Римские каникулы

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Римские каникулы
Roman Holiday
Жанр

комедия,
мелодрама

Режиссёр

Уильям Уайлер

Автор
сценария

Далтон Трамбо

В главных
ролях

Грегори Пек
Одри Хепбёрн
Эдди Альберт

Оператор

Франц Планер
Анри Алекан

Композитор

Жорж Орик
Виктор Янг

Кинокомпания

Paramount Pictures

Длительность

118 мин.

Бюджет

1,5 млн $

Сборы

12 000 000 $

Страна

США США

Язык

английский

Год

1953

IMDb

ID 0046250

К:Фильмы 1953 года

«Римские каникулы» (англ. Roman Holiday) — американская романтическая комедия с элементами мелодрамы 1953 года. Режиссёр и продюсер Уильям Уайлер по литературному сценарию Далтона Трамбо. В главной мужской роли Грегори Пек, в главной женской роли Одри Хепбёрн. Первая значительная роль Хепбёрн, которая принесла актрисе премию «Оскар».

На церемонии 1954 года была вручена и премия «Оскар» за лучший литературный первоисточник. Так как Далтон Трамбо за «симпатии к коммунизму» и «неуважение к Конгрессу» (отказ свидетельствовать против коллег) отсидел год в тюрьме, а затем был включён в «Чёрный список Голливуда», он работал инкогнито: его имя нигде не называлось и отсутствовало в титрах. Вместо него автором сценария был заявлен Ян Мак-Леллан Хантер, которому и вручили премию. Лишь в 1993 году награда была официально вручена вдове Трамбо: сам Трамбо умер много ранее, в 1976. И лишь в декабре 2011 года, спустя 58 лет после выхода фильма, Гильдия сценаристов США решилась окончательно закрыть эту историю эпохи маккартизма. В официальные описания фильма и в титры восстановленных версий было внесено имя Далтона Трамбо как автора литературного сценария. Он же был добавлен к Яну Хантеру и Джону Дайтону как соавтор режиссёрского сценария[1][2].

С момента выхода фильм не раз номинировался и награждался престижными кинематографическими наградами. В 1999 году «Римские каникулы» внесены в американский Национальный реестр фильмов, «имеющих особое культурное, историческое или эстетическое значение»[3].





Сюжет

Анна — юная принцесса неназванного европейского государства, которая прибывает в Рим в рамках своего широко разрекламированного дипломатического тура по странам Европы. Время её расписано по минутам, а титул предполагает строгое следование этикету и тяготящие её длинные церемонии. На официальном балу она принимает первых лиц Италии и послов других стран, а после приёма — зная, что завтрашний день тоже будет представлять собой череду официальных визитов и пресс-конференций — срывается, не в силах более выносить груз королевских обязанностей, которые ограничивают её свободу. Чтобы остановить её истерику, придворный врач делает Анне укол нового снотворного и седативного средства, уверяя, что ей это наверняка поможет.

Принцесса, однако, сразу после ухода врача тайком покидает посольство. Попав в центр Рима, принцесса гуляет — впервые оказавшись одна, без сопровождения — и упивается новым ощущением свободы. Вскоре под воздействием укола её начинает неодолимо клонить в сон, и она засыпает на парапете на улице. Там хорошо и чисто одетую девушку, в полудрёме читающую стихи, и находит случайный прохожий, репортёр новостного агентства «American News Service» Джо Брэдли. Заинтересовавшись таким необычным зрелищем и узнав, что у неё нет денег на такси, он решает помочь девушке, ловит машину и спрашивает у Анны её адрес. Сквозь сон она отвечает, что живёт в Колизее, и, после отказа таксиста самому разбираться с выяснением адреса, недоумевающему журналисту не остаётся ничего другого, кроме как за свой счёт отвезти незнакомку в снимаемые им скромные холостяцкие апартаменты.

Необычные обстоятельства приводят Анну в восторг. Готовясь ко сну, она нечаянно ставит Брэдли в тупик, когда, привыкшая к заботам служанок, просит его помочь ей раздеться. Озадаченный репортёр оставляет её ненадолго одну, а, вернувшись, обнаруживает, что вопреки его указаниям, девушка улеглась на его кровати, и перекладывает на поставленную рядом кушетку. Исполняется высказанная ею накануне перед сном во дворце озорная мечта поспать в (мужской) пижаме — Джо приходится отдать ей свою. Тем временем об исчезновении наследницы трона узнают в посольстве.

Проснувшись утром, Джо обнаруживает, что проспал пресс-конференцию принцессы. Он отправляется к своему боссу мистеру Хеннесси и сообщает, что якобы только что взял у неё интервью. Хеннесси с иронией уличает его в обмане, сообщив, что объявлено о внезапной болезни её высочества и отмене всех мероприятий с её участием. Брэдли видит фотографию Анны в газете и узнает в принцессе таинственную незнакомку, которая в данный момент спит у него дома. Он моментально понимает, что в его руках — настоящая сенсация.

Брэдли возвращается к себе и, пока принцесса принимает ванну, созванивается со своим приятелем, фотографом Ирвином Радовичем, на предмет фотоснимков для своего будущего эксклюзивного материала. Искупавшись, Анна, по-прежнему очарованная ощущением свободы, прощается с Брэдли и, попросив у него немного денег, отправляется гулять по оживлённым улицам Рима. Репортёр тайно следует за ней. Анна заходит в парикмахерскую, где сразу обративший внимание на её юную красоту молодой обходительный мастер делает ей короткую стрижку, с помощью которой она, преобразившись внешне, ещё больше отдаляется от торжественного идеала царственности. Затем она сталкивается с Джо, который делает вид, будто эта встреча случайна.

