Речь Посполитая

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Речь Посполита»)
Перейти к: навигация, поиск
Речь Посполитая

 

1 июля 1569 — 24 октября 1795



 

 

Герб
Девиз
Si Deus Nobiscum quis contra nos  (лат.)
(Если с нами Бог, то кто против нас?)

в XVIII веке: Pro Fide, Lege et Rege  (лат.)
(За веру, закон и короля)


Речь Посполитая в период наибольшего расширения
Столица Краков,
с 1596 фактически Варшава
Язык(и) польский, латинский (западнорусский в ВКЛ до 1696 года)
Религия католицизм (государственная),
грекокатолицизм, православие, протестантизм, иудаизм, ислам
Денежная единица польский злотый
Площадь 1580 — 865 000 км²
1650 — 878 000 км²
1771 — 718 000 км²
Население 1580 — 7,5 млн чел.
1650 — 11 млн чел.
1771 — 12,3 млн чел.
Форма правления выборная монархия
Король польский и великий князь литовский
 - 1569 - 1572 Сигизмунд II Август (первый)
 - 1764 - 1795 Станислав II Август Понятовский (последний)
Политический режим шляхетская демократия
История
 -  1569 Люблинская уния
 -  1596 Брестская уния
 -  1772 Первый раздел
 -  1793 Второй раздел
 -  1794—1795 Восстание Костюшко
 -  1795 Третий раздел
К:Появились в 1569 годуК:Исчезли в 1795 году

Речь Посполи́тая — федерация[1] Королевства Польского и Великого княжества Литовского, возникшая в результате Люблинской унии в 1569 году и ликвидированная в 1795 году с разделом государства между Россией, Пруссией и Австрией. Располагалась преимущественно на территориях современных Польши, Украины, Белоруссии и Литвы, а также на части территории России, Латвии, Эстонии, Молдавии и Словакии. При наличии единого государственного устройства Королевство Польское и Великое княжество Литовское имели каждое свой собственный административный аппарат, казну, войско и законы. Главой государства являлся пожизненно избираемый сеймом монарх, носивший титул короля польского и великого князя литовского. Существовавший в Речи Посполитой специфический политический режим принято называть шляхетской демократией[2].





Название

Речь Посполитая (от польск. rzecz — вещь, дело и польск. pospolita — общая) — дословный перевод с латинского на польский выражения Res Publica, что на русский язык дословно переводится как «общее дело» или «общая вещь»[3]. Официальное название государства — Королевство Польское и Великое княжество Литовское (польск. Królestwo Polskie i Wielkie Księstwo Litewskie). Местными жителями государство обычно называлось просто Речь Посполитая (польск. Rzeczpospolita; зап.-русск. Рѣч Посполита), иностранцами — Польша. Собственно Королевство Польское местные жители называли Короной, а Великое княжество Литовское — Литвой и иногда Великим княжеством.

С XVII века в дипломатической переписке использовалось название Светлейшая Речь Посполитая Польская (польск. Najjaśniejsza Rzeczpospolita Polska; лат. Serenissima Res Publica Poloniae)[4].

Ныне широкоупотребляемое название Речь Посполитая Обоих Народов (польск. Rzeczpospolita Obojga Narodów) не является аутентичным и, вероятно, получило распространение после выхода в свет в 1967 году одноимённой исторической трилогии польского писателя Павла Ясеницы.

Государственное устройство

Речь Посполитая считалась общим государством «обоих народов» — польского и литовского, под которыми понималась совокупность представителей шляхетского сословия Королевства Польского и Великого княжества Литовского. Верховная власть, сильно ограниченная со стороны шляхты, принадлежала пожизненно избираемому монарху, носившему единый титул короля польского и великого князя литовского, русского и жемайтского. Законодательная, а также частично судебная власть находилась в руках Сейма, состоявшего из двух палат: Сената и Посольской избы. В состав Сената входили высшие государственные сановники и католическое духовенство, Посольская изба состояла из депутатов, называемых послами. Выборы депутатов происходили на поветовых сеймиках, представлявших собой специально созываемые перед началом работы Сейма собрания местной шляхты. Каждый повет отправлял на сейм двух делегатов (называемых «послами»), которым вручались составленные на сеймике инструкции, отражающие позицию шляхты повета по обсуждаемым на Сейме вопросам[5].

