Ригль, Алоиз

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Алоиз Ригль
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)Алоиз Ригль (нем. Alois Riegl; 14 января 1858, Линц — 17 июня 1905, Вена) — австрийский историк, искусствовед, представитель так называемой венской школы искусствознания (Wiener Schule дер Kunstgeschichtе), сторонник формализма в искусстве. Член Австрийской академии наук. Выступал против непризнания и недооценки достижений предыдущих эпох, а также за признание истории искусства академической наукой.



Биография

Вырос в галицийском Заболотове, где его отец был чиновником в управлении табачной торговли. После смерти отца в 1873 году по настоянию опекуна изучал право. В 1874 г. сдал на аттестат зрелости в Кремсмюстере. Поступил в Институт Теодора фон Зикеля, где основательно изучал палеонтологию; учился у Роберта Циммермана, склонного к формализму, что привило Алоизу привычку в ходе изучения искусств стремиться к строгой объективности. Будучи историком искусства, с 1877 по 1898 служил куратором раздела текстиля в Музее искусства и промышленности Эйтельберга, где получил степень (1889) и стал ординарным профессором в университете (1897).В 1901 г., назначен главой комиссии по охране предметов искусства. Несмотря на онкологическое заболевание и прогрессирующую глухоту, Ригль работал до самой смерти. Лидерство в Венской школе после преждевременной смерти Ригля перешло к чеху Максу Дворжаку (1874–1921). Под влиянием их идей о концепции использования и дополнения памятника архитектуры современным способом начинается движение за охрану памятников (клуб «За старую Прагу»), участниками которого были и архитекторы-кубисты.

Сферой интересов Ригля было изучение древнеримского искусства, голландской живописи XVII века и методология сохранения исторического наследия. Для становления взглядов Ригля важное значение имела полемика с теорией Г. Земпера о материале как важнейшем элементе, определяющем законы формообразования.

Вклад в искусство архитектуры

С 1897 года — профессор Венского университета. Наряду с Р. Циммерманом, Э. Гансликом, Г. Т. Фехнером развил эстетические идеи И. Ф. Гербарта. Ригль преобразовал эстетику Гербарта в собственную философию стиля, под которым он понимает «отношения, в которых части находятся друг к другу и к целому».

Отвергая нормативный взгляд на историю искусств, как на эволюционную последовательность периодов «упадка» и «прогресса» на пути к общему идеалу, выдвинул понятие о внутренне присущей художественному творчеству художественной воле, предопределяющей своеобразие эпох искусства, в том числе периодов гаптической (осязательно-плоскостной) и оптической (пространственной) трактовки формы.

В ходе своих исследований в области искусства сделал наиболее значительный шаг в развитии закона об охране памятников в Австрии (1903). Согласно А. Риглю, в основе реставрационного вмешательства лежит стремление к достижению той или иной цели, которые могут быть установлены в зависимости от общественной значимости памятника и его ценности. В своей классификации ценностей памятников архитектуры А. Ригль исходит из признания того, что любой памятник предстает перед нами в качестве двоякой ценности — исторической и современной, соотношение которых зависит от многих факторов. Историческая ценность в данном случае понимается как значение и состояние объекта, которые связаны с первоначальным моментом его существования, т. е. историческая ценность будет тем выше, чем сохраннее оригинал. Именно поэтому в системе критериев А. Ригля особое значение приобретает «ценность давности», которая придает значение возрасту объекта и следам, отразившиеся на нем со временем. Автор подчеркнул документальное значение исторической ценности памятника: «Историческое — это то, что было и чего больше нет». Вместе с тем комплекс «современных ценностей» памятника определяется его общественной значимостью. Среди «современных ценностей» А. Ригль выделяет эксплуатационную и художественную ценности, т. к. они являются относительными и зависят от вкусов и потребностей современного общества.