Остаток дня они проводят вместе, разговаривая и гуляя по городу, а тем временем агенты службы безопасности ведут активные поиски пропавшей. В кафе, где Анна выкуривает свою первую сигарету, к ним присоединяется Ирвин и фотографирует девушку камерой, замаскированной под зажигалку. Далее Анна и Джо совершают поездку на мотороллере, осматривая римские достопримечательности. Их останавливает полиция, но Джо придумывает ловкую отговорку — якобы они спешат в церковь, чтобы пожениться. Вечер они проводят на танцплощадке на воде, и к тому времени Джо незаметно для себя самого влюбляется в эту живую и непосредственную девушку. Оказывается там и молодой парикмахер, который потом поможет героине убежать от «людей в чёрном», посланных на её поиски.

На танцплощадке пару внезапно обнаруживают агенты службы безопасности, прилетевшие утром по вызову посла. Один из них хватает принцессу за руку и пытается увести её к машине. Джо отказывается отпустить Анну, а она в свою очередь, отбросив королевское достоинство, бьёт агента гитарой по голове. Джо сталкивают в воду, Анна прыгает за ним, и они вплавь добираются до берега. Оказавшись на суше, они целуются и понимают, что отчаянно влюбились друг в друга. Затем они возвращаются в апартаменты Брэдли. Услышав по радио сообщение о том, что подданные её государства встревожены болезнью принцессы, Анна осознаёт, что рано или поздно должна будет оставить возлюбленного и вернуться к своим обязанностям. Джо провожает опечаленную принцессу до ворот посольства.

Ввиду своего увлечения Джо принимает решение не публиковать статью о принцессе. Его коллеги в недоумении — босс считает, что Брэдли лукавит и таким образом пытается поднять цену на материал, а Ирвин, показав другу проявленные фотографии, прямо заявляет, что тот сошёл с ума, выпуская из рук такую сенсацию. Фильм заканчивается невесёлой сценой пресс-конференции, на которой среди прочих журналистов Анна замечает Ирвина и Джо. На пресс-конференции она словно обращается напрямую к Джо, вкладывая в свои слова двойной смысл — так, на вопрос о том, какой город из всей поездки ей понравился больше всего, Анна вопреки подсказкам советников говорит, что никогда не забудет Рим и будет до конца жизни хранить память о нём. В конце пресс-конференции она прощается с журналистами, и хотя на лице её сияет широкая улыбка, в глазах стоят слёзы.

В ролях

В главных ролях:

Грегори Пек Джо Брэдли, корреспондент «American News Service»[4]
Одри Хепбёрн принцесса Анна
Эдди Альберт Ирвин Радович, фотограф

Второстепенные персонажи (в порядке появления в фильме):

Харкурт Уильямс[en] посол в Италии от страны, где правит отец Анны
Маргарет Роулингс графиня Вереберг, фрейлина принцессы Анны
Туллио Карминати[en] генерал Провно
Ханс Хинрих[5] доктор Боннаховен
Альфредо Риццо водитель такси
Лаура Солари секретарша мистера Хеннесси
Хартли Пауэр[en] мистер Хеннесси, главный редактор «American News Service»
Клаудио Эрмелли[en] Джованни, смотритель в доме
Паола Борбони уборщица в квартире Брэдли
Горелла Гори[en] уличная продавщица обуви
Паоло Карлини Марио Делани, парикмахер

Эпизод без слов фотомодели Франчески в доме Радовича сыграла популярная в то время в Италии актриса финского происхождения Таня Вебер.

В массовой сцене в начале фильма на приёме в посольстве играют в том числе и реальные представители знати, например, Хари Сингх (представлен под своим именем).

В массовой сцене в конце фильма, когда принцесса желает познакомиться с журналистами, играют реальные журналисты, работавшие в то время в Риме. Они представляются под своими же именами и от имени своих газет, например, Хулио Морионес из испанской «La Vanguardia» или Морис Монтабр из французской «Le Figaro». Условия этого продакт-плейсмента неизвестны.

Награды и номинации

Наиболее щедрым на награды был 1954 год. На 26-й церемонии вручения наград премии «Оскар», состоявшейся 25 марта в голливудском театре «Pantages», «Римские каникулы» были включены сразу в десять номинаций, включая и «Лучший фильм года». Однако главная кинопремия была отдана фильму «Отныне и во веки веков» Фреда Циннеманна. «Римские каникулы» получили три «Оскара»:

Одри Хепбёрн в вечер церемонии играла на Бродвее в «Ундине[en]» и успела после финального занавеса к награждению благодаря ожидавшему её полицейскому эскорту на мотоциклах[6]. В тот же год её ждали премия «Золотой глобус» за лучшую женскую драматическую роль и звание лучшей британской актрисы на 7-й церемонии BAFTA.

История наград за сценарий

Не в наших силах стереть ошибки и страдания прошлого. Но мы можем что-то восполнить и обязаться не стать вновь жертвами грозной силы страха и самоцензуры — пусть это скорее надежда, нежели обязательство. И мы можем наконец выразить признательность там, где она запоздала.

Крис Кайзер, президент Гильдии,
19 декабря 2011[7]

Так как имя включённого в «Чёрный список Голливуда» Далтона Трамбо нигде тогда не называлось, автором литературного сценария был заявлен Ян Мак-Леллан Хантер, которому и вручили награду. Только в 1993 году, уже после смерти обоих, Академия официально объявила Далтона Трамбо истинным обладателем «Оскара». К тому времени уже не было ни самой номинации (в 1958 году заменена на «За лучший оригинальный сценарий»), ни автора (Далтон Трамбо скончался в 1976 году). Однако Академия не стала делать никаких дополнительных посмертных награждений. Так как на момент церемонии и номинант, и номинация присутствовали, в официальную летопись награждений «Оскаром» были внесены изменения, и с 1993 теперь там стоит только имя Трамбо, как если бы это случилось прямо тогда, в 1954 году. Вдове Трамбо, Клео, была вручена копия статуэтки[6][8].