Будучи парламентским институтом, сеймики также исполняли функцию органов местного самоуправления, представлявшими собой основную форму реализации политических интересов шляхты, постоянно добивавшейся расширения их полномочий. С формальной и идеологической точки зрения все представители шляхты были равны, хотя на практике решающую роль в управлении государством играла немногочисленная группа крупнейших землевладельцев — магнатов. Особенно сильно влияние магнатерии было в Великом княжестве Литовском, однако с течением времени подобная ситуация сложилась и в Королевстве Польском. Постепенно мелкая и даже средняя шляхта оказалась зависима от магнатов, так как без их поддержки не могла добиться назначения на должности и улучшения своего экономического положения. По мере расширения влияния магнатов сеймиковая политическая культура приходила в упадок, виной чему была слабость государственного аппарата и особенно отсутствие влияния центральной власти на регионы[6].

Избрание монарха происходило на проводившемся в окрестностях Варшавы элекционном сейме, принять участие в котором могли все шляхтичи. Право быть избранным также имел каждый шляхтич, при этом в большинстве случаев кандидатами на престол становились представители иностранных династий. Избираемый пожизненно монарх не имел права передачи трона по наследству, издания декретов (привилеев), противоречащих законам, а также ареста шляхтича без суда. Дополнительные ограничения на королевскую власть накладывали так называемые генриковы артикулы, принимаемые монархом перед вступлением на престол. Политические и финансовые обязанности монарха определялись ещё одним обязательным соглашением, известным как Pacta conventa. Подписанием этого договора король и великий князь отказывался от передачи трона по наследству, обязывался править в согласии с королевским советом из 18 сенаторов, не реже раза в два года созывать Сейм, без разрешения которого не объявлять войны и мира и не вводить новые налоги. На территории Великого княжества Литовского условия правления великого князя определялись также положениями Статута Великого княжества Литовского[5].

История

Создание

Речь Посполитая явилась своего рода продолжением государства Ягеллонов — личной (персональной) унии Королевства Польского и Великого княжества Литовского, существовавшей с 1385 года (с перерывами). В 1569 между Польшей и Великим княжеством Литовским была заключена Люблинская уния, по которой оба государства объединялись в одно — с избираемым общим монархом (с двойным титулом короля польского и великого князя литовского), общим сеймом, единой внешней политикой и единой монетной системой. Однако обе части сохраняли свою администрацию, казну (включая денежную эмиссию), войско, суды, оставалась и граница между государствами с взиманием таможенных сборов. Великое княжество Литовское утратило при этом значительные территории на юге, Волынь, Подолье, Киевщину.

Политическая история

Для Речи Посполитой было характерно уникальное государственное устройство. Первое столетие её существования польские историографы называют «Золотым веком», каким он был для нобилитированного меньшинства страны — (шляхты), а также для многих горожан, пользовавшихся выгодами самоуправления по Магдебургскому праву. Однако в дальнейшем в политической жизни страны всё более нарастала анархия, а катастрофические демографические потери в ходе войн второй половины XVII — начала XVIII веков предопределили экономический упадок. В последние годы существования страны были проведены масштабные реформы как в экономической, так и в политической сферах, с помощью которых планировалось обеспечить Речи Посполитой устойчивое развитие, однако в этот момент объединённые силы трёх соседних держав уничтожили и разделили между собой это государство.

