрялась частная инициатива.

В то же время реформы кемалистов распространялись в основном на города. Лишь немного они касались деревни, где до сих пор живёт почти половина населения Турции, а во время правления Ататюрка жило подавляющее большинство.

Сельское хозяйство

Так называемый «экономический конгресс», созванный кемалистами в Измире в феврале 1923 года поставил задачу перехода от мануфактур и кустарного производства к крупным фабрикам и заводам, учреждения целых отраслей промышленности, сырьё для которых было в стране. В двадцатые годы правительство активно поощряло использование сельскохозяйственных машин. С этой целью был принят ряд законов, которые предусматривали поощрительные меры для крестьян, использующих сельскохозяйственную технику. Если в 1925 г. во всей Турции насчитывалось 20 тракторов, то уже в 1953-м их было 34 000. Для улучшения орошения земель было построено около 15 тысяч оросительных сооружений. Правительство также максимально помогало кооперативам, снижало железнодорожные тарифы на перевозку фруктов, инжира, зерна и т. д.

В 1924 году было учреждено Министерство пищи, земледелия и скотоводства. Министерство занялось организацией образцовых ферм, которые должны были показать туркам как можно и необходимо вести хозяйство. Одна из таких ферм даже смогла стать впоследствии рекреационной зоной.

Земельная реформа

См. также: Экономическая история Турции

Ага, крупные османские военачальники, а впоследствии просто офицеры османской армии издревле были крупными землевладельцами, а также владели поместьями и роскошными усадьбами. Крестьяне по сути до конца существования Османской империи были бесправными и не обладали полноценным правом владения даже небольшими отрубами земли.

Государство распределяло среди безземельных и малоземельных крестьян национализированную вакуфную собственность, государственную и земли покинувших Турцию или умерших христиан. Государство поощряло создание сельскохозяйственных кооперативов.

Земельная реформа оказалась одной из самых растянутых и шла даже после его смерти. Начатая в середине 30-х, лишь к 1945-му году она была подкреплена соответствующей законодательной базой. Однако и эти законы натолкнулись на неточные формулировки и сложности их исполнения. Согласно закону No 4753, фермеры получали право владения землёй, но закон на практике исполнялся далеко не всегда. Зачастую граждане страны просто не понимали суть реформы, а чиновники неверно интерпретировали тот или иной её пункт. Наделение крестьян землёй сильно затянулось, хотя главная цель, полное уничтожение феодального наследия, была достигнута и достаточно быстро.

Карикатура на однопартийную систему Кемаля, отсеивавшую как неугодных режиму, так и иностранцев.	Логотип первого турецкого банка İş Bankası	20 тысяч лир, выпущенные турецким центробанком в 1926 г.	1935 г. Кемаль вместе с правительством изучает план субсидирования текстильной промышленности

Промышленность

Развитие промышленности в эпоху реформ Ататюрка стимулировалось активной политикой импортозамещения. Создавалось множество государственных компаний и банков. По всей стране массово строились государственные фабрики сельскохозяйственной, текстильной и машиностроительной промышленности.

Множество этих предприятий далее успешно росли и развивались, а затем были выгодно приватизированы в конце XX века.

В декабре 1925 года была принята норма стимулирования текстильной промышленности. Государственных служащих обязали носить одежду, изготовленную из тканей исключительно отечественного производства, даже если эти ткани были дороже, чем импортные. Разница в цене покрывалась бюджетами государственных учреждений и муниципалитетов.

Важнейшее значение имел «Закон о поощрении промышленности», вступивший в силу с 1 июля 1927 года. Отныне промышленник, намеревавшийся строить предприятие, мог получить безвозмездно земельный участок до 10 гектаров. Он освобождался от налогов на крытые помещения, на земельный участок, на прибыль и т. п. На материалы, импортируемые для строительства и производственной деятельности предприятия, не налагались таможенные сборы и налоги. В первый год производственной деятельности каждого предприятия на стоимость выпускаемой им продукции устанавливалась премия в 10 % стоимости.

Государственный контроль экономики

Изначально Ататюрк и его команда кемалистов активно поддерживали частную инициативу в стране. Однако установление равноправия и капиталистических норм мало что изменили в обществе, которое ещё вчера жило по законам шариата. Большая часть торговцев получив полную свободу начали вкладывать деньги в развитие торгового бизнеса или даже в примитивную спекуляцию, совершенно не стимулируя экономическое развитие. Режим офицеров и чиновников, сохранивших определённое презрение к торговцам, все с большим неудовольствием наблюдал за тем, как частные предприниматели игнорировали призывы правительства вкладывать деньги в создание промышленности.