За месяц до церемонии «Оскар», в феврале, прошли традиционные награждения премиями Гильдии сценаристов США. Премию за лучший сценарий комедии также получил Ян Мак-Леллан Хантер и соавтор режиссёрского сценария «Римских каникул» Джон Дайтон. Только в декабре 2011 года, 58 лет после выхода фильма, Гильдия сценаристов США окончательно завершила эту историю эпохи маккартизма. В официальные описания фильма и в титры восстановленных версий было внесено имя Далтона Трамбо как автора литературного сценария. Он же, а также Ян Мак-Леллан Хантер и Джон Дайтон, теперь указываются как соавторы режиссёрского сценария[1][7].

История создания

Сценарий к фильму

Изначально историю про принцессу-беглянку и опекающего её случайного попутчика задумал Фрэнк Капра, хотевший после войны повторить в собственной студии «Liberty Films» громкий успех своего же фильма «Это случилось однажды ночью» 1934 года. Имея теперь имя и ресурсы, он планировал пригласить в «королевский ремейк» на женскую роль Элизабет Тейлор, а на мужскую — Кэри Гранта. Капра связался со сценаристом Яном Хантером, а тот передал заказ на первичный вариант сценария (и деньги за работу) опальному сценаристу Далтону Трамбо. Трамбо уже находился под расследованием Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности (HUAC)[9], и его имя нигде в контрактах официально не называлось.

Однако первый фильм «Liberty Films», «О положении страны» («State of the Union», 1948), провалился в прокате, финансовые проблемы студии продолжали нарастать, и в конце концов Капра продал всё имущество, включая сценарии и их наброски, «Paramount Pictures». Капра был готов осуществить замысел и по заказу нового владельца, но студия испытывала нехватку средств и поставила жёсткие финансовые условия: бюджет до 1,5 миллионов долларов и ни центом больше. Это означало отказ от исключительно звёздного состава и, главное, отказ от значительно более дорогих цветных съёмок в пользу чёрно-белого фильма. Режиссёра такие условия не устраивали. Ходили слухи, что ему кроме того стал известен истинный автор сценария, и он не хотел связываться со сценаристом из чёрного списка.

За реализацию сценария взялся Уильям Уайлер, получивший в 1947 «Оскара» как раз за чёрно-белый фильм «Лучшие годы нашей жизни». Трамбо к тому времени был в «голливудской десятке» чёрного списка, отсидел 11 месяцев в федеральной тюрьме «за неуважение к Конгрессу», покинул США и проживал в Мехико. Поэтому для сопровождения режиссёрского сценария и внесения оперативных изменений был нанят киносценарист Джон Дайтон. Он и оставался с группой до конца съёмок[8][10].

Подбор исполнителей

Главная мужская роль

Роль Джо Брэдли сначала предложили Кэри Гранту, как это собирался сделать и сам Капра. Однако Грант отказался, весьма справедливо указав, что в новом сценарии очевидным центральным героем является принцесса, с мужской ролью на втором плане. Тогда роль предложили Грегори Пеку, и тот также вначале отказался по той же причине. 30 лет спустя, вспоминая о профессиональном соперничестве с Грантом, Пек с самоиронией заметил: «Каждый раз, когда мне предлагали комедийный сценарий, у меня возникало твёрдое ощущение, что до меня от него отказался Кэри Грант». Однако Уайлер ещё раз встретился с Пеком и сумел его переубедить, за что Пек всегда был ему благодарен[11].

Главная женская роль

Принцессу Анну нашли на пробах в Лондоне в лице начинающей актрисы Одри Хепбёрн, только что получившей предложение от Колетт на главную роль в пьесе «Жижи»[en][12]. В кинематографе её опыт ограничивался несколькими мелкими эпизодами в телепостановках и в фильме «Банда с Лавендер Хилл». По распространённой в кинематографе истории, Уайлер попросил оператора не останавливать камеру после команды «Снято!». Хепбёрн раскрепостилась и стала вести себя живо и естественно. Именно полученная таким образом кинопроба убедила режиссёра, что он нашёл свою принцессу. Единственным моментом, который хотели изменить, была фамилия актрисы: в США уже была известнейшая актриса Кэтрин Хепбёрн, и Одри предложили сменить псевдоним. Она отказалась делать это, а студия не стала настаивать[11].

Иногда встречается утверждение, что Хепбёрн знала про включённую камеру и лишь подыграла режиссёру. Оно происходит из якобы предсмертной автобиографии актрисы «Одри Хепберн. Жизнь, рассказанная ею самой». Однако эта автобиография является литературной мистификацией[13].

Выбор места съёмок

Уайлер взялся за фильм при условии, что тот будет снят именно в Риме, а не на студийных декорациях. Директор «Paramount Pictures» Фрэнк Фримен[en] сомневался в таком решении и предлагал ограничиться в Риме только общими планами, но Уайлер был непреклонен. Помимо погружения в атмосферу мест событий, были и финансовые выгоды. Снимая фильм в Италии, можно было использовать для расходов замороженные европейские счета компании: их нельзя было перевести в США, но можно было использовать для съёмок в стране. Так «Римские каникулы» стали первым голливудским фильмом, целиком снятым в Европе[11].

Съёмки

К съёмкам приступили летом 1952 года и по воспоминаниям участников, они проходили в дружественной атмосфере. Уайлер максимально использовал натуру Вечного Города и позволял актёрам импровизации не по сценарию. Интерьерные съёмки также делались в настоящих дворцах, как, к примеру, финальная сцена в галерее Палаццо Коронна. Съёмки в обычных помещениях делались в павильонах римской студии «Чинечитта́».

