Рефрен

Рефре́н (от стар.-фр. refraindre > refrain – повторять) — в музыке главная тема, определённый музыкальный материал, неоднократно возвращающийся на протяжении произведения. В поэзии рефреном может являться строка или несколько строк, вставленных между строфами.

Присутствие рефрена определяет форму произведения. Наиболее распространённая форма, имеющая рефрен, — рондо. Среди других форм с рефреном — вилланель, виреле.

История

Впервые рефрен встречается у труверов, например, у Гаса Брюле; в XIII веке наблюдается подъём всех форм песни с рефреном, продолжавшийся вплоть до XV столетия; в значительной степени его можно рассматривать как излюбленный приём поэтов региона между Луарой и Рейном, писавших как на латыни, так и на народном языке. У трубадуров, напротив, рефрены встречаются редко.

Поэты XIII—XIV веков изобретают, а быть может, и восстанавливают в правах различные виды поэзии, изначально более или менее тесно связанные с танцем или же основанные на поочередном пении солиста и хора; в самой их структуре заложена оппозиция между изменчивым куплетом и рекуррентным рефреном, сменяющими друг друга в очень быстром ритме. Главная разновидность такой поэзии — рондо: в основе его композиции лежит формула АВаAabАВ, в которой на практике бесконечно варьируется число и длина стихов, куплетов и рефрена. Французское виреле и родственная ей итальянская баллата, а также французская (средневековая) баллада также содержат рефрен.

На практике различались два вида рефренов, в зависимости от того, одинаковые стихи вставляются между строфами или нет. Обычно в первом случае говорят о «песнях с рефренами» (chansons a refrains), а во втором — о «песнях с разными рефренами» (chansons avec des refrains): это важное различие, поскольку изменение текста рефрена может предполагать изменение мелодии; тем самым речь идет о структуре песни в целом. Кроме того, многие рефрены (особенно из числа тех, что фигурируют в «песнях с разными») встречаются либо в нескольких песнях, либо в рондо, балладах, мотетах и иных песенных формах. Иногда их называют «рефрены-цитаты» (возможно, они имеют фольклорное происхождение).

В большинстве случаев рефрен завершает каждую строфу стихотворения. Пример реже встречающегося двойного рефрена:

Почему не поёшь ты, дербентка, мугам
о любви и печали?
Чтоб душевнее пелось молчащим губам,
поцелуй их вначале, мой милый.
Почему нескончаем, дербентка, мугам
о любви и печали?
Ты прильни в поцелуе к поющим губам,
чтоб они замолчали, мой милый.

— Айдын Ханмагомедов

Медиативный рефрен

Медитативный рефрен — особый вид рефрена в одну строку, которая условно делится на несколько частей; при каждом повторе строка как бы сдвигается — первая часть отсекается, вторая становится первой, а в конце добавляется новое слово или фраза.

Ключ в замке повернулся — знакомый ритм…
Дверь вздохнула… так мы вздыхали
Над строчками давних и горьких рифм,
Что ж, дари, дари одиночество до зари,
Любовь, недописанными стихами…

Шаги по лестнице как по нотам — пеон, нет — спад…
Слово, обреченно на лист, как на плаху, ложись!
Стал строк палачом — убивал, убивал… не рад…
Эта боль, эта горечь… тысячи линий вперёд-назад -
Недописанными стихами жизнь.

В этом стихотворении медитативный рефрен — последние строки пятистиший. Если же в стихотворении каждая строка — такой рефрен, то это твердая поэтическая форма, называемая медитативный стих.

Пустотою заполняешь жизнь мою ты -
Заполняешь жизнь мою ты сном и грустью,
Жизнь мою ты сном и грустью поминутно,
Сном и грустью поминутно рвешь и мучишь.
Поминутно рвешь и мучишь, наслаждаясь,
Рвешь и мучишь, наслаждаясь болью, властью…
Наслаждаясь болью, властью, губишь страстью,
Болью, властью губишь, страстью, сердцем тая -
Губишь страстью, сердцем тая, наше счастье…

Литература

• Поль Зюмтор Опыт построения средневековой поэтики.. — СПб., 2002. — С. 251-254.

См. также

• Самоподобие

Отрывок, характеризующий Рефрен

– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.