Турецкий табак, одна из главных сельскохозяйственных культур региона после оккупации частей Османской империи выращивался исключительно французскими компаниями. Даже торговля табаком и сигаретами контролировалась всего двумя французскими монополиями — «Regie Company» и «Narquileh tobacco» Сложившаяся в Османской империи государственная табачная монополия развалилась в силу огромных долгов империи. В итоге контроль изначально получила Regie, впоследствии получившая контроль над всем циклом производства и торговли, включая экспорт табака и даже неограниченный контроль цен. В итоге в зависимость от Франции попало большинство турецких крестьян. В связи с этим в 1925 г. компания была национализирована и переименована в «Tekel».

Важным шагом была национализация всех, построенных в стране железных дорог. Ещё с времён появления первых жд. путей в Османской империи контролировали их Европейцы, турецкий контроль распространялся лишь на некоторые вокзалы в стране. 31 мая 1927 г. были основаны Турецкие железные дороги, ‘’’ Türkiye Cumhuriyeti Devlet Demiryolları’’’, сокращённо ‘’’TCDD’’’. Уже 1 июня того же года началась реструктуризация Анатолийской и Транскавказской жд магистралей, при помощи которых было организовано первое международное сообщение, контролировавшееся Турецкой республикой. Под патронажем государства начала быстро расти и сеть внутренних железных дорог. В том же самом 1927-м году активизировалось и дорожное строительство. К 1927-му году в стране насчитывалось 13,885 км дорог без асфальтированного покрытия, и лишь 4.450 км дорог с асфальтированным покрытием, а также 94 моста. В продолжение данной политики в 1935 было создано новое государственное дорожное объединение ‘’’Sose ve Kopruler Reisligi’’’, которое и сегодня ведёт по всей Турции дорожное строительство. К 1937 году общая протяжённость всех дорог в стране была уже 22,000 км, но большая часть их была железными дорогами.

Мировой экономический кризис больно ударил по новой кемалистской экономике. Тогда Ататюрк ещё больше убедился в жизненной необходимости государственного регулирования экономики. Эта практика получила название этатизма. Правительство серьёзно расширило государственный сектор экономики на отрасли промышленности и транспорта, а, с другой стороны, открыло рынки для иностранных инвесторов.

В 1933 г., по окончанию Великой депрессии, было объявлено о проведении первой пятилетки по образцу СССР (до 1937 г. соответственно). Этот план был разработан, для того чтобы стимулировать компании, обосноваться в Анатолии и увеличивать добычу турецкого сырья. Первыми крупным турецкими компаниями стали заводы по производству сахара и цемента. В 1928 году правительство начало строить мощные электростанции, чтобы обеспечить новые производства электроэнергией. По всей стране стали строиться литейные, сталелитейные, керамические и химические заводы, налаживается производство бумаги.

В 30-е годы Турция занимала третье место в мире по темпам промышленного развития..

Финансы

Учреждение современной банковской системы

В 1924 году при поддержке Кемаля и ряда депутатов Меджлиса был учреждён Деловой банк (İş Bankası) — первый в истории Турции банк. Уже в первые годы деятельности он стал владельцем 40 % акции компании «Тюрк тельсиз телефон ТАШ», построил крупнейший тогда в Анкаре отель «Анкара-палас», купил и реорганизовал фабрику шерстяных тканей, предоставил кредиты нескольким анкарским торговцам, поставлявшим на экспорт тик (ткань) и шерсть.

Основание банковской системы Турцией в 1924 г. было уже жестокой необходимостью для возможности справляться с вызовами времени. Необходим был банковский сектор для активного кредитования экономики, аккумуляции денежных средств и кредитования идущей в Турции промышленной революции. К концу 1920-х годов в стране возникла обстановка чуть ли не бума. За 1920—1930-е годы была создана 201 акционерная компания с суммарным капиталом 112,3 млн лир, в том числе 66 компаний с иностранным капиталом (42,9 млн.лир).

29 октября 1923 г. были выведены из обращения старые Оттоманские лиры, введённые ещё в 1844 г. Кроме того было введено жёсткое соотношение лиры и куруша по курсу 1 лира за 100 курушей, а действовавшие ранее соотношения по количеству золота и серебра в монетах были отменены.