Принцесса Маргарет и неожиданный контекст фильма

Внешние изображения
[web.archive.org/web/20141015200716/40.media.tumblr.com/tumblr_m5seszKxaW1r6jme9o1_1280.png принцесса Маргарет (слева) на благотворительном балу, 1954]
[web.archive.org/web/20141015202217/i4.birminghammail.co.uk/incoming/article173295.ece/binary/group-captain-peter-townsend-314534802.jpg Питер Таунсенд]

К весне 1953 года основные съёмки были завершены, шли работы по монтажу и озвучиванию. В это время неожиданные новости пришли из Великобритании. В газетах стали всё чаще появляться слухи, а затем и подтверждения этих слухов, о романе между 23-летней принцессой Маргарет и 39-летним капитаном Королевских ВВС Питером Таунсендом. Герой войны, в Битве за Британию сбивший первый немецкий бомбардировщик над английской землёй, он позднее получил почётную должность шталмейстера в свите короля Георга VI. Эта должность открыла ему доступ в Букингемский дворец, где он встретился с принцессой. Газеты писали, что чувства между обоими были глубокими и искренними, однако Таунсенд не был благородного происхождения и вдобавок был разведён и с двумя детьми от предыдущего брака. Для брака с ним закон и обычай требовали от Маргарет официально отречься от всех королевских прав и покинуть дворец.

Это не был точный сценарий фильма, но эмоционально весьма и весьма близкий к нему сюжет. Это давало фильму промоушен, о котором никто не думал ни при написании сценария, ни при начале съёмок, но который глупо было бы игнорировать — без оскорбительности для королевской семьи, разумеется. В фиктивном «Новостном выпуске от Paramaunt», которым начинается фильм, в открывающей новости сказано, что Великобритания стала первой страной, куда Анна нанесла визит в рамках своего международного тура. Так одновременно зрителям намекали об известных им событиях и исключали вариант, что неназванное королевство Анны и есть Великобритания. В пресс-релизах «Paramount Pictures» затем неизменно подчёркивалось, что фильм не подразумевает никаких параллелей с реальными событиями. Тем не менее обозреватели такие параллели ясно видели, вплоть до известного портретного сходства Хепбёрн с принцессой Маргарет[14].

Неизвестно, смотрели ли Маргарет и Питер «Римские каникулы» и что о нём думали, если смотрели. Однако конец их собственной истории также стал похож на кинофинал. В 1955 году принцесса Маргарет официально объявила об отмене планов выйти замуж за Питера «ввиду обязанностей по отношению к своей стране». Питер покинул дворец, приняв пост военного атташе в британском посольстве в Бельгии[15].

Выбор Маргарет был противоположен выбору Эдуарда VIII, который в 1936 году отказался от наследования престола ради американки Уоллис Симпсон. Эта история также была весьма широко известна.

Рим в фильме

Архитектурные памятники

В фильме были показаны многие места Рима, широко известные и ранее 1952 года. Спящей на скамейке около Форума Джо находит принцессу Анну. На ступенях «Испанской лестницы» на фоне церкви Тринита-деи-Монти днём разговаривают главные герои. Возле фонтана Треви находится парикмахерская, где Анне делают новую причёску. В Большой зальной галерее Палаццо Колонна в конце фильма Анна даёт пресс-конференцию и прощается с Джо. Ещё много других реальных мест города являются местами или фоном событий фильма. Во вступительных титрах было особо указано для исключения мыслей о студийных декорациях: «Этот фильм был полностью снят и записан в Риме, Италия». Энтузиастами и сейчас составляются отдельные туристические маршруты по городу «Римских каникул»[16].

Небольшой загадкой остаётся Колизей. Когда в такси Джо пытается разбудить Анну и узнать её адрес, она лишь произносит «Колизей». В Колизее же, как совершенно верно отвечает шофёр такси, никто не живёт. Либо сонная Анна просто назвала то, что ей больше запомнилось из окна её комнаты, либо «Колизеем» называлась некая гостиница или палаццо, где размещалось посольство её страны.

Помимо прочего, фильм принёс всемирную известность и туристическую популярность нескольким местам, которые хоть и существовали ранее, но не были столь широко известны.

Виа Маргутта

Вынужденный дать какой-нибудь нормальный адрес шофёру, Джо Брэдли называет собственный: виа Маргутта, 51. Это реальная улица (итал. via Margutta) в центральной части Рима, недалеко от Пьяцца-дель-Пополо. Успех фильма связал эту небольшую улицу с кинематографом и искусством в целом. В доме № 110/113 в середине 1950-х поселились режиссёр Федерико Феллини и его жена Джульетта Мазина, о чём теперь напоминает табличка на стене дома. Сама же улица стала привлекать артистов, художников и скульпторов, что вскоре превратило её в местный небольшой богемный квартал. В том числе на этой улице дважды в год, в апреле-мае и в ноябре, проходит арт-фестиваль «Сто художников виа Маргутта» (Cento pittori via Margutta)[17].

Сам дом № 51 является частным жилым домом, жильцы которого уже много лет предупреждают табличкой у входа в закрытый решёткой двор о недопустимости туристических визитов и съёмок. Это впрочем, не всегда останавливает поклонников. Их усилиями было установлено, что сцена на круговой лестнице в квартиру Брэдли, и вообще сцены внутри двора, снимались где-то в другом месте. Во дворе этого дома ничего похожего нет[18].

Уста истины

«Уста истины» (итал. Bocca della Verità) — большая круглая мраморная плита с вырезанным на ней бородатым лицом, вероятно, Тритона или Океана, с отверстиями на месте глаз и рта. В Древнем Риме, скорее всего, служила декоративным люком для отверстия водостока. В средние века была прислонена к стене портика церкви Санта-Мария-ин-Космедин. В средние же века зарождается легенда, что жена, изменившая своему мужу, потеряет руку, если вставит её в рот барельефа.

В фильме легенда трактуется в расширенном смысле: любая неправда о себе может повлечь наказание. Подобным психологическим приёмом главные герои фильма пытаются вызвать друг друга на откровенность. Именно в таком виде легенда и стала широко известна в мире, как и сами «Уста истины», с момента выхода фильма остающиеся одним из популярных туристических мест Рима.

