Римляне

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Римляне
Самоназвание

романи, квириты

Язык

латинский язык

Религия

Римская религия, впоследствии христианство

Расовый тип

европеоидная раса

Входит в

романские народы

Родственные народы

иллирийцы, иберы

Происхождение

италики

Ри́мляне (самоназвание — романи (лат. romani) и, реже употребляемое, квириты (лат. Quirites); также римский народ — лат. Populus Romanus) — народ, зародившийся на территории Апеннинского полуострова, в регионе Лациум, в пределах города Рим. Вследствие завоеваний, активной колонизации и политики ассимиляции покоренных народностей, римляне стали основным населением европейской части Римской империи. Римское население провинции Италия стало основой формирования современной итальянской нации.

Язык римлян — латинский язык, получивший название от названия племени латинов. До IV века н. э. римляне придерживались традиционных верований, с IV века большинство населения составляли христиане.

Наука, изучающая римский язык и культуру, называется романистика.





Истоки римского этноса

Известно, что на территории Италии проживало несколько различных народностей — племена италиков, этрусков, лигуров, греки и галльские племена на севере. На территории Лациума, к югу от реки Тибр, проживало одно из крупных племен италиков — латины, к северу от Тибра располагались города этрусков, а к востоку ряд других племен италиков — сабины, умбры, эквы, вольски и другие. Первым, кто основательно попытался изучить вопрос корней римского народа, можно считать Б. Г. Нибура, хотя его теория и имеет весьма специфический характер — так, этрусками он считает пеласгов, латинов считает альбанцами и т. п. Однако он и не отбрасывает возможность троянского происхождения римлян, хотя и не считает возможным это доказать.

Теория о «троянском происхождении» римлян берёт начало в легенде, повествующей о том, что Эней в XII веке до н. э., после разгрома Трои в результате Троянской войны, прибыл на берег Лациума с остатками своего народа и, объединившись с местным племенем, создал новый народ — Латинов, названый по имени их царя, на дочери которого Эней женился, а также основал город Лавиниум, названый в честь его жены. Энея римляне считали безусловным прародителем своего народа, что отражалось во всех их верованиях. Эта легенда воспроизведена в народно-историческом произведении Тита Ливия «История от основания города» и затем была изложена Вергилием в национальной римской поэме «Энеида». О троянском происхождении римлян говорит Тацит, называя Трою «памятником нашего происхождения»[1]. Впоследствии, после захвата римлянами Троады, римский сенат освободил жителей Илиона от налогов, полагая их «родственниками римского народа».

Формирование римского этноса

Возникновение римского народа уходит корнями в VIII—V века до н. э. Стратиграфические раскопки на Форуме и Священной дороге, а также на Палатине дали примерное подтверждение традиционной дате основания Рима (753 г. до н. э.). Археологический материал позволяет также решить вопрос о том, развивался ли город из единого центра, как утверждает легенда. Большинство археологов в наше время склоняется к точке зрения, признающей возникновение Рима результатом длительного и сложного процесса слияния (синойкизма) отдельных изолированных общин — поселений на римских холмах[2]

Согласно легенде, из рода царей, основанного в Лациуме Энеем, происходит «основатель Рима» и собственно римского народа — Ромул. Момент основания им Рима древнеримские историки «вычислили» с большой точностью: они датируют его 21 апреля 753 г. до н. э. Разумеется, дата эта совершенно искусственная, и может быть принята лишь весьма условно. Однако день 21 апреля — древнейший пастушеский праздник Парилии — важен в том плане, что подтверждает приоритет скотоводства над земледелием по отношению к догородскому, «доримскому» населению долины Тибра.

По той же легенде, население Рима формировалось из рабов и беглецов Центральной Италии. Это же обстоятельство подвигло царя Ромула начать войну и захватить женщин соседнего племени Сабинов, поскольку мизерное число новоиспечённых жителей имело жен, а война укрепила бы и сплотила население.

Братья стояли перед выбором: либо распустить беглых рабов, во множестве собравшихся вокруг них и тем самым потерять все своё могущество, либо основать вместе с ними новое поселение. А что жители Альбы не желали ни смешиваться с беглыми рабами, ни предоставлять им права гражданства, с полной очевидностью явствует уже из похищения женщин: люди Ромула отважились на него не из дерзкого озорства, но лишь по необходимости, ибо доброю волей замуж за них никто не шёл. Недаром они с таким необыкновенным уважением относились к своим силою взятым женам.