Для поддержания курса турецкой лиры и торговли валютой в марте 1930 г. был учреждён временный консорциум, в который вошли все крупнейшие национальные и иностранные банки, действовавшие в Стамбуле, а также министерство финансов Турции. Спустя шесть месяцев после создания, консорциуму было предоставлено право эмиссии. Дальнейшим шагом в упорядочении денежной системы и регулировании курса турецкой лиры стало учреждение в июле 1930 г. Центрального банка, начавшего свою деятельность в октябре следующего года. С началом деятельности нового банка консорциум был ликвидирован, а право эмиссии перешло к Центральному банку. Таким образом, Оттоманский банк, основанный ещё в 19-м веке и контролировавшийся иностранцами, перестал играть доминирующую роль в турецкой финансовой системе. Для увеличения государственного контроля в рамках националистической политики иностранцы были лишены права работать в банках и занимать должности в Центробанке.

Внешний долг

См. также: Внешний долг Османской империи

В 1881 г. была учреждена Администрация Османского долга, контролировавшаяся европейцами, имевшая собственный штат из 5000 сотрудников и сама собиравшая налоги в стране и направляя их напрямую в Европу в счёт погашения долгов.

В 1925 г. в ходе Парижской конференции была достигнута договорённость об урегулировании долга Турецкой республики. Единоразово было уплачено 62 % долга империи, накопленного до 1912 г. и 77 % долга, накопленного после. В 1933 г. Турции удалось добиться от европейских стран уступок и оставшаяся сумма была снижена со 161.3 млн турецких лир, до 84.6 млн лир. Однако и эта, уменьшенная вдвое задолженность погашалась постепенно и окончательно была выплачена лишь в 1954 г.

Изменение налоговой системы

В рамках реформ Ататюрка была отменена система ашара, согласно которой собиралась в качестве налога десятая часть приплода домашних животных.

Переход к европейским нормам труда и исчисления

В рамках реформ Ататюрка в 1925 г. был совершён переход от исламского летосчисления на Григорианский календарь, введена метрическая система мер, а также установлена 5-дневная рабочая неделя.

Социальные реформы

Общественность

Социальные реформы Кемаля уравняли в правах женщин и мужчин. Впервые в истории Турции женщины получили право голоса. Одной из главных целей реформ было изменение социальной структуры общества, установление равноправия, а также лишение отдельных групп (в том числе религиозных) какого бы то ни было влияния и власти.

С этой целью кемалисты решили внедрить в обиход европейскую одежду. Одежда в Османской империи была элементом разделения общества на сословия. В зависимости от пола, профессии, сословия, а также принадлежности к армии человек носил соответствующую одежду. В одной из речей Мустафа Кемаль объяснял свои намерения таким образом:

Было необходимо запретить феску, которая сидела на головах нашего народа как символ невежества, небрежности, фанатизма, ненависти к прогрессу и цивилизации, и заменить её шляпой - головным убором, которым пользуется весь цивилизованный мир. Таким образом, мы демонстрируем, что турецкая нация в своём мышлении, как и в других аспектах, ни в коей мере не уклоняется от цивилизованной общественной жизни

. Или в другой речи:

Друзья! Цивилизованная международная одежда достойна и подходящая для нашей нации, и мы все будем носить её. Ботинки или башмаки, брюки, рубашки и галстуки, пиджаки. Конечно, все завершается тем, что мы носим на голове. Этот головной убор называется «шляпа»

Кофейня в Османской империи	Улема. После закона о головных уборах они больше не могли носить тюрбаны.	Мустафа Кемаль в Измире. Акцент сделан на «революции шляп» и отказе от традиционных головных уборов	Ататюрк на праздновании дня независимости страны. 1929 г. Анкара.

Когда османские султаны в первой половине XIX века стали проводить преобразования, они, прежде всего, облачили солдат в европейские мундиры, то есть в костюмы победителей. Тогда и был введён вместо тюрбана головной убор, названный феской. Он настолько привился, что спустя столетие стал эмблемой мусульманской ортодоксии. Был издан декрет, который требовал от чиновников носить костюм, «общий для всех цивилизованных наций мира». Сначала обычным гражданам позволялось одеваться, как они хотят, но затем фески полностью объявили вне закона. Кроме того данная реформа имела и экономический подтекст, шить такие костюмы разрешалось только из ткани турецкого производства, что стимулировало промышленность страны.

Мустафа Кемаль, снимая феску с головы турка и вводя европейские кодексы, пытался привить соотечественникам вкус к изысканным развлечениям. В первую же годовщину республики он устроил бал. Большинство собравшихся мужчин были офицерами. Но президент заметил, что они не решались приглашать дам на танец. Женщины отказывали им, стеснялись. Президент остановил оркестр и воскликнул:

Друзья, не могу себе представить, что в целом мире найдётся хоть одна женщина, способная отказаться от танца с турецким офицером! А теперь - вперёд, приглашайте дам!