В сцене возле Уст Джо должен был сначала напугать Анну, сымитировав, что Уста и правда откусили ему запястье. Для этого он прячет запястье в рукаве пиджака, а потом с криком выдёргивает руку из Уст. По воспоминаниям режиссёра Уильяма Уайлера, он так ранее разыграл свою дочь, а затем решил ввести в сценарий как психологически достоверный момент: ведь оба героя в этот момент знают, что неискренни друг с другом. По воспоминаниям же Грегори Пека он подсмотрел трюк с рукавом у эстрадного артиста Рэда Скелтона[en], установка же режиссёра была более общей: вызвать у принцессы Анны испуг за якобы наказанную ложь. В любом случае оба сходятся в том, что никто ничего не сказал Одри Хепбёрн. Поэтому её мгновенный испуг был совершенно искренним. Это была одна из немногих сцен, снятых с первого дубля[10].

Поэзия

Название

Оригинальное название фильма Roman holiday отсылает к поэме Байрона «Чайльд-Гарольд» (1818), в которой есть строчка о гладиаторе-даке, «зарезанном на забаву Риму» (Butcher’d to make a Roman holiday!), часто опускавшаяся в переводах на русский. Это выражение стало крылатым и вошло в широкий речевой обиход британцев и американцев еще в XIX веке в значении «удовольствие от вида страданий другого человека» (entertainment or pleasure that depends on the suffering of others)[19]. Русский перевод фильма совершенно не принимает во внимание эту играющую трагическими красками аллюзию и вводит зрителя в заблуждение, искажая проекцию восприятия и настраивая адресата на мелодраматический лад. Более адекватным переводом могли бы стать варианты вроде «Риму на потеху» или «Римские страдания». См. подробнее в книге: Сонькин В. Здесь был Рим. (М., Астрель, Corpus. 2012, глава о Колизее) .

Стихи у скамейки

Разбуженная голосом Джо Брэдли, Анна, не выходя из полудрёмы, декламирует:

В русской версии фильма:

Если бы я умерла
И вдруг услыхала твой голос,
Моё сердце в могиле сырой
От счастья бы точно забилось.

В английском оригинале:

If I were dead and buried
And I heard your voice,
Beneath the sod
My heart of dust
Would still rejoice.

Цитата не принадлежит ни одному из известных поэтов. Предполагается, что её написал сам автор сценария к фильму Далтон Трамбо[20].

Китс или Шелли?

В квартире Джо Брэдли Анна читает «мою любимую поэму». Джо сразу говорит, что это Шелли, Анна же утверждает, что это цитата из Китса. Они расстаются (Джо выходит выпить кофе и дать Анне переодеться), так и не переубедив друг друга.

В русской версии фильма:

И тогда Ариадна
Со своего ложа восстала
Высоко, высоко в горах,
На чистом белом снегу.

В английском оригинале:

Arethusa arose
From her couch of snows
In the Acroceraunian mountains

Здесь прав Джо Брэдли. Принцесса Анна верно цитирует, хоть и путает авторство, начало поэмы Шелли «Аретуза». В переводе Бальмонта поэма начинается так[21]:

Аретуза проснулась,
На снегах улыбнулась,
Между Акрокераунских гор

Так попытка Анны показать свою начитанность незнакомцу удаётся не в полной мере, однако следует учесть её полусонное состояние под действием нового снотворного[20]. Джо же демонстрирует хорошее знакомство с романтической английской поэзией начала XIX века.

Из английского оригинала видно, что переводчики фильма достаточно далеко отошли от него. Нимфу Аретузу, возлюбленную Алфея, они заменили более всем знакомой Ариадной, вовсе убрали загадочные для большинства Акрокераунские горы, ритм же передали тем же торжественным речитативом, что и в первой цитате на скамейке.

Речитатив и начала строк сближают перевод не с оригиналом Шелли, а с «„Аретузой“ Шелли в новых размерах» («Shelley’s „Arethusa“ set to new measures»), написанной поэтом бит-поколения Робертом Данкеном:

Now Arethusa from her snow couches arises,
Hi! from her Acroceraunian heights springs

Поэма Данкена была, впрочем, официально опубликована только в 1964 году, в его сборнике «Корни и Ветви» («Roots and Branches»)[22].

Культурное влияние и символика фильма

Из воспоминаний непосредственных участников создания фильма следует, что всё складывалось по объективным обстоятельствам и практическим соображениям. Уильям Уайлер взялся за сценарий, потому что от него отказался другой режиссёр. Европа была выбрана, чтобы использовать замороженные счета компании, иметь бесплатные городские виды и недорогую массовку. Кроме того, достаточно продолжительная работа за рубежом освобождала актёров от уплаты налога в США. Однако литературоведы и критики видят более глубокие смыслы в цепи событий.

Один из них, Петер Крэмер, считает «Римские каникулы» одним из культурных факторов формирования единой Европы: с её смесью культур разных стран и снятием мистического ореола с королевских персон, — где Голливуд вольно или невольно выступил законодателем мод и привычек нового поколения европейцев. Сам выбор Европы и Рима связывается с личностью режиссёра Уильяма Уайлера. Будучи безусловно голливудским режиссёром по месту работы и месту своего громкого успеха, Уайлер тем не менее родился и провёл юные годы в Мюльхаузене, тогда части Эльзас-Лотарингии. В годы Второй мировой войны он вновь вернулся в Европу в качестве военного киножурналиста. И объяснимо его желание покинуть на время атмосферу маккартизма и вновь вернуться в Европу. Безусловно евроинтеграционной фигурой видится исследователю и Одри Хепбёрн. С приходом славы одни критики объявляли её голландкой, другие англичанкой, одни указывали на естественность поведения, другие на аристократические корни — и каждый был в своём праве[23].