Уже в 1907 г. А. Ригль приступил к изданию 21-томной энциклопедии «Австрийское искусство. Топография» (Вена, 1907–1927), параллельно с которой в 1910 г. издал работу «Вопросы стиля: основы истории науки об орнаментах», в которой использовал свои познания в позднеримском текстиле, чтобы начать дискуссию об эстетическом материализме Готфрида Земпера. Опровергая утверждение некоторых архитекторов, что материал определяет стиль, А. Ригль изобрел термин «веление искусства» или «художественное намерение» для обозначения автономности жизни форм. Изменение формы является следствием не изменений в обществе, а импульсов, идущих от самих форм. Однако, чтобы подчеркнуть их автономность, А. Ригль ввел термин «воля». Чтобы подчеркнуть особенности искусства Египта и Греции от более поздней живописи, следуя за Циммерманом и Гербартом, А. Ригль подробно описал абсолютное различие осязательного и оптического стилей искусства. Осязательное искусство создаёт скульптурные образы, выделенные, как это было в Древнем Египте, из окружающего пространства. Эти статуи внушают чувство неизменности своими чёткими контурами, причём им совсем не нужны тени. В оптическом же искусстве пространство передаётся в двухмерном изображении посредством светотеней, сложных контуров и импрессионисткой игры света.

Несмотря на идеалистичность предпосылок, теория Ригля позволила разработать разнообразные приёмы анализа художественной формы.

Вклад в развитие теории об охране памятников

Алоиз Ригль является не только известным искусствоведом, но и реставратором, который сделал значительный вклад в разработку целостной теории охраны памятников. Его авторству принадлежит книга «Современный культ памятников. Сущность и происхождение», которая вышла в свет уже в 1903 году. Значимость этой работы для теории реставрации определяется тем, что она переведена на многие языки мира.

В своем труде Алоиз Ригль говорит о том, что сегодня, когда человек живет в концепции идеи развития, каждое прошлое событие является для нас незаменимым и важным звеном в этом постоянном движении прогрессирования, эволюционирования. В связи с тем, что таких событий слишком много, и их количество постоянно растет, так как история продолжает своё развитие и прямых или косвенных свидетельств о новом этапе в той или иной деятельности человека становится больше, внимание уделялось лишь самым важным эпизодам какой-либо сферы жизни людей. Автор говорит о том, что свидетелем этих событий может быть любой памятник, как исторический, так и художественный. Он показывает, что как в историческом памятнике кроется художественная ценность и информация о развитии в творчестве, так и памятник искусства наделен исторической ценностью, представляя собой, своим образом и техникой изображения ступень развития искусства. Так автор заключает, что деление памятников на «исторические» и «художественные», не является точным, в результате того, что вторые подпадают по первое понятие, и появляются среди них. Такое заключение приводит Алоиза Ригля к вопросу о том, что же ценится в произведениях искусства, неужели только их историчность. В действительности ценится больше то, что является более древним. Однако, для произведения искусства не менее важны манера его исполнения, образ, красота, сочетание красок и т.д., то есть те критерии, которыми оно наделено и которые формируются в художественную ценность памятника. Такая ценность является независимой от историко-художественной ценности, она является важной в независимости от того, какая позиция в истории развития искусства принадлежит произведению. Выявление ценности памятника именно с точки зрения с мастерства художника, красоты изображенного и т.д., то есть чисто художественной ценности произведения, порождает вопрос о том, является ли эта ценность такой же самодостаточной, как и историческая, обнаруживается ли она в прошлом также явно. Или она является чисто субъективной для каждого человека, то есть следствием личностного отношения, понимания и интерпретации, в связи с чем, может варьироваться и меняться в зависимости от того, кто смотрит на произведение, в какое время, век, год и т.д. Тогда в таком случае эта ценность не является представленной в представлении о памятнике, как о произведении с памятной значимостью.

Алоиз Ригль говорит о том, что определение художественной ценности зависит от того, какой концепции придерживаться. Первая подразумевает старое представление о художественной ценности произведения, которое наделялось ею в той степени, в которой оно отвечало потребностям формы и сущности прекрасного, принятой всеми, то есть считающаяся объективной, и никогда не имеющей идеального оформления. Вторая концепция связана с новым понятием, к которому Алоиз Ригль пришел в связи с проводимыми им исследованиями, начатые в продолжение идеям Гердера, а именно с художественной волей. Алоиз Ригль, говорит о том, что художественная ценность произведения измеряется в соответствии с тем, насколько она соответствует потребностям современной художественной воли, которые никогда не смогут быть сформированными, так как постоянно меняются в зависимости от времени и человека, то есть являются субъективными и определяются персональными вкусами.