И сам подал пример. В этом эпизоде Кемаль выступает в роли турецкого Петра I, тоже насильно вводившего европейские обычаи

Социальные реформы были настолько радикальными, что сразу начали проявляться случаи сопротивления реформам. Искилипли Мехмет Атиф Ходжа стал первым человеком, которого казнили за неисполнение закона об одежде 4 февраля 1926 г.

Отмена титулов и введение фамилий

В 1934 году было решено отменить все титулы старого режима и заменить их обращениями «господин» и «госпожа». Одновременно 1 января 1935 года вводились фамилии. Мустафа Кемаль получил от Великого национального собрания фамилию Ататюрк (отец турок), а его ближайший сподвижник, будущий президент и лидер народно-республиканской партии Исмет-паша фамилию Инёню (по названию места, где он одержал крупную победу над греческими интервентами).

Большинство турок придумали себе вполне подходящие фамилии. Ахмет-бакалейщик стал Ахметом Бакалейщиком, Исмаил-почтальон остался Почтальоном, корзинщик — Корзинщиком. Некоторые выбрали такие фамилии, как Вежливый, Умный, Красивый, Честный, Добрый. Другие подобрали Глухой, Толстый, Сын человека без пяти пальцев. Есть, например, Тот, у кого сотня лошадей, или Адмирал, или Сын адмирала. Фамилии, вроде Сумасшедший или Обнаженный, могли пойти от ссоры с правительственным чиновником. Кто-то воспользовался официальным списком рекомендованных фамилий, и так появились Настоящий турок, Большой турок, Суровый турок.

Уравнивание женщин в правах

Мустафа Кемаль всячески поддерживал эмансипацию женщин. С 1926 по 1934 гг. В Турции постепенно насаждалось равенство полов. Впервые женщины получали обычные гражданские права, которых ранее не имели.

Женщины были допущены на коммерческие факультеты ещё во времена Первой мировой войны, а в 20-е годы они появились и в аудиториях гуманитарного факультета Стамбульского университета. С 1920 до 1928 гг. число женщин окончивших университеты возросло с нуля до 10 % от всех дипломированных.

Им разрешили находиться на палубах паромов, которые пересекали Босфор (хотя раньше их не выпускали из кают), разрешали ездить в тех же отделениях трамваев и железнодорожных вагонов, что и мужчинам.

Уже в июне 1923 г. активистка Незихе Мухеттин основала первую в стране партию женщин. Однако декларация об учреждении республики была принята позже, поэтому партию так и не зарегистрировали официально.

Впервые официально было запрещено многожёнство, официальное наказание было установлено в виде 2 лет лишения свободы. В одной из своих речей Мустафа Кемаль обрушился на чадру.

Она причиняет женщине большие страдания во время жары, - говорил он. - Мужчины! Это происходит из-за нашего эгоизма. Не будем же забывать, что у женщин есть такие же моральные понятия, как и у нас. Обычай закрывать лицо женщинам делает нашу нацию посмешищем. Наша религия никогда не требовала, чтобы женщины стояли ниже, чем мужчины. Бог повелел мужчине и женщине открывать мир знаний и науки. (...) Турчанки в этом плане наиболее просвещённые во всём в мире, самые достойные и самые моральные.

Президент требовал, чтобы «матери и сестры цивилизованного народа» вели себя подобающим образом. Мустафа Кемаль решил внедрить эмансипацию женщин в тех же пределах, что и в Западной Европе. 3 апреля 1930 г., в соответствии с указом № 1580 женщины впервые получили право голоса в стране на местных выборах. 5 декабря 1934 г. в Турции было официально установлено полное равноправие полов. Женщины получили право голосовать и быть избранными в муниципалитеты и в парламент. Как ни странно, но в Турции эта реформа была проведена раньше, чем во многих других странах мира., уже в 1935 г. в национальное собрание было избрано 18 женщин-депутатов.

В 1930 г. В Турции появилась первая женщина-судья.

В то же время на практике даже к моменту смерти Ататюрка полное равноправие достигнуто не было. Женщине по-прежнему было крайне сложно возглавлять бизнес, а для выезда за границу требовалось специальное разрешение.

Первые 18 женщин-депутатов в турецком парламенте	Сабиха Гёкчен стала первой турецкой женщиной-пилотом (на фото в центре)	Фериха Тевфик, первая Мисс Турция, 1929	Ататюрк посещает женскую школу в Адане

Здравоохранение

Серьёзные реформы затронули и медицинский сектор. Кемаль ввёл всеобщий запрет на лечение религиозной терапией, травами, снадобьями, гомеопатией и другими способами, которые практиковали улемы. 1 сентября 1925 г. Был созван первый Турецкий медицинский конгресс, на котором впервые собрались профессиональные врачи, а религиозным целителям была официально запрещена медицинская деятельность.