Прокат и релизы

Внешние изображения
Постеры к фильму
[s1.cdnnz.net/films/i/2/9/6/okino.ua-roman-holiday-31296-a.jpg Италия, 1954]
[www.filmposter-archiv.de/filmplakat/1953/herz-und-eine-krone-ein.jpg Германия]
[www.impawards.com/1953/posters/roman_holiday_ver4.jpg Мексика]
[kineart.net/xps/uploads/webphoto/larges/d00736d4e294b724af6c.jpg Япония]
[www.movpins.com/big/MV5BMTg1ODgzODA1Nl5BMl5BanBnXkFtZTcwNTI0MzU3Mg/vacanta-la-roma-%281953%29-large-picture.jpg переиздание] со знаменитой композицией Франца Планера со всеми главными героями на «Веспе» — имени Далтона Трамбо всё ещё нигде нет

Общие сведения

  • Премьерный показ состоялся 27 августа 1953 года в Нью-Йорке, в Радио-сити-мьюзик-холле.
  • В Италии прокат фильма был начат 25 февраля 1954 года, в том же году в разное время он был показан во многих странах Европы.
  • Огромный и неожиданный успех у фильма был в Японии. Молодое поколение японок в это время как раз задумывалось о выходе из патриархальных рамок жизни японской женщины, и персонаж Хепбёрн стал для них моделью для подражания, вплоть до внешнего вида. И много лет спустя во время турне по Японии Уильям Уайлер удивлялся массе японок с причёсками «а-ля принцесса Анна»[8].
  • В СССР фильм в дублированном переводе киностудии им. Горького вышел на экраны только в июле 1960 года, почти семь лет спустя после мировой премьеры[24].
  • Для домашнего просмотра первый раз выпущен «Paramount Home Video» в 1976 году на видеокассетах форматов Betamax и VHS.
  • В 2002 году в США вышло специальное коллекционное издание на DVD. Фильм был полностью восстановлен. В дополнение прилагался документальный фильм «Вспоминая Римские каникулы» (Remembering Roman Holiday) с интервью живых к тому времени участников и создателей, а также их детей.

В иноязычных версиях, включая русскую, фильм в основном сохранял исходное название в переводе на соответствующий язык. Но есть и исключения. Например, в немецкоязычных странах фильм называется «Сердце и корона» (нем. Ein Herz und eine Krone), а в испаноязычных странах Латинской Америки (но не в Испании) фильм несколько пессимистично назван «Принцесса, которая хотела жить» (исп. La princesa que quería vivir).

Мировой прокат

Несмотря на дождь наград для главной исполнительницы и отличную прессу, «Римские каникулы» не стали блокбастером в США. При заявленном бюджете в 1,5 миллиона долларов за первые полгода сборы составили 3 миллиона и 5 миллионов за всё время первого проката. Это достаточно скромные показатели для награждённого «Оскарами» фильма. Бо́льшая часть сборов (7 миллионов долларов) пришла от зарубежного проката, в первую очередь из Европы, где «Римские каникулы» на тот момент стали одним из самых успешных голливудских фильмов в истории. Также огромный успех сопутствовал в Японии, где фильм стал культовым для поколений японских женщин. Всего за первый прокат было собрано 12 миллионов долларов (8-кратный размер бюджета). Это не экстраординарный успех, но по меркам 1950-х вполне удачный прокат[8][25].

Особенности проката в СССР

Помимо выхода только 7 лет спустя после премьеры, летом 1960 года, только в СССР фильм подвергся цензуре. При дублировании на киностудии им. Горького было удалено около 5 минут фильма. Конкретный список удалённых сцен нигде не публиковался, однако на современных восстановленных копиях их можно различить по переходу от дублирования к закадровому переводу.

Даже в таком виде фильм вызывал обеспокоенность Секретариата ЦК КПСС, учитывая мгновенную и высокую популярность «Римских каникул» у советского кинозрителя. Впрочем, не только этот фильм. На закрытом совещании Идеологической комиссии ЦК КПСС по итогам 1960 года было указано, что кинотеатры в погоне за цифрами посещаемости излишне часто показывают зарубежные фильмы в ущерб отечественным, долженствующим способствовать формированию морального облика строителя коммунизма. Идеологическая комиссия с тревогой отметила[26]:

В результате более высокими тиражами выпущены в прокат как раз те американские, английские и французские кинокартины, в которых в приукрашенном свете показывается буржуазный образ жизни. Тиражи таких буржуазных фильмов, проникнутых неприемлемыми для нас идеями, как «Римские каникулы» — 1157 копий, «12 девушек и один мужчина» — 1304 копии, «Мистер Питкин в тылу врага» — 1350 копий, «Бабетта идет на войну» — 1367 копий, превышали тиражи <…>
Американский фильм «Римские каникулы» только на двух крупных площадках был показан 40 раз, и его просмотрело 250 955 человек. В то же время <…>

По сравнению с иными западными фильмами можно считать, что «Римские каникулы» шли в СССР в нетронутом виде[27]. В любом случае ни США, ни СССР на тот момент не являлись членами Бернской конвенции и не делали взаимных отчислений за показ фильмов, поэтому непосредственно на финансовые показатели «Paramount Pictures» успех в СССР не влиял.