В момент своего образования Речь Посполитая находилась в состоянии войны с Россией. Благодаря военной реформе, проведённой королём Стефаном Баторием, и его полководческим талантам, Речь Посполитая переломила прежде неудачный ход войны в свою пользу и завершила её умеренно выгодным Ям-Запольским миром. Разногласия по поводу выборов нового короля после смерти Стефана привели к вторжению армии Австрийской империи, которая была разбита, а возглавлявший её эрцгерцог Максимилиан взят в плен. Восстания Косинского и Наливайко в конце XVI в., несмотря на их поражение, ознаменовали становление украинского казачества как важной политической силы.

В начале XVII века внешняя политика страны становится более экспансионистской; король Сигизмунд III ведёт войны с Россией, Швецией, Османской империей. Также шляхта, иногда с позволения короля, а иногда вопреки его воле, принимала участие в Молдавских войнах магнатов с целью установления контроля над Молдавией. В то же время некоторые польские подразделения приняли участие в Тридцатилетней войне на территории Священной Римской империи. Благодаря мастерству полководцев, таких как Ян Ходкевич, Речь Посполитая одержала немало побед, тем не менее эти войны не привели к кардинальному изменению геополитической ситуации в её пользу.

Середина XVII века оказалась для Речи Посполитой катастрофической: восстание Богдана Хмельницкого, Русско-польская война (1654—1667) и война со Швецией поставили государство на грань гибели. Тем не менее король Ян II Казимир сумел удержать страну от распада и поглощения соседями. Следующий период роста политического могущества Речи Посполитой связывается с правлением Яна III Собеского; наиболее известна его победа в битве под стенами Вены, положившая конец экспансии Османской империи в Европе.

Участие в Северной войне на стороне России привело к превращению территории Речи Посполитой в арену боевых действий, вызвало разорение населения и экономическое ослабление страны. Принцип Liberum veto, мешая проведению любых реформ, приводил также и к отставанию в организации вооружённых сил по сравнению с соседними странами, что поставило дальнейшее существование Речи Посполитой под угрозу. Возрастающее вмешательство иностранных держав в её внутренние дела не встречало достойного сопротивления большую часть XVIII века, и лишь в правление последнего короля Станислава Августа были проведены масштабные реформы, кардинально изменившие государственный строй Речи Посполитой и увенчавшиеся принятием Конституции 3 мая 1791 года — второй (после конституции США) в мире и первой в Европе конституции современного типа[7][8][9]. Реформы принесли свои плоды; благодаря участию в них видных экономистов того времени, таких как Антоний Тизенгауз, наблюдался экономический подъём. Однако Россия в ходе Русско-польской войны (1792), опираясь на Тарговицкую конфедерацию, уничтожила результаты реформ. Последней попыткой спасти Речь Посполитую было Восстание Костюшко, которое было подавлено интервентами, и в результате Третьего раздела в 1795 году Речь Посполитая прекратила своё существование.

Религиозная история

На территории Речи Посполитой в момент её образования проживали граждане самых различных вероисповедований: католики (в основном на западе и северо-западе), православные (в основном на востоке и юго-востоке), протестанты различных направлений (по всей территории, преимущественно среди высших сословий), иудеи (среди еврейского меньшинства), мусульмане (среди татарского меньшинства) и др. Один из видных государственных деятелей того времени, Каспар Бекеш, считается атеистом. В первые годы существования государства в нём господствовала веротерпимость: равноправие католиков и православных гарантировалось Привилеем 7 июня 1563 года, а в 1573 году Варшавская конфедерация провозгласила свободу вероисповедания, закрепив за Речью Посполитой статус самой толерантной страны в Европе того времени.