Просветительские и культурные реформы

Ататюрк был убеждённым сторонником вестернизации системы образования и культуры в стране. Взявшись за реформу образования, незавершённую ещё во времена Танзимата, он активно занимался превращением Турции в европейскую страну. Впервые в Турции появились выставки искусства и скульптуры, блокировавшиеся в Османской империи из-за предписаний ислама. Впервые в Турции появились первые музеи, открытые для посещения туристов. С 1923 г. музеями были объявлены все дворцы Стамбула (включая дворцы Топкапы и Долмабахче), в 1935 г. специальным указом Ататюрка знаменитая Айя-София была превращена из действующей мечети в музей. Были проведены работы по очищению стен от штукатурки, скрывавшей мозаику и старый интерьер церкви.

Унификация системы образования

К началу образовательной реформы в Турции существовало три типа школ:

• Медресе, изучавшие преимущественно Коран и учившие запоминать тексты
• Идади и султани, созданные в эпоху Танзимата
• Колледжи и другие школы, проводившие обучение на других языках и использующие современные модели обучения

Унификация образования в Турции ликвидировала различия между тремя типами школ. Все школы стали работать по современным, европейским методам обучения. Проводилось прямое заимствование целых программ из Европы, в частности из фашистской Австрии и Нацистской Германии. Одной из целей была ликвидация неграмотности и установление образования для женщин. Кемалисты видели в таком заимствовании стимулы экономического роста.

Предусматривалась передача всех научных и учебных заведений в распоряжение министерства просвещения, создание единой светской системы национального образования. Отдельно были организованы религиозные факультеты и школы, обучавшие новых имамов. Все они также были подчинены централизованной системе образования. Данные распоряжения распространялись и на иностранные учебные заведения, и на школы национальных меньшинств.

Отдельное внимание уделялось уравниванию женщин и мужчин в праве на получение образования. Ататюрк видел в этом, прежде всего экономические выгоды в стране. Турецким женщинам снимали те рамки, которые искусственно создавались ранее столетиями. Если ранее женщины занимались только воспитанием детей, ведением домашнего хозяйства и шитьем одежды, то теперь им разрешили учиться и заниматься чем угодно.

Ликвидация безграмотности была ключевым звеном культурной реформы Ататюрка. Уже к 1928 г. Было открыто 20,487 классных комнат, а в школы пошло примерно 1,075,500 человек, хотя закончили их лишь 597,010 человек. За 3 года работы общеобразовательной программы около 1.5 млн человек получили сертификаты об образовании при общем населении Турции лишь в 10 млн человек, что в итоге было существенным шагом вперед. Первичный уровень образования назвали Millet Mektepleri.

Уже в том же 1928 г. был издан декрет об обязательном прохождении таких курсов для всех турков в возрасте от 16 до 30 лет.

Введение нового турецкого гимна

В 1921 г. во время войны за независимость Турции по указу Кемаля был разработан новый гимн страны. Слова его написал Мехмет Акиф Эрсой, а музыку — Осман Зеки Унгёр. Официально песня получила название İstiklâl Marşı, что переводится как Марш независимости. Официально новый гимн был утверждён 12 марта 1921 г., за полтора года до официального провозглашения Турецкой республики.

Введение нового турецкого алфавита

Турецкий язык в османские времена стал тяжёлым и искусственным, заимствуя не только слова, но и целые выражения, даже грамматические правила из персидского и арабского. С годами он становился все более неудобным. В период правления младотурок пресса начала использовать несколько упрощённый турецкий язык. Это диктовалось политическими, военными, пропагандистскими целями.

Использование латинского алфавита было предложено ранее, ещё в 1862 г. в эпоху Танзимата Мюнюф Пашой. В начале 20-го столетия похожая реформа предлагалась группой писателей поддерживавших младотурецкое движение, в том числе Хусейном Кахитом, Абдуллой Цевдетом и Келалом Нури. К реформе вернулись в 1923 г., причём предложения реформ были самые разные. Некоторые члены комиссий предлагали добавить новые буквы в арабский алфавит и изменить звучание существующих букв, вместо полного изменения алфавита.

Преобразования затронули и арабский алфавит, действительно удобный для арабского языка, но не подходящий для турецкого. Временное введение латиницы для тюркских языков в Советском Союзе подтолкнуло к тому же деянию Мустафу Кемаля. Созданная языковая комиссия должна была адаптировать латинский алфавит под турецкое произношение звуков, а также транскрибировать новые звуки старым оттоманским письмом. Итоговая версия современного турецкого алфавита была подготовлена 29-летним армянином Агопом Мартаяном (Дилячаром) всего за несколько недель. Алфавит включал в себя все основные латинские символы и несколько дополнительных букв.