В связи с установлением данной разницы в понимании сущности художественной ценности будет определяться процесс обеспечения охраны памятника. Дело в том, что если нет художественной ценности, которая всегда бы признавалась за произведением, а есть только художественная ценность, которой памятник наделяется в зависимости от вкусов и предпочтений, то есть она определяется в какой-то момент времени и может со временем утрачиваться, меняться, то художественная ценность памятника не может рассматриваться как памятная ценность, а только как настоящая, в присутствующая в данный момент. Когда заходит речь об охране памятника, то учитываться должна и художественная ценность памятника наравне с историко-мемориальной, ведь она хоть и присутствует именно в данный момент, но именно ее выявление в данный момент наделяет памятник определенным отношением со стороны. Однако художественную ценность надо отделять от понятия «памятника». Таким образом, выделяя два группы ценностей памятника, а именно художественную и мемориальную, автор обозначает невозможность говорить «о памятниках искусства и истории», он говорит о памятниках только в рамках истории. Важно понимать, что памятники не наделены изначально смыслами и значениями, мы сами как современные созерцатели наделяем их ими.[1][2][3]

Избранные труды

  • Altorientalische Teppiche, Leipzig 1892. Reprint Mittenwald, Mäander Kunstverlag, 1979. Mit einer bibliographischen Einführung von Ulrike Besch. ISBN 3-88219-090-6
  • Stilfragen, 1893
  • Volkskunst, Hausfleiß und Hausindustrie, Berlin 1894. Reprint Mittenwald, Mäander Kunstverlag, 1978 mit einem Nachwort von Mohammed Rassem. ISBN 3-88219-065-5
  • Die spätrömische Kunstindustrie nach den Funden in Österreich-Ungarn dargestellt in 2 Bänden, 1901 und 1923
  • Das holländische Gruppenporträt, 1902
  • Der moderne Denkmalkultus, 1903
  • Gesammelte Aufsätze, Augsburg — W., 1929.

Напишите отзыв о статье "Ригль, Алоиз"

Литература

  • История европейского искусствознания. Вторая половина XIX в. — начало ХХ в., кн. 1, М., 1969, с. 65–73;
  • Piwocki К. Pierwsza nowoczesna teoria sztuki. Poglądy Aloisa Riegla, Warsz., 1970.  (польск.)
  • «Популярная художественная энциклопедия» / Под ред. Полевого В. М.; М.: Издательство "Советская энциклопедия", 1986.
  • «Формальный метод в литературоведении: критическое введение в социологическую поэтику» Georg Olms Verlag, 1928 (перевод Медведев П. Н.).
  • Рыков, А.В. Алоиз Ригль // Рыков А.В. Формализм. Социология искусства. СПб.: Издательство Санкт- Петербургского университета, 2016.

Примечания

  1. [icomos.by/artykuly/35-alois-rygl-suchasny-kult-pomnika АЛОІС РЫГЛЬ .Сучасны культ помнікаў: Яго сутнасць і развіццё]. icomos.by. Проверено 6 февраля 2016.
  2. Юкка Йокилето [kgiop.gov.spb.ru/media/uploads/userfiles/2015/08/27/%D0%99%D0%BE%D0%BA%D0%B8%D0%BB%D0%B5%D1%82%D0%BE.pdf ОБЩИЕ РАМКИ КОНЦЕПЦИИ ПОДЛИНОСТИ].
  3. Марек Крейчи [cyberleninka.ru/article/n/ohrana-pamyatnikov-kak-eticheskiy-imperativ-maks-dvorzhak-i-stanovlenie-sistemy-ohrany-pamyatnikov-v-tsentralnoy-evrope ОХРАНА ПАМЯТНИКОВ КАК ЭТИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ: МАКС ДВОРЖАК И СТАНОВЛЕНИЕ СИСТЕМЫ ОХРАНЫ ПАМЯТНИКОВ В ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЕ] // Журнал "Вопросы музеологии". — 2011.

Ссылки

  • [ii.fmph.uniba.sk/~filit/fvr/riegl_a.html Riegl, Alois (1858—1905)] (слов.)

Отрывок, характеризующий Ригль, Алоиз

– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.