Рижский государственный театр оперетты
Поделись знанием:
К:Театры, основанные в 1945 годуКоординаты: 56°57′30″ с. ш. 24°07′38″ в. д. / 56.9583° с. ш. 24.1273° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=56.9583&mlon=24.1273&zoom=17 (O)] (Я)
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
| Рижский государственный театр оперетты | |
 Здание, в котором до 1993 года находился Рижский театр оперетты | |
| Прежние названия |
Рабочий театр Латвийского центрального совета профсоюзов |
|---|---|
| Основан |
1945 |
| Руководство | |
| Главный режиссёр |
Ольгерт Дункерс |
Рижский государственный театр оперетты — музыкальный театр, работавший в Риге с 1945 по 1993 год.
Содержание
История театра
Театр был создан в 1945 году. На момент создания носил название Рабочий театр Латвийского центрального совета профсоюзов и совмещал музыкальные и драматические постановки. С 1946 года назывался Государственным театром музыкальной комедии в репертуаре которого остались только музыкальные спектакли.
Первоначально размещался в здании на улице Сарканармияс, 10 (сегодняшняя ул. Бруниниеку). На открытии театра 9 февраля 1945 года была показана пьеса Вилиса Лациса «Невестка».
В 1964 году переименовывается в Рижский государственный театр оперетты. Кроме оперетт, театр ставил оперы, водевили, мюзиклы, зонг-оперы. Важным компонентом современного музыкального спектакля в конце шестидесятых годов становиться хореографическая составляющая.
В театре работали латышская и русская труппы, каждая из которой имела в своём составе ярких и талантливых исполнителей.[1]
В 1992 году, после подписания договора о реорганизации, Рижский театр оперетты прекратил существование.
Главные режиссёры театра
- 1963—1978 — Волдемар Пуце
- 1978—1989 — Карлис Памше
- 1989—1993 — Ольгерт Дункерс
Главные дирижёры театра
- 1946—1962 — Т. Вейш
- 1963—1974 — Менделис Баш
- 1974—1992 — Янис Кайякс
Главные балетмейстеры театра
- 1951—1956 — Хелена Тангиева-Бирзниеце
- 1965—1992 — Янина Панкрате
Труппа театра
Солисты-вокалисты:
- Баяре А.
- Бочкун Николай
- Вердиньш М.
- Вилгерте Ю.
- Глебова Жанна
- Звея Эдгарс
- Зирдзиньш В.
- Зирдзиня М.
- Калнакаркле И.
- Кепе Рамонс
- Киселёва А.
- Кожикова А.
- Креслиньш Е.
- Креслиня А.
- Курзина Л.
- Мисиньш Харий
- Озеров А.
- Пупшто З.
- Ракстиньш В.
- Рымарь Л.
- Рушко Вилхелмс
- Сниедзе Лилия
- Соловьёв М.
- Спановска Инта
- Штейнбергс К.
- Штейнберга Р.
Дирижёры:
|
Режиссёры:
|
|
Некоторые постановки прошлых лет
- 1950 — «Гаспароне» Карла Миллёкера
- 1952 — «Трембита» Юрия Милютина
- 1952 — «Летучая мышь» Иоганна Штрауса (сына)
- 1954 — «В краю голубых озёр» Арвида Жилинскиса
- 1954 — «Голубой гусар» Николая Рахманова
- 1955 — «Шесть маленьких барабанщиков» Арвида Жилинскиса
- 1956 — «Цветок Гавайев» Пала Абрахама
- 1956 — «Сильва» Имре Кальмана
- 1958 — «Когда Адам в отпуске» Николая Золотоноса
- 1959 — «Кливия» Н. Досталя
- 1960 — «Птицы без моря» Д. Раманиса и А. Круклиса
- 1963 — «Аннеле» Э. Игенберги
- 1964 — «Парни янтарного берега» Арвида Жилинскиса
- 1968 — «Купальщица Сюзанна» Гунара Орделовскиса
- 1970 — «Тайна красного мрамора» Арвида Жилинскиса
- 1970 — «Хлеб-соль на Картофельной улице» Г. Раманса
- 1971 — «Ограбление в полночь» В.Митровича
- 1975 — «Из подслащённой бутылки» Иманта Калныньша по пьесе Рудольфа Блауманиса
- 1976 — «Третий сын отца» Яниса Кайякса
- 1976 — «Тогда в Севилье» С.Алёшина
- 1976 — «Венский вальс» В.Пуце
- 1979 — «Сестра Керри» Раймонда Паулса по роману Теодора Драйзера
- 1981 — «Ещё труба в поход зовёт» Яниса Кайякса
- 1982 — «А ну, ребята!» Раймонда Паулса
Напишите отзыв о статье "Рижский государственный театр оперетты"
Примечания
- ↑ «Латвийская Советская энциклопедия», главная редакция энциклопедий, Рига 1985
Литература
- Рига: Энциклопедия = Enciklopēdija «Rīga» / Гл. ред. П. П. Еран. — 1-е изд.. — Рига: Главная редакция энциклопедий, 1989. — С. 709. — 60 000 экз. — ISBN 5-89960-002-0.
Ссылки
- [culture.niv.ru/doc/theatre/encyclopedia/361.htm#ab7375 Информация о Рижском государственном театре оперетты в статье о театрах Риги в Театральной энциклопедии]
Отрывок, характеризующий Рижский государственный театр оперетты
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