Так президент республики появился в новой роли — учителя. Во время одного из праздников он обратился к собравшимся:

Мои друзья! Наш богатый гармоничный язык сможет выразить себя новыми турецкими буквами. Мы должны освободиться от непонятных значков, которые в течение веков держали наши умы в железных тисках. Мы должны быстро выучить новые турецкие буквы. Мы должны обучить им наших соотечественников, женщин и мужчин, носильщиков и лодочников. Это нужно считать патриотической обязанностью. Не забывайте, что для нации позорно на десять-двадцать процентов состоять из грамотных и на восемьдесят-девяносто из неграмотных.

Первый коран напечатанный на турецком языке в 1935 г. по указу Ататюрка	Ататюрк в библиотеке президентской резиденции Джанкая Кёшкю, 16 июля 1929 г.	Ататюрк демонстрирует новый турецкий алфавит на основе латиницы. 20 сентября 1928 г.	Заседание Турецкой языковой ассоциации во дворце Долмабахче, 1933 г.

Национальное собрание приняло закон, вводивший новый турецкий алфавит с 1 ноября 1928 г. и запретивший применение арабского с 1 января 1929 года. Адаптационный период комиссией предлагался в размере 5 лет, но Ататюрк назвал его «слишком долгим» и уменьшил до 2 месяцев. Введение латиницы не только облегчало обучение населения. Оно также было этапом разрыва с прошлым, удар по мусульманским верованиям. В то же время наблюдались и откровенные сложности. Так, турки обученные по новой системе теряли возможность читать тексты, написанные их предками. В итоге на уроках истории и литературы в некоторых школах продолжали изучать и использовать старое письмо.

В то же время Ататюрк запустил волну пропаганды, призывавшей все тюркские народы (преимущественно СССР) также переходить на латиницу.

После внедрения латиницы открылись возможности для более глубокой языковой реформы. Мустафа Кемаль основал лингвистическое общество. Оно поставило себе задачей уменьшить и постепенно удалить арабские и грамматические заимствования, многие из которых закрепились в турецком литературном языке.

Радикалы из лингвистического общества были также настроены против арабских и персидских слов как таковых, даже если они составляли значительную часть языка, на котором каждый день говорил турок. Общество готовило и публиковало список чужеродных слов, осуждённых на выселение. А тем временем исследователи собирали «чисто турецкие» слова из диалектов, других тюркских языков, древних текстов, чтобы найти замену. Когда ничего подходящего не находили, изобретали новые слова. Термины европейского происхождения, столь же чуждые турецкому языку, не подвергались гонениям, и даже импортировались, чтобы заполнить пустоту, создавшуюся после отказа от арабских и персидских слов.

В то же время попытка отделиться от тысячелетнего культурного наследия вызывала скорее обеднение, чем очищение языка. В 1935 году новая директива остановила на некоторое время изгнание привычных слов, восстановила какую-то часть арабских и персидских заимствований.

Тем не менее, турецкий язык менее чем за два поколения существенно изменился. Для современного турка документы и книги шестидесятилетней давности с многочисленными персидскими и арабскими конструкциями несут на себе печать архаичности и средневековья. Турецкая молодёжь отделена от сравнительно недалёкого прошлого высокой стеной. Несмотря на сопротивление и противоречия, результаты реформы были благотворны. В новой Турции язык газет, книг, правительственных документов стал примерно таким же, что и разговорный язык городов.

Карта Турции, отражающая уровень грамотности. 1924 г.	Ататюрк посещает математический класс в высшей школе Измира	Стамбульский университет после реорганизации	Церемония учреждения турецкого исторического общества, 1931 г.

Национализм и политика тюркизации меньшинств

Согласно Ататюрку, элементами, которые укрепляют турецкий национализм и единство нации, являются:
1. Пакт о национальном согласии.
2. Национальное воспитание.
3. Национальная культура.
4. Единство языка, истории и культуры.
5. Турецкое самосознание.
6. Духовные ценности.

В рамках этих концепций, гражданство было законодательно отождествлено с этничностью, и все жители страны, включая курдов, составлявших более 20 процентов населения, были объявлены турками. Все языки, кроме турецкого, были запрещены. Вся система просвещения базировалась на воспитании духа турецкого национального единства Эти постулаты были провозглашены в конституции 1924 года, особенно в её статьях 68, 69, 70, 80. Таким образом, национализм Ататюрка противопоставлял себя не соседям, а национальным меньшинствам Турции, пытавшимся сохранить свою культуру и традиции: Ататюрк последовательно строил моноэтническое государство, силой насаждая турецкую идентичность и подвергая дискриминации тех, кто пытался отстаивать свою самобытность

Сам Ататюрк заявил 2 февраля 1923 года

В Турции отныне нет никаких национальных меньшинств - турки, греки, армяне, евреи, чеченцы и все другие - полноправные граждане нашей республики.