Однако в правление Сигизмунда III религиозная обстановка в стране изменилась; среди многих причин этого называют победу Контрреформации в Европе; взгляды ряда влиятельных иерархов католической и православной церквей, включая Петра Скаргу и Ипатия Поцея, по различным религиозным вопросам, таким, например, как вопрос о единстве веры и полезности этого для страны и общества; ослабление православной церкви в XVI веке в ходе Реформации и Ливонской войны (разорение Полоцка и взятие в плен российскими войсками православного архиепископа Арсения) и др.[10] В 1596 году на церковном соборе была принята Брестская уния, приведшая к возникновению униатской церкви. Первым следствием этого события явился резкий рост религиозной конфронтации, доходящей до восстаний и убийств (таких, например, как восстания, связанные с деятельностью архиепископа Иосафата, и его убийство). Уния также вызвала рост самоорганизации общества в форме братств и бурное распространение полемической литературы. Сейм 1633 года, приведший к власти Владислава IV, при полном согласии этого монарха сделал ряд шагов в сторону возвращения веротерпимости, приняв законы, обеспечивавшие права протестантов, православных и униатов. К 1647 году в Речи Посполитой насчитывалось около 4 тысяч униатских и более 13,5 тысяч православных приходов.[11]

К середине XVII века уровень религиозных свобод в Речи Посполитой стал уступать уровню передовых европейских стран. К этому времени большинство протестантских общин прекратили своё существование, оставаясь заметным религиозным меньшинством только на немногих приграничных территориях. Часть протестантов эмигрировала в Западную Европу. Сделавшись господствующей религиозной организацией, католическая церковь стала преследовать атеизм; одного из приверженцев этого учения — Казимира Лыщинского — казнили в 1689 году. С другой стороны, в Речь Посполитую переселялись верующие из стран, где уровень религиозных свобод стоял ещё ниже; таковыми были, например, преследуемые в России староверы.[12][13] Подчинение Киевской православной митрополии Московскому патриархату в 1688 году означало потерю самостоятельности православной церкви в Речи Посполитой; число её прихожан продолжало уменьшаться. Ко времени разделов Речи Посполитой православные стали небольшим религиозным меньшинством, в то время как униатская церковь вышла на второе место в стране после католичества, насчитывая 8 епархий с 9300 приходами, 172 монастырями, 10 300 священниками и 4,5 миллионами прихожан (36 % населения Речи Посполитой)[14].

В XVIII веке религиозный вопрос широко использовался соседями Речи Посполитой для вмешательства в её внутренние дела.

Разделы Речи Посполитой

Первый раздел Речи Посполитой 25 июля 1772 года Российской империей, Прусским королевством и Австрией в Санкт-Петербурге была подписана конвенция, согласно которой Восточная Белоруссия и часть Инфлянтов отходили к Российской империи; Вармия, воеводства Поморское, Мальборкское, Хелминьское, большая часть Иновроцлавского, Гнезненского и Познанского воеводств отходили к Пруссии; а княжества Освенцимское и Заторское, южная часть Краковского и Сандомирского воеводств, воеводства Русское и Белзское отходили к Австрии.

Второй раздел Речи Посполитой 12 января 1793, Гродно. 20 лет после первого раздела, Польша собиралась с силами, была проведена правительственная реформа, была принята вторая (после конституции США) в мире и первая в Европе конституция современного типа[7][8][9], наблюдался экономический подъём. Этим оказались довольны не все, снова конфедерация, снова против короля, но теперь за вмешательство России с призывом русских войск. К России отходит значительная часть Западной Белоруссии и Украины, а к Пруссии — Гданьск и Торунь, почти вся Польша, часть Мазовии и Краковского воеводства.

Третий раздел Речи Посполитой 24 октября 1795 года была подписана третья конвенция, по которой к России отошли земли восточнее рек Буг и Неман; к Пруссии отошла большая часть Мазовецкого воеводства с Варшавой, часть Трокского, Подляшского и Равского воеводств; к Австрии — воеводства Краковское, Сандомирское, Люблинское, часть Мазовецкого, Подляшского, Холмского и Брест-Литовского воеводств.

Итоги трёх разделов В итоге трёх разделов Речи Посполитой к России отошли литовские, западнорусские (современные белорусские и украинские земли, кроме части отошедшей к Австрии). Коренные польские земли поделили между собой Пруссия и Австрия. 15 января 1797 года подписана последняя конвенция, утвердившая раздел Речи Посполитой, упразднившая польское гражданство и полностью ликвидировавшая остатки польской государственности. К этой конвенции был приложен акт 1795 года отречения от престола польского короля Станислава Августа.