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — М.: Наука, 1994. «Ромул», 23, 24

Расширение границ римского государства характеризуется одной особенностью: римляне, захватывая поверженный город Лациума переселяли половину его жителей в свой город, а часть коренных римлян во вновь захваченный. Таким образом происходило смешение и ассимиляция жителей соседних городков с римлянами.[3] Об этом упоминает и Тацит[4]. Такая участь постигла Фидены, Вейи, Альба-Лонгу и другие города. Крюков[5] и Нибур[6] в своих работах приводят теорию смешанного этнического характера первоначальных римлян, причем обоих сословий, так что патриции — латины с незначительной примесью сабинов, а плебс — латины с сильной примесью этрусков. Если обобщить весь «царский период» римской истории, когда происходило возникновение римского этноса, можно сказать, что в результате ассимиляции римский народ сформировался из трех основных составляющих — латинов, этрусков и племен, родственных латинам и проживавших к востоку от Тибра, основным из которых были сабины — как об этом пишет Моммзен[3]. Согласно легенде, древнейшее население Рима делилось на три трибы — Рамны (латины), Тиции (сабины) и Луцеры (этруски).

Согласно Титу Ливию, с 616 по 510 г. до н. э. в Риме правила династия этрусских царей: Тарквиний Древний, Сервий Туллий, Тарквиний Гордый, что было следствием активной этрусской экспансии на юг. Имела место этрусская иммиграция, приведшая к возникновению в Риме целого этрусского квартала (лат. vicus Tuscus), и значительное культурное влияние этрусков на римское население. Однако, как указывает Ковалев в своей «Истории Рима», этрусский элемент по сравнению с латинско-сабинским был не столь значителен.

Римский народ во времена Республики

Дальнейшее развитие римский народ получил во времена Республики. После свержения царской власти в государстве, два социально обозначившихся класса, патрицианские роды и плебеи, оказались лицом к лицу и начали между собой активную борьбу. Патриции — по-видимому, коренное население города — обладало преимуществом перед плебеями не столько в имущественном, сколько в правовом смысле, поскольку плебеи, по сути пополнявшиеся за счет пришлых элементов-иммигрантов, вольноотпущенников и т. п. — были полностью лишены политических прав, однако после реформ Сервия Туллия составляли основу римской армии. Постепенно в результате борьбы между сенатом и плебсом, плебеи добились равных прав с патрициями и богатые плебейские роды влились в римскую аристократию, сформировав нобилитет.

Римская аристократия продолжила активную внешнюю политику царей. Постоянные войны с соседями привели Рим к подчинению им всей Италии. Подчиняя соседние народы, римляне регулировали взаимоотношения с ними с помощью права гражданства.

Римский сенат с неохотой раздавал гражданство и старался законсервировать уже существующий статус-кво. Члены Латинского союза получили гражданство после Латинских войн, а большая часть остальных италиков — только после Союзнической войны по закону Луция Юлия Цезаря 90 г. до н. э, и то римляне даровали права гражданства всем италикам, но приписали их лишь к 8 (либо к 10) новым трибам, а не ко всем 35, что не давало им практически никакого социально-политического влияния.

После подчинения Апеннинского полуострова, римляне стали активно набирать в армию италиков. Население города Рима также росло за счет прибывавшей массы италиков. Этому способствовал процесс разорения и обезземеливания италийского крестьянства. Для ветеранов и части жителей Рима основывались колонии по всей Италии.

Через систему гражданства, военную службу а также сеть римских колоний, раскинувшихся на Апеннинском полуострове, римляне постепенно ассимилировали многочисленные племена и народности, проживавшие в Италии. Латинский язык стал доминирующим и постепенно вытеснил все другие языки. Аристократия италиков постепенно влилась в римскую.