Лозунгом турецкого национализма стала фраза Ататюрка: Как счастлив говорящий: «я турок!» (тур. Ne mutlu Türküm diyene!), символизирующая смену самоидентификации нации, ранее называвшей себя османами. Это высказывание поныне написано на стенах, памятниках, рекламных щитах и даже на горах.

Ещё Измирский конгресс 1923 года принял «Экономический обет» на принципах национального единства и предотвращения классовой борьбы. В нём пишется, что «турки любят друг друга от души, без различия классов и убеждений». Это были не просто красивые слова, а реальная задача преодоления последствий гражданской войны, раскола общества, разрешения межнациональных и социальных противоречий. Перед Мустафой Кемалем стояли труднейшие задачи: в том числе консолидация общества на идеях здорового национализма. В течение многих веков Турецкая империя играла ведущую роль в мировой политике. Это наложило своеобразный отпечаток на сознание турков, на образ их мышления. Преодолеть имперский стереотип, когда каждый турок считал себя выше, чем остальные жители государства, было труднее, чем даже перестроить экономику страны. Тем более, что турецкий султан был одновременно халифом правоверных, а турки считали свою страну центром исламского мира. В годы младотурецкой революции главной доктриной был оттоманизм, то есть стремление превратить всех жителей империи в единую нацию. По сути, речь шла об ассимиляции турками остальной части народов государства. Встретив упорное сопротивление этой политике, младотурки перешли к концепции «пантюркизма». Во внутренней политике пантюркизм по-прежнему был направлен на ассимиляцию народов, а во внешней — подчинение господству турок других тюркских народов от Босфора до Алтая. Идея пантюркизма сочеталось с огромным влиянием идей панисламизма, основанного на объединении мусульман под властью турецкого султана-халифа. Мустафа Кемаль выделил тюркизм от пантюркизма. Уже во время освободительной войны против оккупационных сил Антанты, Мустафа Кемаль понял, что победа возможна только за счёт консолидации турецкой нации, а не всего населения бывшей империи. Утрата провинций, говорящих но арабском языке, переселение турок из Греции превратила Турцию в более однородное в национальном плане государство. Это создало условия для объединения на этнической почве.

Таким образом, кемалисты поставили вопрос об отказе от имперских амбиций и признании права ранее покорённых народов самостоятельно решать свою судьбу. Идея национального единства сыграла настолько значительную роль, что новая турецкая армия смогла остановить наступление превосходящих греческих войск и разгромить их. Данного рода национализм нацеленный на своих граждан а не на соседей обуславливался необходимостью отказа от имперского прошлого и объединению этнически и культурно не единой и противоречивой на тот момент Турции. После смерти Ататюрка данная политика начала ослабевать, притеснения других культур и народов прекращались, а потом и вовсе исчезли.

Мустафа Кемаль сформулировал основные принципы национальной идеи — родина, нация, республика, общественные права. Наряду с ними было приняты ряд принципов, которые были включены в Конституцию. Республиканизм означал верность республиканской форме правления; революционизм — верность принципам борьбы за независимость, национализм — возвышение турецкой нации; лаицизм — защиту принципа отделения религии от государства; народность — непризнание классов и классовой борьбы; осуществление народного суверенитета на основе демократизма. В разной степени эти принципы были претворены в жизнь при правлении Ататюрка и в нынешние времена.