Попытки возрождения союза и их поражение

Первой попыткой сохранить польское-литовское государство было преобразовать его в Речь Посполитую Трёх Народов.

Попыткой возродить Речь Посполитую можно назвать создание Наполеоном Варшавского герцогства в 1807 году. Аналогичные попытки предпринимались во время Январского восстания (18631864) и в 1920-е, когда Юзеф Пилсудский выдвинул идею создания «Междуморья» — конфедерации Польши, Литвы, Белоруссии и Украины. Современная Польша называет себя наследницей Речи Посполитой. В литовской историографии отношение к польско-литовскому союзу, несмотря на его формально «добровольный» и «обоюдный» характер, было и остаётся с некоторыми оговорками в целом отрицательным из-за интенсивной полонизации литовцев и белорусов в этот период, а также из-за попыток Польши завладеть Вильно в начале XX века, пользуясь историческими прецедентами.

Площадь территории и население

Год Население, млн. чел. Площадь, тыс. км² Плотность, чел. на км²
1580 7,5 865 9
1650 11 878 12
1771 12,3 718 17
Источник: Cezary Kuklo. Demografia Rzeczypospolitej Przedrozbiorowej. — Warsawa: Wydawnictwo DiG, 2009. — P. 211. — 518 p.

На протяжении двух веков Речь Посполитая была одним из крупнейших государств Европы. После подписания в 1618 году Деулинского перемирия её территория достигла максимальной площади в 990 тыс. км² и оставалась таковой вплоть до перехода основной части Ливонии к Швеции по Митавскому перемирию в 1622 году[15].

Численность населения примерно с 7 миллионов в 1569 году достигла 12,3 миллионов человек в 1771 году[15]. До Люблинской унии Королевство Польское было заселено гораздо плотнее Великого княжества Литовского, где при примерно троекратном преимуществе в площади территории плотность населения была в 3-4 раза ниже. Значительная часть земель Великого княжества была практически безлюдна (см. Дикое Поле). Подобная ситуация сохранялась и позднее. Наиболее значительно население государства сокращалось в годы военных лихолетий и массовых эпидемий второй половины XVII — начала XVIII веков[15].

Столица

Официальной столицей Речи Посполитой был Краков. В 1596 замок Вавель подвергся пожару, поэтому король Сигизмунд III временно перенёс резиденцию в Варшаву. С тех пор Варшава стала фактической столицей, хотя столичное положение города не было зафиксировано ни в одном документе, а польские короли и великие князья литовские продолжали короноваться в Кракове. Варшава была провозглашена официальной столицей только по принятии Майской конституции 1791 года.

Административное деление

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Речь Посполитая состояла из трёх провинций. Великое княжество Литовское составляло отдельную провинцию, а Королевство Польское делилось на Великопольскую и Малопольскую провинции. Провинции делились на воеводства, а те в свою очередь на поветы (уезды).

Великопольская провинция

Воеводство Воеводский город Образование Число поветов Территория, км²
Брест-Куявское воеводство Брест-Куявский XIV век 5 3 000
Гнезненское воеводство Гнезно 1768 3 7 500
Иновроцлавское воеводство Иновроцлав XIV век 5 2 900
Калишское воеводство Калиш 1314 6 15 000
Ленчицкое воеводство Ленчица 1772 3 4 000
Мальборкское воеводство Мальборк 1466 4 2 000
Мазовецкое воеводство Варшава 1526 23 23 000
Плоцкое воеводство Плоцк 1495 8 3 500
Познанское воеводство Познань XIV век 4 15 500
Поморское воеводство Скаршевы 1454 8 12 907
Равское воеводство Рава 1462 6 6 000
Серадзское воеводство Серадз 1339 4 10 000
Хелмненское воеводство Хелмно 1466 2 4 654