Кроме того, в результате римских завоеваний за пределами Италии, в римский народ постепенно начинают проникать неиталийские народности — главным образом в виде рабов и вольноотпущенников, а также переселенцев в г. Рим из провинций. Эти инородные элементы характеризуются пестротой этнического состава — греки, финикийцы, сирийцы, галлы, германцы и т. п. Все они постепенно вливались в римский плебс.

В результате гражданских войн погибло очень много представителей старой римской аристократии. Из известных 56 патрицианских родов, к началу III века до н. э. остается лишь 18. Их место постепенно занимают выходцы из регионов. Плебс в это время активно постоянно пополняется пришельцами из завоёванных областей и вольноотпущенниками.

Трансформация римского этноса во времена Империи

В I—II в. н. э. происходит постепенное растворение римского этноса в ассимилированном им и вновь формирующемся более многочисленном италийском (итало-римском) этносе. Этот процесс усугубляется ещё больше во времена Империи. В связи с тем, что римский народ образовался из италиков, получал из них постоянную подпитку в виде переселенцев, стекавшихся со всей Италии и вливавшихся в плебс, само понятие римский гражданин подразумевало определенную преемственность — как фамильную, так и культурно-этническую.

Во времена империи ситуация начала меняться. Уже не сенат, а император определял, кому даровать гражданство, руководствуясь личными мотивами. Старая римская аристократия исчезала. Её место занимала новая, формирующаяся по принципу богатства, и этническое происхождение её в большинстве случаев было не италийским, а восточным.

Кроме того, средством ассимиляции покоренных неиталийских народностей была служба в римской армии, получившая особую интенсивность после реформы армии Гаем Марием 157 до н. э. — 86 до н. э.. Перегрины, отслужив во вспомогательных войсках, а впоследствии и в легионах, получали право гражданства. В период империи легионы, располагавшиеся на границах, стали комплектоваться по месту дислокации, что привело к активной романизации близлежащего населения.

Тем не менее, несмотря на то, что собственно римский народ «утонул в массе италиков», римская культура и латинский язык стали доминирующими в западной части империи. Императоры раздавали гражданство жителям империи и вводили в сенат аристократию из провинций. Этот процесс был юридически оформлен эдиктом императора Каракаллы 212 года, предоставлявший римское гражданство всему свободному населению империи (Эдикт Каракаллы). Через систему гражданства, колонии и службу в армии к III веку н. э. неиталийские народности, проживавшие в Галлии, Испании, Северо-западной Африке и Балканах постепенно ассимилировались и стали считать себя римлянами — так называемый «процесс романизации», а эти территории стали называться «Старая Романия». Этот процесс лишь поверхностно затронул Римскую Британию, в связи с её отдаленностью от центра, и практически не затронул восточные провинции, так как их культура, в основном эллинская, ни в чём не уступала римской. Таким образом, в Галлии возникла народность, называемая галло-римляне, в Испании — иберо-римляне, в Италии — итало-римляне, на Балканах — иллиро-римляне, в Дакии — дако-римляне, в Римской африке — афро-римляне, в Реции — рето-римляне. Всех их объединяла общая культура — римская, единый язык — народная латынь, принадлежность к одному государству, общие законы, и ещё более консолидировало этносы появление единой религии — христианства.

Трансформация римского народа в современные романские народы

После утраты римлянами государственности римский народ продолжил своё существование под управлением германских королей. Характерной этнической особенностью римлян в этот период была неоднократно отмечаемая историками политическая и военная пассивность, а также интенсивная деятельность на религиозном поприще. Во время распада Западной Империи, формально завершившегося в 476 г., а фактически в 480 г., после смерти последнего законного императора Юлия Непота, была нарушена целостность средиземноморских коммуникаций, а римские провинции попали под власть германцев, и каждый из романских регионов бывшей империи начал развиваться самостоятельно на основе автохтонного элемента, римской культуры и пришлых варварских племен.

Прокопий Кесарийский обозначил Аэция Флавия как «последнего римлянина» — последнего выдающегося римского полководца, прославившегося победами. Последним национальным государством римлян считается Суассонская область комита Сиагрия в Галлии, павшая под натиском франков в 486 г. Такие римские анклавы существовали как в Галлии, так и в Испании и, возможно, в Британии — например, Амброзий Аврелиан, прототип короля Артура.