Вехи

Название реформы	Информация о реформе
	Тип реформы	Дата введения либо начала реформы
Упразднение султаната	Политическая	1 ноября 1922 г.
Провозглашение Турецкой республики	Политическая	29 октября 1923
Перенос столицы из Стамбула в Анкару	Политическая	13 октября 1923 года.
Упразднение халифата	Политическая	3 марта 1924
Пересмотр условий Мудросского перемирия. Лозаннская конференция.	Политическая	24 июля 1923
Установление 5-дневной рабочей недели	Экономическая	1924
Создание образцово-показательных ферм для внедрения новых технологий	Экономическая	1925
Учреждение Турецких железных дорог	Экономическая	31 мая 1927
Принятие закона о промышленности	Экономическая	1 июля 1927
Начало Первого индустриального плана — пятилетки (внедрение элементов плановой экономики)	Экономическая	1 декабря 1933
Отказ от Меджелле, свода законов, основанного на Шариате	Законодательная	1 марта 1926 г.
Введение в действие нового уголовного кодекса по образцу итальянского	Законодательная	1 марта 1926 г.
Введение в действие нового гражданского кодекса по образцу швейцарского	Законодательная	4 октября 1926 г.
Введение обязательственных прав в Турции (регулирование учреждения юридических лиц)	Законодательная	1926
Введение торгового права	Законодательная	1926
Окончательное закрепление принципов лаицизма в конституции	Законодательная	5 февраля 1937
Запрет многожёнства	Социальная	5 августа 1924
Реформа одежды и головных уборов	Социальная	25 ноября 1925
Переход на Григорианский календарь и европейскую систему летосчисления и исчисления времени, взамен исламской.	Социальная	1925
Закрытие монастырей, орденов и дервишских обителей	Социальная	30 ноября 1925
Переход к метрической системе мер	Социальная	1933
Отмена всех титулов, а также приставок к именам в виде прозвищ и званий	Социальная	26 ноября 1934
Обязательное введение фамилий и изменение уже существующих на турецкий манер	Социальная	21 июня 1934
Наделение всех турецких женщин правом голосовать и быть избранными	Социальная	5 декабря 1934
Окончательное закрепление принципов светского государства в конституции	Социальная	5 февраля 1937
Унификация государственного образования, объединение всех органов образования под единым руководством	Просветительская	3 марта 1924
Создание Ассоциации турецкого образования	Просветительская	1 января 1928
Введение нового турецкого алфавита на основе латиницы	Просветительская	1 ноября 1928
Учреждение Турецкого лингвистического и Турецкого исторического общества для объективного исследования истории, языка и культуры Турции	Просветительская	1931
Учреждение Ассоциации турецкого языка, переход к современному турецкому языку, отказ от османского языка	Просветительская	12 июля 1932
Реформа университетского образования в Турции	Просветительская	31 мая 1933

Ссылки

• Салтан А. Н. «Шесть стрел» Мустафы Кемаля Ататюрка [Электронный ресурс] . – Режим доступа к статье: sled.net.ua/node/32647 . – Заглавие с экрана. – 17.08.16.
• Bein, Amit. Ottoman Ulema, Turkish Republic: Agents of Change and Guardians of Tradition (2011) [www.amazon.com/dp/0804773114 Amazon.com]
• Ergin, Murat. "Cultural encounters in the social sciences and humanities: western émigré scholars in Turkey, " History of the Human Sciences, Feb 2009, Vol. 22 Issue 1, pp 105—130
• Hansen, Craig C. "Are We Doing Theory Ethnocentrically? A Comparison of Modernization Theory and Kemalism, " Journal of Developing Societies (0169796X), 1989, Vol. 5 Issue 2, pp 175—187
• Hanioglu, M. Sukru. Ataturk: An intellectual biography (2011) [www.amazon.com/dp/0691151091 Amazon.com]
• Kazancigil, Ali and Ergun Özbudun. Ataturk: Founder of a Modern State (1982) 243pp
• Ward, Robert, and Dankwart Rustow, eds. Political Modernization in Japan and Turkey (1964).
• Yavuz, M. Hakan. Islamic Political Identity in Turkey (2003) [www.amazon.com/dp/0195160851 Amazon.com]
• Zurcher, Erik. Turkey: A Modern History (2004) [www.amazon.com/dp/1860649580 Amazon.com]
• [www.mebnet.net/ataturk/inlilaplar.htm Ministry of National Education and Culture, Turkish Republic of Northern Cyprus]  (тур.)

Отрывок, характеризующий Реформы Ататюрка

Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.
– Извольте отправляться, – сказал штаб офицер, стараясь удержать серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.
Штаб офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
– Voila l'agrement des camps, monsieur le prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] – сказал дежурный штаб офицер.
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
– Вот тут наша батарея стоит, – сказал штаб офицер, указывая на самый высокий пункт, – того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.
– Покорно благодарю, я теперь один проеду, – сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб офицера, – не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:
– Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!
И всё слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
– Еще, еще, – приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.
– Глянь ка, глянь, – говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкатера солдата, который с офицером подошел к цепи и что то часто и горячо говорил с французским гренадером. – Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз то за ним не поспевает. Ну ка ты, Сидоров!
– Погоди, послушай. Ишь, ловко! – отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным, пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
– Ну, еще, еще! – подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. – Пожалуйста, почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.
– Здесь велят прогнать вас и прогоним, – говорил Долохов.
– Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, – сказал гренадер француз.
Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.