Ремейки

Внешние изображения
Сцены из ремейков
[cache.reelz.com/photos/80000/76544/76544.jpg фильм, 1987, США]
Кэтрин Оксенберг и Том Конти
[ntvkino.ru/assets/images/projects/62/871d666b62be50f87238f816ec32c7ab.jpg фильм, 2008, Россия]
Елена Полякова и Гоша Куценко
[cbsminnesota.files.wordpress.com/2012/06/roman-holiday.jpg мюзикл, 2012, США]
Стефани Ротенберг и Эдвард Уаттс
[stat.ameba.jp/user_images/20120524/11/akb4884bka/b0/5b/j/o0540030611990404109.jpg мюзикл, 2012, Япония]
Саяка Акимото и Ёсида Сакэ

Кинематограф

  • В 1987 году в США вышел одноимённый цветной телефильм-ремейк студии «Paramount Television». Роль принцессы исполнила Кэтрин Оксенберг (по фильму её зовут Элиза, а не Анна). Роль Джо Брэдли исполнил Том Конти. Принцессу в этот раз играла настоящая особа королевской крови: Кэтрин — дочь принцессы Елизаветы из рода Карагеоргиевичей.
    Фильм получил весьма сдержанные оценки. При практически дословном следовании оригиналу он был снят в Лиссабоне или на искусственных декорациях, а не в Риме. Джо Брэдли теперь мечтает не «уехать в Нью-Йорк и начать работать в настоящей газете», а добыть достаточно денег, бросить работу и уехать на Корфу. По мнению критика, эти и иные детали делают телефильм ни травелогом, ни близкой к оригиналу по эмоциональности картиной[28].
    Другой критик, впрочем, относит проблемы с попытками ремейка не к игре актёров или работе режиссёра, а к изменившемуся миру и восприятию зрителей. «В начале 1950-х ещё можно было верить в принцесс под столь жёстким контролем, что те не имели никакой собственной жизни. Этот стереотип значительно менее убедителен в эпоху леди Ди, Ферги и Стефани. И когда принцесса в исполнении Оксенберг мило спрашивает, как едят пиццу, она выглядит не столько изолированной от жизни, сколько слегка замедленной в умственном развитии.»[29]
  • В 2008 году в России вышел фильм-ремейк «Всё могут короли» студии «НТВ-КИНО». Действие фильма перенесено в Санкт-Петербург, куда приезжает принцесса Мария (Елена Полякова) и где с нею встречается журналист Макс Шальнов (Гоша Куценко).
    Как и в случае с американским ремейком, качество фильма было названо несравнимым с оригиналом: ни по раскрытию сюжета, ни по игре актёров[30].

Иногда к ремейкам причисляют и итальянскую комедию 1981 года «Безумно влюблённый», хотя её сюжет про водителя автобуса Чиккини (Адриано Челентано) и принцессу Кристину из крошечного королевства Сан-Тулип (Орнелла Мути) лишь в самых общих чертах напоминает «Римские каникулы».

Театр

  • В 2001 году режиссёр Пол Блэйк поставил мюзикл «Римские каникулы» по сюжету знаменитого фильма. Для музыкальных номеров он использовал музыку и песни Коула Портера (1891—1964), которые ему удалось удачно вписать в сюжет. В мюзикл вошли такие известные хиты прошлых лет, как «Begin the Beguine», «You’d be so easy to love», «Ev’ry time we say goodbye». Премьера состоялась в летний сезон 2001 года на St. Louis MUNY, сцене под открытым небом в Сент-Луисе. Затем мюзикл был на долгое время поставлен на полку[31].
  • В 2012 году в Театре Гатри был сделана новая постановка того же мюзикла. В первых постановках принцессу поёт и играет Лаура Оснес (Laura Osnes), затем партия перешла к Стефани Ротенберг (Stephanie Rothenberg)[31].
  • С момента появления фильм остаётся культовым в Японии. Только новые дублированные переводы с привлечением лучших японских артистов делались пять раз (1972, 1979, 1992, 1994, 2004). Ставятся драматические постановки в театрах и мюзикл «Римские каникулы» (яп. ローマの休日), в котором партию принцессы Анны в 2010—2012 годах с успехом исполняла японский идол Саяка Акимото.

Авторские права

Изначально права на показ принадлежали «Paramount Pictures». В 1993 году компания продала исключительные права на примерно 300 своих фильмов, включая «Римские каникулы», Теду Тёрнеру, и теперь те принадлежат его каналу Turner Classic Movies (TCM)[32].

Оригинальный английский трейлер 1953 года считается находящимся в общественном достоянии, так как он был опубликован до 1978 года (год начала действия поправок в законы) и без регистрации в Офисе по авторским правам США[en], и без знака копирайта.

В Японии до 2004 года срок защиты авторских прав составлял 50 лет. Он был расширен до 70 для гармонизации с текущей мировой практикой, но только для тех произведений, которые оставались под защитой на 1 января 2004 года. В результате целый ряд американских фильмов, опубликованных в Японии в 1953 году и ранее, оказались в этой стране в общественном достоянии. Такая ситуация вызвала резкие протесты американских компаний и в 2007 году дошла до Верховного суда Японии[33]. Тем не менее и на 2012 год никаких окончательных решений принято не было, и фильм «Римские каникулы» на территории Японии можно считать находящимся в общественном достоянии[34].

Напишите отзыв о статье "Римские каникулы"