Самосознание населения как римлян и принадлежащих к римскому народу отчасти сохранялось ещё в период раннего средневековья, что видно по «варварским кодексам», где противопоставлялся германец и римлянин, например Салическая правда в Галлии, которая написана на вульгарной латыни. В Галлии романское население после утраты государственности и завоевания франками старалось сблизится с завоевателями, это проявлялось и в смешанных браках и принятии германских имен. Этому же способствовала общая религия и политика франкских королей, что можно наблюдать в «Истории франков» Григория Турского. Такие тенденции наблюдались и в Испании.

Дольше всего римская народность продержалась в Италии, как в связи с тем, что Италия была главным римским и наиболее романизированным регионом и здесь находился г. Рим, так и то, что завоевателям — чужеземцам не удавалось удержаться здесь надолго и создать своё государство. Население Италии и прилегающих областей во времена Остготского королевства было бесспорно римским. В этот период живёт «последний выдающийся римский государственный деятель» (как его обозначила Уколова В. И.) и последний философ античности — Боэций. Римляне не смешиваются с готами, несмотря на попытки Теодориха сблизить оба народа, готы живут обособлено и исповедуют арианство в отличие от местного населения. Тяжелая Готская война между византийцами и готами привела к истреблению готов и их уходу в неизвестном направлении из Италии и существенному сокращению римской аристократии, которая беспощадно уничтожалась готами, о чём писал ещё Прокопий Кесарийский. Эта война привела к почти поголовному уничтожению аристократов римского сената — старейших римских родов и снижению численности населения города.

Римское самосознание существовало во времена вторжения и правления Лангобардов. Вторжение этого германского племени под предводительством Альбоина нанесло ещё больший ущерб римскому населению Италии. Как пишет Павел Диакон в «Истории Лангобардов»:

«…он (Альбоин) многих знатных римлян истребил мечом, многих изгнал из Италии…»

В этой войне римская аристократия весьма пострадала, особенно в северной Италии, а коренное население было распределено по трибам и вынуждено платить 1/3 часть своих доходов завоевателям. Лангобарды долгое время не смешивались с римским населением, составляя малочисленную правящую верхушку регионов, хоть браки и не были запрещены. Но в конце концов лангобарды растворились среди более многочисленного и культурного романского населения.

Процесс романизации продолжался даже после утраты римлянами национального государства, например — растворились лангобарды в Италии, готы в Испании и т. п. В этот период инструментом романизации была не армия, а религия — христианство, впитавшее все особенности римской культуры и использовавшее латинский язык как общецерковный.

Последним упоминанием о римском народе можно считать правление Карла Великого — около 800 г. н. э. Карл принял титул «Император римлян», пребывая в Риме, о чём можно прочитать у Грегоровиуса. В дальнейшем, после распада империи Карла, жители Италии рассматриваются уже как итальянцы.

Афро-римляне и иллиро-римляне постепенно исчезли, растворившись и ассимилировавшись в народах-завоевателях — арабах и славянах соответственно. Итало-римляне, галло-римляне, дако-римляне и иберо-римляне положили основу современных наций — итальянцев, французов, румын, и испанцев. На Балканском полуострове романизированное население частично сохранилось до сих пор, хоть и не создало своей государственности.

Впоследствии, в Средние века, римлянами себя идентифицировали исключительно жители города Рима и прилегающих к городу районов.

Напишите отзыв о статье "Римляне"

Примечания

  1. Тацит, Ann., II, 54, IV, 55; XII, 58, IV, 9; 43; XII, 58; XVI, 27.
  2. Утченко С. Л. Становление Римской державы // Цицерон и его время. — 2-е изд. — М.: Мысль, 1986. — С. 19. — 352 с.
  3. 1 2 Моммзен Т. История Рима, гл. 3, М., 1936.
  4. Тацит, Ann., XI, 24: pleros populos
  5. Крюков Д. Л. Мысли о первоначальном развитии римских патрициев и плебеев в религиозном отношении // Пропилеи, 1854, т. IV
  6. Niebuhr G. В. Römische Geschichte, 5 Aufl., Berlin, 1863, S. 25 — 26, 162—169, 212, 215

Литература

См. также

Отрывок, характеризующий Римляне

«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.