Малопольская провинция

Воеводство Воеводский город Образование Число поветов Территория, км²
Белзское воеводство Белз 1462 4 9 000
Брацлавское воеводство Брацлав 1569 2 31 500
Волынское воеводство Луцк 1569 3 38 000
Киевское воеводство Киев 1471 3 200 000
Краковское воеводство Краков XIV век 4 17 500
Люблинское воеводство Люблин 1474 3 10 000
Подляское воеводство Дрогичин 1513 3
Подольское воеводство Каменец-Подольский 1434 3 17 750
Русское воеводство Львов 1434 13 83 000
Сандомирское воеводство Сандомир XIV век 6 24 000
Черниговское воеводство Чернигов 1635 2

Великое княжество Литовское

Воеводство Воеводский город Образование[16] Число поветов Территория, км²[17]
Берестейское воеводство Брест 1566 2 40 600
Виленское воеводство Вильна 1413 5 44 200
Витебское воеводство Витебск 1511 2 24 600
Жемайтское староство Россиены 1411 1 23 300
Минское воеводство Минск 1566 3 55 500
Мстиславское воеводство Мстиславль 1566 1 22 600
Новогрудское воеводство Новогродок 1507 3 33 200
Полоцкое воеводство Полоцк 1504 1 21 800
Трокское воеводство Троки 1413 4 31 100

Особое положение было закреплено за Задвинским герцогством (Ливонским княжеством), провинцией Великого княжества Литовского с ноября 1561 года. После подписания Люблинской унии герцогство стало совместным владением (кондоминиумом) Польской Короны и Княжества Литовского. В 1582 году герцогство было поделено на три части, преобразованные в 1598 году в Венденское, Дерптское и Перновское воеводства. В результате войны со Швецией 1600—1627 годов основная часть герцогства отошла последней, а оставшаяся часть Венденского воеводства была преобразована в Инфлянтское воеводство (формально создано в 1667 году).

Кроме перечисленного в состав Королевства Польского входили обладавшие особым статусом автономные Княжество Севежское и Княжество-епископство Варминское. Также в состав Короны входило несколько анклавов в Спише.

Экономика

Финансовая система

Как и везде в Европе того времени, в основу финансов Речи Посполитой были положены монеты, чья ценность обеспечивалась содержанием в них драгоценных металлов. Однако обе части страны, Польша и Литва, несмотря на объединение, сохранили свои монетные системы. Основой денежной системы в Королевстве Польском был польский грош, или осьмак. Один грош делился на 8 денариев, а 30 польских грошей составляли злотый. Основой денежной системы Великого Княжества Литовского был литовский грош, причём 8 литовских грошей были равны 10 польским. Один литовский грош делился на 10 пенязей, а 60 грошей составляли копу. Копа и злотый были счётными денежными единицами, остальные выпускались в виде реальных серебряных и биллонных монет. Реже использовались другие счётные единицы, такие как вярдунок, рубль и гривна. В разные годы чеканились монеты достоинством в 1/2, 1, 2, 3 пенязя, 1/2, 1, полтора, 2, 3, 4, 6, 8 польских и литовских грошей. Кроме того, в Речи Посполитой выпускалась крупная серебряная монета — талер и крупная золотая — дукат, а также дробные и кратные им единицы, такие как 1/2, 1/4, 1/6 талера; 1/2 дуката, 2 дуката. Поскольку талер чеканился из серебра высокой пробы, а содержание серебра в гроше постепенно понижалось в связи с инфляцией, его курс не был постоянным, изменившись за время существования Речи Посполитой от 30 до 240 польских грошей за 1 талер. Стоимость дуката составляла от 1,5 до 2,5 талеров. К середине XVII века пенязи-денарии вышли из употребления, им на смену пришла мелкая медная монета — солид, или шэляг (нынче обычно называемый боратинкой), курс которого составлял 1/3 польского гроша, иногда падая до 1/5 гроша. Реформой 1766 г. устаревшие монеты XVII—XVIII веков были изъяты из обращения, содержание серебра в монетах было повышено, а низшие грошовые номиналы становятся медными.