Примечания

  1. 1 2 Kurt Orzeck. [www.thewrap.com/movies/article/dalton-trumbos-writing-credits-restored-roman-holiday-33764/ Dalton Trumbo, dead since 1976, finally gets his WGA credit for «Roman Holiday»] (англ.). The Wrap (19 December 2011). Проверено 4 октября 2014.
  2. [www.wga.org/content/default.aspx?id=4782 Dalton Trumbo’s screenplay credit restored to «Roman Holiday»] (англ.). Writers Guild of America, West. Проверено 4 октября 2014.
  3. 1 2 [www.loc.gov/today/pr/1999/99-174.html Librarian of Congress names 25 more films to National Film Registry] (англ.). Library of Congress (16 November 1999). Проверено 4 октября 2014.
  4. вымышленное агентство, прототипом которого могла быть газета «Rome Daily American»
  5. под псевдонимом Хайнц Хиндрих (Heinz Hindrich)
  6. 1 2 Osborne R. A. 1953: The Twenty-Sixth Year // 70 years of the Oscar: The official history of the Academy Awards. — US: Abbeville Press, 1999. — ISBN 0789204843.
  7. 1 2 Dave Itzkoff. [artsbeat.blogs.nytimes.com/2011/12/20/dalton-trumbos-screenwriting-credit-restored-to-roman-holiday/ Dalton Trumbo's screenwriting credit restored to «Roman Holiday»] (англ.). The New York Times (20 December 2011). Проверено 4 октября 2014.
  8. 1 2 3 4 Frank Miller. [www.tcm.com/this-month/article/97160|0/Roman-Holiday.html Roman Holiday] (англ.). TCM. Проверено 4 октября 2014.
  9. Далтон Трамбо вступил в компартию США в 1943, вышел в 1947
  10. 1 2 Andrea Passafiume. [www.tcm.com/this-month/article/157947|0/Roman-Holiday.html Behind the camera on «Roman Holiday»] (англ.). TCM. Проверено 4 октября 2014.
  11. 1 2 3 Andrea Passafiume. [www.tcm.com/this-month/article/157946|0/Roman-Holiday.html The big idea behind «Roman Holiday»] (англ.). TCM. Проверено 4 октября 2014.
  12. не путать с фильмом 1958 года
  13. Мила Дубровина. [www.echo.msk.ru/blog/publicpost/939993-echo/ Чем фальшивая Мэрилин Монро отличается от фальшивой Prada]. Эхо Москвы (13 октября 2012). Проверено 9 октября 2014.
  14. Krämer, 2000, pp. 203—204.
  15. [www.telegraph.co.uk/news/uknews/royal-wedding/8432432/The-ups-and-downs-of-Royal-marriages.html?image=11 The ups and downs of Royal marriages] (англ.). The Telegraph. Проверено 4 октября 2014.
  16. Joanne O’Connor. [www.ft.com/cms/s/2/275ff5c4-ee23-11e2-816e-00144feabdc0.html On location: Roman Holiday] (англ.). The Financial Times. Проверено 4 октября 2014.
  17. Murphy B., De Rosa A. Rome for dummies. — US: John Wiley & Sons, 2008. — P. 33. — ISBN 0470285117.
  18. [www.reelstreets.com/index.php/component/films/?task=view&id=854&film_ref=roman_holiday Reel Streets] (англ.). Проверено 4 октября 2014.
  19. [dictionary.reference.com/browse/roman+holiday Collins English Dictionary]
  20. 1 2 Sinyard N. [books.google.ru/books?id=eet4AAAAQBAJ&pg=PA150#v=onepage&q&f=false A Wonderful heart: The films of William Wyler]. — US: McFarland, 2013. — P. 150. — ISBN 0786435739.
  21. Шелли П. Б. [books.google.ru/books?id=pnETBAAAQBAJ&pg=PA32#v=onepage&q&f=false Аретуза] // Любовь бессмертная. — М.: Директ-Медиа, 2014. — С. 32. — (Великие поэты). — ISBN 5871074820.
  22. Duncan R. [books.google.ru/books?id=ni0Kd8dwFhMC&pg=PA78#v=onepage&q&f=false Shelley's „Arethusa“ set to new measures] // Roots and Branches. — US: New Directions Publishing, 1964. — P. 78. — ISBN 0811200345.
  23. Krämer, 2000.
  24. Дерябин А. Летопись российского кино. — М.: Канон-плюс, 2010. — С. 497. — ISBN 588373152X.
  25. The Top Box office hits of 1953 (англ.) // Variety : журнал. — January 13th, 1954.
  26. Идеологические комиссии ЦК КПСС / Сост. Е. С. Афанасьева. — М.: РОССПЭН, 1998. — С. 259—260.
  27. Фролов Г. [moya-semya.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=3755:2013-10-31-20-03-36 Цензура в советском кино: какие сцены вырезали и почему] // Моя семья : газета. — 2013. — № 43.
  28. Don Shirley. [articles.latimes.com/print/1987-12-28/entertainment/ca-21301_1_roman-holiday A Remade «Roman Holiday» without heart] (англ.). Los Angeles Times. Проверено 4 октября 2014.
  29. John O'Connor. [www.nytimes.com/1987/12/28/arts/tv-review-roman-holiday-remake-and-georg-solti-tribute.html?pagewanted=print «Roman Holiday» remake] (англ.). The New York Times (28 December 1987). Проверено 4 октября 2014.
  30. Светлана Степнова. [ruskino.ru/review/188 Короли и капуста]. Ruskino.ru. Проверено 4 октября 2014.
  31. 1 2 [www.broadwayworld.com/article/Does-ROMAN-HOLIDAY-Have-A-Future-Home-on-Broadway-20120615 Does «Roman Holiday» have a future home on Broadway?] (англ.). BWW. Проверено 4 октября 2014.
  32. Rich Brown. [www.highbeam.com/doc/1G1-13266775.html Turner signs Paramount titles for $30M] (англ.) (16 August 1993). Проверено 11 марта 2014.
  33. Hidehiro Mitani. [www.law.washington.edu/Casrip/Newsletter/default.aspx?year=2007&article=newsv14i1Mitani Argument for the extension of the copyright protection over cinematographic works] (англ.) (2007). Проверено 12 февраля 2014.
  34. Yamada S. [books.google.ru/books?id=aVbGDqCcu8MC&pg=PR9#v=onepage&q&f=false Introduction] // «Pirate» Publishing: The Battle over perpetual copyright in Eighteenth-century Britain. — Kyoto: Nichibunken, 2012. — ISBN 4901558579.

Литература

  • Krämer P. [italianstudies.nd.edu/assets/68864/kramer.pdf «Faith in relations between people»: Audrey Hepburn, «Roman Holiday» and European integration] // 100 years of European cinema: Entertainment or ideology? — US: Manchester University Press, 2000. — ISBN 0719058724.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Римские каникулы

– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.