Риарио, Рафаэль
| Рафаэль Риарио | |
| итал. Raffaele Riario | |
[[Файл: |250px]] | |
| Архиепископ Пизы с 1493 по 1521 | |
|---|---|
| Предшественник | |
| Преемник | |
| Декан Коллегии кардиналов с 1511 по 1521 | |
| Личные данные | |
| Родился | |
| Священническое рукоположение | |
| Епископская номинация | |
| Кардинальское назначение | |
| Умер | |
Рафаэ́ль Сансо́ни Галео́ти Риа́рио делла Ро́вере (итал. Raffaele Sansoni Galeoto Riario della Rovere; 3 мая 1461, Савона — 9 июля 1521, Неаполь) — итальянский кардинал эпохи Ренессанса, известный в основном благодаря тому, что построил Палаццо делла Канчеллерия и одним из первых пригласил Микеланджело в Рим. Также он стал первым подростком, вошедшим в коллегию кардиналов, за всю историю Святого Престола. Племянник Джироламо[1] и Пьетро Риарио, внучатый племянник папы Юлия II. В своё время был одним из самых влиятельных людей в Риме и неоднократно пытался стать понтификом.
Содержание
Ранние годы и заговор Пацци
Рафаэль родился в бедной семье в Савоне. Он был сыном Антонио Сансони и Виоланты Риарио, племянницы Франческо делла Ровере, ставшего папой Сикстом IV в 1471 году.
Будучи непотом понтифика, Риарио был возведён в сан кардинала-диакона Сан-Джорджио-ин-Велабро 10 декабря 1477 года и получил власть над некоторыми диоцезами (епархия Куэнка (на англ.), архиепархия Пизы, епархия Саламанки, епархия Трегье и епархия Осма-Сории). Тогда ему было всего лишь шестнадцать лет, он изучал каноническое право в Пизанском университете. Возвращаясь в Рим, весной 1478 года Риарио остановился во Флоренции, где он стал свидетелем заговора Пацци против Медичи, организованного папой Сикстом IV. Несмотря на свою невиновность, Рафаэль был схвачен в одной из ниш собора, где произошло покушение, и арестован флорентийскими властями из-за связей с Джироламо Риарио, главой заговора, и епископом Франческо Сальвиати. Когда кардинал признал, что заговорщики действовали по приказу папы, он был помилован Лоренцо Медичи и освобождён несколько недель спустя[2]. 22 июня 1478 года он был формально признан кардиналом в Сиене и четыре дня спустя был отправлен легатом в Перуджу.
К 1480 году Риарио был рукоположен в священники и получил сан кардинала-священника церкви Сан-Лоренцо-ин-Дамазо (на англ.) в Риме.
Риарио при папском дворе
В 1484 году, Риарио был вовлечён в войну, вспыхнувшую между римскими семьями Орсини и Колонна, в тщетных попытках обезопасить жизнь своего друга Лоренцо Оддоне Колонна, который был обвинён в убийстве одного из членов рода Орсини и казнён по приказу папы Сикста IV. В 1488 году, новый папа Иннокентий VIII послал кардинала Риарио легатом к его дяде по материнской линии Джироламо Риарио, тогдашнему правителю Форли и Имолы, восставшего против Святого Престола. Между тем, кардинал уже начал возведение своего дворца рядом с церковью Сан-Лоренцо-ин-Дамазо (1486).
Говорят, что в 1489 году Франческетто Кибо (на англ.), внебрачный сын папы Иннокентия, проводя время в резиденции Рафаэля Риарио, за одну ночь проиграл хозяину в карты 15 тысяч дукатов (по другим данным, 6 тысяч скудо)[1]. Когда папа попросил кардинала вернуть деньги, последний ответил, что, к сожалению, он уже задействовал их в строительстве дворца.
Как камерария Риарио обычно хвалят за обеспечение порядка в Риме после смерти Иннокентия VIII. Он был кандидатом на папскую тиару в конклаве 1492 года (на англ.), однако был исключён ещё из первого тура голосования из-за своего молодого возраста. В конце концов Риарио отдал свой голос за Родриго Борджиа (Александр VI), который в благодарность наградил его выгодной должностью епископа Картахены.
Во время правления папы Александра VI (1492—1503) Риарио отличился как дипломат и советник при папском дворе. В 1493 году, он был послан легатом к Катерине Сфорца, вдове Джироламо Риарио, с целью убедить её не дать французским войскам пройти через Форли и Имолу. Папа Юлий II, родственник Риарио, но не всегда его союзник, повысил его до звания епископа Остии.
Заговор против Льва X и смерть
К 1513 году Риарио стал одним из самых богатых и могущественных людей в Риме. Он владел огромным богатством и был серьёзным претендентом на престол папы. Однако его планам помешал Джованни Медичи, избранный понтификом под именем Лев X[1].
В июне 1517 года, кардинал Петруччи (на итал.) и другие сговорились против папы Льва. Кардинал Риарио отказался участвовать в заговоре, но в конце концов он узнал о намерениях Петруччи убить папу и не сделал ничего, чтобы помешать этому. Папа Лев был осведомлён об угрозе, арестовал заговорщиков и приказал их казнить. Медичи не забыли Риарио, так как тот был замешан в заговоре Пацци. Кардинал был схвачен и заточён в замке Святого Ангела; за освобождение с него потребовали штраф в 50 тысяч дукатов. Чтобы спасти свою голову, кардиналу пришлось уступить свой дворец папе, который отдал его в распоряжение своему двоюродному брату Джулио Медичи. Последний, будучи вице-канцлером Святого Престола, превратил это здание в место заседания Апостольской канцелярии. С тех пор, дворец стал называться Палаццо делла Канчеллерия[1].
Рафаэль Риарио умер в Неаполе в возрасте 60 лет. Его могила находится в римской церкви Санти-Апостоли.
Меценатство и репутация
Художественные предпочтения кардинала Риарио, любителя изящных искусств и в особенности скульптуры, предзнаменовали приход Высокого Возрождения в Рим. Его гигантская резиденция, в которой видно влияние флорентийской архитектуры, стала первым зданием в новом монументальном стиле, который стал преобладать в Риме при папе Юлии II. Риарио также приписывают то, что он одним из первых заметил талант молодого Микеланджело. В 1496 году, «Спящий Амур» был продан ему под видом античного памятника: вскоре эстетический прелат обнаружил подлог, но был настолько впечатлён качеством работы, что пригласил Микеланджело в Рим, где тот проработал весь остаток своей жизни.
Как правило, Рафаэль Риарио считается типичным прелатом своей эпохи: равнодушный в религиозных вопросах; скорее государственный деятель, чем религиозный; скорее меценат, чем богослов.
Список должностей
См. также
Напишите отзыв о статье "Риарио, Рафаэль"
Примечания
Литература
- Schaich Michael Riario-Sansoni, Raffaelo. — 1994. — C. 162—166. — ISBN 3-88309-053-0. (нем.)
Ссылки
- [www.treccani.it/enciclopedia/raffaele-riario/ Raffaele Riario nell’Enciclopedia Treccani] (итал.)
- [www.fiu.edu/~mirandas/bios1477.htm#Sansoni Биография] (итал.)
- [www.catholic-hierarchy.org/bishop/briadsa.html Episcopal Lineage] (англ.)
Отрывок, характеризующий Риарио, Рафаэль
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.
После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