Подобно большинству стран Европы тех времён, в Речи Посполитой выплаты могли осуществляться монетами любых государств в соответствии с содержанием в них драгоценных металлов, причём в целях упрощения и единообразия расчётов суммы обычно пересчитывались в национальные денежные единицы. В связи с этим рынки Речи Посполитой свободно принимали талеры и дукаты других стран Европы, равные по номиналу и стоимости отечественным. Также на рынках обращалось значительное количество мелких серебряных монет соседней Пруссии и других германских княжеств, Ливонского ордена (во 2-й пол. XVI в.), Швеции (с 1621 г.) и других государств[18].

Культура и религия

Немалую роль в жизни Речи Посполитой, особенно в её образовательной системе, играл орден иезуитов[19]. Вступавшие в орден поляки работали как в пределах Речи Посполитой, так и по всему миру. Среди наиболее знаменитых польских иезуитов XVII века — Андрей Боболя, замученный казаками в Полесье в 1657 году, и Михал Бойм, умерший в 1659 году в джунглях на вьетнамско-китайской границе, пытаясь найти последнего южноминского императора и доставить ему ответ папы римского на просьбу о помощи от первой (и последней) китайской императрицы-католички[20].

Напишите отзыв о статье "Речь Посполитая"

Примечания

  1. Вялікае Княства Літоўскае. Энцыклапедыя у 3 т. — Мн.: БелЭн, 2005. — Т. 1: Абаленскі — Кадэнцыя. — С. 18. — 684 с. — ISBN 985-11-0314-4.
  2. Голенченко Г. [www.yabloko.ru/Themes/Belarus/belarus-33.html «Шляхетская демократия» в Великом княжестве Литовском XVI–XVIІІ вв] // Беларусь и Россия: общество и государство. — Мн.. — Вып. 2.
  3. Хархордин О. В. [magazines.russ.ru/nz/2007/55/ha10.html Была ли res publica вещью?] // Неприкосновенный запас. — 2007. — № 5 (55).
  4. См., например, текст договора Яна III Собеского с Фридрихом Августом (1677) [www.ieg-mainz.de/likecms/likecms.php?site=comment.htm&dir=&ieg2sess=qrbdu7qp5esfkg95sajvkl54s6&treaty=113&comment=296&notrans=1]  (лат.) или текст союзного договора Речи Посполитой с Прусским королевством (1790) [pl.wikisource.org/wiki/Traktat_przyja%C5%BAni_i_przymierza_pomi%C4%99dzy_Prusami_i_Rzecz%C4%85pospolit%C4%85_(1790)]  (польск.).
  5. 1 2 Грыцкевіч А. Дзяржаны і палітычны лад // Вялікае Княства Літоўскае. Энцыклапедыя у 3 т. — Мн.: БелЭн, 2005. — Т. 1: Абаленскі — Кадэнцыя. — С. 43—44. — 684 с. — ISBN 985-11-0314-4.
  6. Радаман А. Соймік // Вялікае Княства Літоўскае. Энцыклапедыя у 3 т. — Мн.: БелЭн, 2005. — Т. 2: Кадэцкі корпус — Яцкевіч. — С. 617. — 788 с. — ISBN 985-11-0378-0.
  7. 1 2 [books.google.com/books?ie=UTF-8&vid=ISBN0140444955&id=WSzKOORzyQ4C&pg=PA13&lpg=PA13&dq=May+second+oldest+constitution&sig=V8SxrTUQsbI3LI8RUgTbFKJFgE0 James Madison The Federalist Papers] Penguin Classics 1987 ISBN 0-14-044495-5
  8. 1 2 [books.google.com/books?ie=UTF-8&vid=ISBN083770362X&id=2xCMVAFyGi8C&pg=PA15&lpg=PA15&dq=May+second+constitution+1791&sig=CSUWpkkxK7voCkrPXYAmFyfMWMY Albert Blaustein. Constitutions of the World.] Fred B. Rothman & Company 1993 ISBN 0-8377-0362-X
  9. 1 2 [books.google.com/books?id=f42INaX6uX8C&pg=PA68 Bill Moyers. Moyers on Democracy 2009] Random House Digital, Inc. ISBN 978-0-307-38773-8 page=68
  10. Нарысы гісторыі Беларусі, т. 1. — Мн.: Беларусь, 1994. — т. 1, С. 177. — 528 с.
  11. Вялікае Княства Літоўскае. Энцыклапедыя у 3 т. — Мн.: Беларуская Энцыклапедыя імя П. Броўкі, 2005. — Т. 1: Абаленскі — Кадэнцыя. — С. 114—116. — 684 с. — ISBN 985-11-0314-4
  12. [www.vetka.by/2012/01/volnye-lyudi-iz-moskovskix-vladenij-kogda-byla-osnovana-vetka/ Вольные люди из московских владений. Когда была основана Ветка? | Ветка | Ветковский район | Погода в Ветке | Город Ветка фото | Сайт города Ветка и Ветковского района Гомельс…]
  13. [www.ctv.by/novosti-gomelya-i-gomelskoy-oblasti/vetkovskaya-shkola-ikonopisi-vetkovskaya-rezba-chem-eshchyo Ветковская школа иконописи, ветковская резьба… Чем ещё знаменит город Ветка в Гомельской области?]
  14. Kuklo C. Demografia Rzeczypospolitej Przedrozbiorowej — Warsawa: Wydawnictwo DiG, 2009. — 518 p. — P. 211.  (польск.)
  15. 1 2 3 Cezary Kuklo. Demografia Rzeczypospolitej Przedrozbiorowej. — Warsawa: Wydawnictwo DiG, 2009. — P. 211. — 518 p. — ISBN 978-83-7181-590-4.
  16. Administration // Encyclopedia Lituanica / Simas Sužiedėlis, Juozas Kapočius. — Boston, Massachusetts, 1970-1978. — Т. I. — P. 17–21.
  17. Stasys Vaitiekūnas. Lietuvos gyventojai: Per du tūkstantmečius. — Vilnius: Mokslo ir enciklopedijų leidybos institutas, 2006. — P. 53. — ISBN 5-420-01585-4.
  18. В. Н. Рябцевич «Нумизматика Беларуси» — Мн.: Полымя, 1995.
  19. [www.chinaheritagenewsletter.org/scholarship.php?searchterm=020_magnum_cathay.inc&issue=020 Venturing into Magnum Cathay. Seventeenth-century Polish Jesuits in China: Michał Boym S.J. (1612—1659), Jan Mikołaj Smogulecki S.J. (1610—1656) and Andrzej Rudomina S.J. (1596—1633)] (A report by Barbara Hoster and Dirk Kuhlmann on a conference held in Kraków, Poland, 26-30 September 2009). China Heritage Newsletter, No. 20, December 2009.
  20. Mungello David E. [books.google.com/books?id=wb4yPw4ZgZQC Curious Land: Jesuit Accommodation and the Origins of Sinology]. — University of Hawaii Press. — P. 139. — ISBN 0824812190.

Литература

  • Польша, история // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Трачевский А. С. [runivers.ru/lib/book4514/53922/ Польское бескоролевье по прекращении династии Ягеллонов]. — М.: Тип. Грачева и комп., 1869. — 664 с.
  • Артамонов В. А. Россия и Речь Посполитая после Полтавской победы (1709—1714) / Отв. ред. д-р ист. наук Г. А. Некрасов; Рецензенты: д-р ист. наук Б. Н. Флоря, д-р ист. наук Н. Ф. Демидова; Академия наук СССР. Институт истории СССР. — М.: Наука, 1990. — 208 с. — 3000 экз. — ISBN 5-02-009456-0. (в пер.)

Отрывок, характеризующий Речь Посполитая

«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.